ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ДИАЛОГ

Моти ЛЕРНЕР (Израиль)

 ДИАЛОГ – НАСУЩНАЯ ПОТРЕБНОСТЬ…

(Окончание)

 И тогда становится понятной и затянувшаяся прогулка Серебрякова Елены и Сони по усадьбе, объясняется этой ссорой и желание увести Серебрякова, и желание дяди Вани поспать после завтрака, после ссоры с Серебряковым, причину которой он объяснил Елене: «Я его ненавижу!» Понятно, почему Серебряков просит отнести ему чай в кабинет, он не хочет сидеть за одним столом с Войницким, не хочет разговаривать с Астровым, который ждет Серебрякова, своего «пациента». А сам Войницкий выходит из дома, чтобы дождаться возвращения с прогулки Елены и помириться с ней.

Во втором действии «созидающим происшествием» является ухудшение состояния Серебрякова, случившееся ДО начала действия, и поэтому доктор Астров вновь вызван, чтобы его освидетельствовать. Болезнь Серебрякова приводит к скандалу, разразившемуся между ним и Еленой, а между ним и Соней происходят тяжёлое объяснение. Серебряков не хочет принять Астрова, обзывая его «юродивым», не хочет, чтобы с ним ночью оставался Войницкий, дядя Ваня, и когда Марина уводит Серебрякова в постель, происходит тяжёлая сцена между Еленой и дядей Ваней.

Далее мы увидим, как эта ночная ссора Войницкого с Еленой перед началом третьего действия послужит стартовой искрой для развития сюжета всего третьего акта.

Эти три примера показывают, что «созидающее происшествие» не должно быть тем элементом сюжета, что разворачивается перед зрителем, узнающим о «созидающем происшествии» только тогда, когда сценическое действие в самом разгаре.

Я мог бы развернуть свои предположения и относительно четвёртого действия пьесы, но ограничусь лишь тем, что оба мои понятия – «предварительное сжатие» и «созидающее происшествие» – вполне срабатывают при анализе пьесы «Дядя Ваня».

Но я ещё выдвигаю тезис, который, возможно, возмутит спокойствие многих исследователей Чехова.

В последней главе своей книги я утверждаю, что Чехов создал свою пьесу «Дядя Ваня», осознанно опираясь на модель построения трагедии, изложенную Аристотелем в «Поэтике».

То есть, что Чехов полностью отдавал в этом себе отчет, выстраивая этапы развития пьесы, и модель Аристотеля служила ему инструментом для обоснования собственного сюжета. Разумеется, у Чехова нет ссылок и цитат из Аристотеля, мне не попадались среди доступных мне источников – и я вынужден признать их ограниченность! Но вот известный отрывок из Аристотеля «Поэтика: Трагедия: её сущность».

Я имею в виду следующий текст (перевод Н.Новосадского):

«Об эпической поэзии и комедии мы расскажем после, а теперь будем говорить о трагедии, позаимствовав определение её сущности из того, что сказано. Итак, трагедия есть воспроизведение действия серьёзного и законченного, имеющего определённый объем, речью украшенной, различными её видами отдельно в различных частях, – воспроизведение действием, а не рассказом, совершающее посредством сострадания и страха очищение подобных чувств.

«Украшенной» речью я называю речь, имеющую ритм, гармонию и метр, а «различными ее видами» исполнение некоторых частей трагедии только метрами, других еще и пением».

         Биография Моти Лернера, беседа с ним, перевод с иврита 

Виктора РАДУЦКОГО

Примечания переводчика: Нижеследующие отрывки из известных работ я привожу здесь, поскольку сам Моти Лернер отослал меня к своей книге, где всё вышеприведенное упоминается. Чтобы не усложнять излишне текст, я не стал говорить о «протагонисте», о «катарсисе», хотя именно о нём стоило поговорить, ибо трагедия, как говорит Аристотель, очищает через страх и сострадание. Об этом очищении, по-гречески – катарсисе, много было высказано всяких толкований, так как сам философ не раскрыл в «Поэтике» его сущности. А.Ф. Лосев пишет:

«Надо полагать, что под катарсисом Аристотель понимал воспитывающее воздействие трагедии на зрителя. Он придает большое значение мыслям, которые поэт хочет выразить в трагедии. По его мнению, эти мысли должны быть выражены через героев. Аристотель понимает, какое большое значение имеет отношение автора к изображаемым им людям и событиям».

«Увлекательнее всего те поэты, которые переживают чувства того же характера. Волнует тот, кто сам волнуется и вызывает гнев, кто действительно сердится» («Поэтика», гл. 17).

Остаётся только сожалеть, что русским исследователям творчества А.П. Чехова надо ждать, пока книга Моти Лернера появится на английском языке (перевод запланирован) и на русском – если найдется финансирование.

Много внимания Аристотель уделял анализу композиции трагедии, разработав т.н. принцип единства действия, когда «…части событий должны быть так составлены, что при перемене или отнятии какой-нибудь части изменялось и приходило в движение целое, ибо то, присутствие или отсутствие чего незаметно, не есть органическая часть целого». Таким образом, канон единства действия подразумевает отражение только тех событий, которые оказывают значимое воздействие на судьбу главного персонажа.

Особый интерес представляют размышления Аристотеля о герое трагедии. Философ справедливо утверждал, что героем трагедии не может быть ни идеальный человек, ни «вполне негодный», но лишь тот, «…кто не отличается особенной добродетелью и справедливостью и впадает в несчастье не по своей негодности и порочности, но по какой-нибудь ошибке…»  Только судьба такого героя может возбудить в зрителе жалость, сострадание и страх. Двойственность восприятия обуславливаются тем, что не только слабости героя, но и его достоинства, благие намерения в трагедии также к роковым губительным последствиям. Это рождает у зрителя напряжённое сопереживание герою, оказавшемуся  заложником обстоятельств.»

Это из книги «Мифы народов мира», Татьяна Шабалина.

А вот из книги А.Ф. Лосева «Античная литература»:

«Аристотель подчёркивает, что в трагедии должна быть выражена глубокая идея, так как совершается «подражание действию важному и законченному». В этом «подражании действию важному и законченному», по мнению Аристотеля, основную роль играют фабулы и характеры трагедии. «Фабула трагедии, – говорит Аристотель, – должна быть законченной, органически целостной, а размер её определяется самой сущностью дела, и всегда по величине лучшая та [трагедия], которая расширена до полного выяснения [фабулы]» (гл.7).

Фабула трагедии непременно имеет перипетии и узнавание. Перипетия – это «перемена событий к противоположному», то есть переход от счастья к несчастью или наоборот. В трагедии обычно перипетия даёт переход от счастья к несчастью, а в комедии наоборот – от несчастья к счастью. Этот переход должен быть жизненным, необходимо оправданным, вытекающим из самой логики событий, изображённых в трагедии…».

На второе место после фабулы Аристотель ставит характеры. По его мнению, характеры трагедии должны быть благородными по своему образу мысли, то есть, чтобы всё, что герои трагедии делают, говорят, вытекало из их убеждений, из их отношения к жизни. Герои трагедий не должны быть ни идеальными, ни порочными, они должны быть хорошими людьми, людьми, совершившими вольно или невольно какую-то ошибку. Только в этом случае они возбудят в зрителях чувства страха и сострадания.

Разумеется, нельзя не вспомнить о «загадочной русской душе». Чехов – величайший мастер-разгадыватель, проникающий в потаённые глубины русской души. Я люблю Чехова всей своей душой – если уже речь пошла о душе, русской ли, еврейской ли… и не случайно единственная моя книга, которая написана прозой, – это книга о Чехове. Правда, это не художественная проза, а, скорее, эссеистика, исследование.

Я должен признаться, что во фразе «Загадка русской души» я особо подчёркиваю слово «ЗАГАДКА», ибо оно, как мне видится, и есть движущая сила русской литературы, русского театра, которые изо всех сил пытаются эту ЗАГАДКУ разгадать, расшифровать, понять, проникнуть в душу человека – носителя этой загадки.

И усилия Чехова-художника, по моему мнению, поразительны, его проникновение в душу своих героев потрясает весь мир, и именно поэтому его творчество, особенно – драматургия, всемирные.

Необходимо сопоставить контекст жизненных обстоятельств, в которых пребывают его герои, с тем выбором, которые делают чеховские персонажи, чтобы выжить, уцелеть (или, наоборот, погибнуть!), чтобы приблизиться к проникновению, к пониманию этой вечной «ЗАГАДКИ».

Я для себя пытался «расшифровать» Чехова, опираясь ТОЛЬКО  на его текст, отдавая себе отчёт, что «контекст» во всём объеме мне недоступен. И решение ЗАГАДКИ – а для меня она содержится в понимании произведений  Чехова, которое я предлагаю, – отнюдь не «русское», а «универсальное»…

В Израиле нет традиций исследования творчества Чехова, который хорошо переведён на иврит, и я сам пользовался ТРЕМЯ отличными переводами пьесы «Дядя Ваня» наших высококвалифицированных переводчиков. И, взявшись за книгу о Чехове, я поступил так, как в своё время поступил мой дед Исраэль Лернер, начавший новую жизнь, овладевая новым языком, новой страной, новой профессией.

Всей своей душой я стремлюсь к диалогу с исследователями Чехова из России, но, увы, видимо, мне придётся подождать, пока книга дойдёт до русскоязычного читателя. Нет, я не стану говорить о «загадочной русской душе» и предлагать свои решения загадки, но я готов внести и свой вклад в раскрытие тайны мировой славы Чехова, писателя и драматурга.

На мой взгляд, Чехов – мастер-драматург, его тексты полны тайн, очень сложны при кажущейся внешней простоте…

Вот простой пример: Астров в «Дяде Ване» много говорит о лесах, но его монологи о лесах – это признания Елене, его намерение завоевать её…

Вывод, к которому я пришёл, тщательно анализируя чеховский текст: в каждой реплике – действие, что отличает великую драматургию от проходных пьес.

Я твёрдо заявляю: нет в мире драматурга, который обладал таким высоким искусством создавать драматический текст, как это продемонстрировал всему свету Чехов.

Я лично признаюсь: на мою деятельность драматурга и сценариста Чехов оказал самое решающее, самое значительное  влияние, хотя я не знаю русского языка, но много работал для англо-говорящей публики, с англоязычными актёрами и режиссёрами…

И снова вернусь к идее моего диалога с исследователями Чехова, которые читают его по-русски.

Мой вклад в такой диалог – анализ драматургического текста глазами драматурга, я же хочу услышать соображения чехововедов по части КОНТЕКСТА чеховских произведений, я хотел бы понять и политические аспекты той жизни, которую описывал Чехов.

Текстуально я могу это показать.

 К примеру, я нашёл у Авраама Шлёнского выдержки из решения цензора, читавшего «Вишнёвый сад». И замечания цензора касались политических аспектов текста пьесы. Чувствовалось, что цензор напуган, но контекст, связанный с замечаниями цензора, мне недоступен.

И именно это я хотел бы услышать от русских исследователей творчества Чехова.

Книгу Труайя о Чехове я читал и перечитывал, я почувствовал, какой замечательной личностью был Чехов: вот он описывает поездку на Сахалин, вот он хочет облегчить условия содержания узников тюрем, вот он строит школу, открывает больницу.

Чехов стремился создать перемены к лучшему, я вижу в нём реформатора (боюсь, что это определение Чехова не всем понравится…).

Я преклоняюсь перед Чеховым, Художником и Человеком… Я всей своей еврейской душой чувствую русскую душу его героев.

Но если бы меня попросили определить, что есть «еврейская душа», то я не смог бы дать некое общее определение, как уклонился я от определения, что есть «русская душа».

«Еврейская душа» - понятие сложнейшее, многоплановое, и любая попытка определения нанесёт ущерб УНИВЕРСАЛЬНОСТИ и ПЛЮРАЛИЗМУ, свойственным, по-моему, «еврейской душе», являющейся вечной ареной борьбы между консерватизмом и стремлением к обновлению, между центростремительными и центробежными тенденциями в духовной жизни – от «себя» в мир, или из мира только к «себе».

И я не думаю, что можно говорить обобщённо о «еврейской душе», но можно говорить о личности, в которой ярко выражена какая-то из граней этой «души».

Вот сегодня шёл разговор об апостоле Павле, который, по моему мнению, представляет нечто явное, ярко выраженное, весьма характерное для еврейской души.

Так же, как и Иисус…

Или Иехуда Ха-Леви, еврейский поэт, философ, мистик ХІ-ХІІ веков, выдвинувший учение о связи Бога Израиля с народом Израиля, страной Израиля и священным языком Израиля – ивритом.

Или раби Иоханан бен Закай – великий учёный І века нашей эры, чья деятельность после разрушения Римлянами Второго храма (70 г.н.э.) сыграла решающую роль в сохранении иудаизма как ОСНОВЫ самобытного существования еврейского народа…

Или Зигмунд Фрейд – яркое выражение еврейской души, по-моему…

Все эти личности вместе, но и каждая в отдельности, как и нескончаемая галерея других, не упомянутых здесь великих еврейских личностей, внесших огромный вклад в науку, культуру, искусство, литературу, – и представляют, как мне видится, «еврейскую душу»…

Вот и в Чехове я чувствую многогранную «русскую душу», которую не пытаюсь втиснуть в прокрустово ложе какого-либо определения.

Персонажи его заняты самоанализом, в их речах много исповедального, но… это разные характеры, столь не похожие друг на друга…

Вот, к примеру, молодые героини «Дяди Вани», Елена и Соня. Производные ли они одной и той же «русской души»? Ведь они кардинально, по своей сути, отличаются друг от дружки решительно во всём!

Соня, к примеру, не лишена религиозного чувства, которое чуждо Елене. Соня и вообразить не может, что Елена может «закрутить роман» с Астровым, а Елена отнюдь не чужда этой мысли…

Разнообразие чеховских персонажей я воспринимаю через их УНИВЕРСАЛЬНОСТЬ, и это, по-моему, делает Чехова необычайно «русским» писателем и драматургом.

И, читая Чехова, я вспоминаю деда своего Исраэля Лернера, уроженца Российской Империи, ведь частицу этой «русскости» он передал и мне в наследство.

И – при всей УНИВЕРСАЛЬНОСТИ Чехова – мне иногда кажется, что я чуть-чуть по иному понимаю его, что он принадлежит мне не только по праву УНИВЕРСАЛЬНОСТИ, но и по праву моей генетической связи с той страной, тем временем, когда жил и творил А.П. Чехов…

<< Назад - Далее >>

Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>