ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ПОЭЗИЯ

Светлана ШТЕЙНГРУД- АКСЕНОВА (Израиль)

ЕДИНОЕ ПРОСТРАНСТВО СЛОВА

Поэзия и поэты на страницах альманаха "ДИАЛОГ"

А ведь это и мой своеобразный юбилей, поскольку с первого выпуска альманаха я была постоянным его автором, публиковала интервью, статьи, эссе об известных поэтах, писателях, художниках, но не только о них. В Израиле живут люди с такими яркими, необыкновенными судьбами, что мне хотелось хотя бы с несколькими из них познакомить российского читателя. Дважды выходили в альманахе и мои переводы с иврита. А вот стихов своих не предлагала никогда, потому так легкомысленно согласилась на предложение главного редактора и составителя Рады Полищук написать обзорную статью о поэзии, опубликованной в «ДИАЛОГЕ» за десять лет. Даже не представляла себе, что на себя взвалила.
Ведь одно дело – из года в год неспешно читать-почитывать, а совсем другое, когда весь этот поэтический «девятый вал» обрушивается на тебя сразу, и ты должна умудриться не только вынырнуть, но еще и написать что-то вразумительное. Ведь речь идет о публикациях, представляющих поэзию тысячелетий, начиная с библейских текстов и кончая опытами юных современников, опубликованных под рубрикой «Их век – ХХI». Речь идет о самых разных поэтах, направлениях, темах, странах, языках, о текстах на русском и переводах – с иврита, идиша, немецкого, французского, английского, польского, других языков. Речь идет о знаменитых поэтах и именах мало известных, но достойных внимания. Речь идет о грандиозной многолетней работе, сделанной не только с энциклопедическим размахом, но заведомо рассчитанной прежде всего на читателя профессионального, заинтересованного, вдумчивого – как сегодняшнего, так и будущего. «ДИАЛОГ» явно ориентирован на просветительскую функцию, поэтому в каждом номере – публикации, специально подготовленные для него, соседствуют с перепечатками из других изданий, зачастую достаточно редких.
Парадокс еврейской судьбы… На протяжении тысячелетий самый гонимый из всех народов мощно вошел своим Словом, своим Священным Писанием, своими пророками в культуру всех народов, и прежде всего – в европейскую цивилизацию. Составитель раздела «Образ и подобие» (вып. 2, 1997/1998), в котором опубликована поэзия Библии в переводах на русский, поэт, переводчик Михаил Синельников в своей вступительной статье напоминает читателям любопытный факт: «Некогда псалом «Коль славен наш Господь в Сионе» был государственным гимном державы Российской». Но Бог с ним, с гимном, держава от этого не стала менее антисемитской. Важнее другое. Как верно отметил Синельников: «Вся великая русская словесность пронизана и приподнята пламенным пафосом Библии. Несть числа русским стихам, написанным на библейские темы и содержащим в себе явные или скрытые библейские мотивы и ассоциации. Но дело не только в теме и в количестве цитат. Русская культура наследует самый дух Библии и верна ему до конца». В альманахе представлены псалмы, отрывки из книг пророков, другие библейские тексты в переводах, переложениях лучших русских поэтов, начиная с 17-го века. Это Симеон Полоцкий, Василий Тредиаковский, Михаил Ломоносов, Александр Сумароков, Гаврила Державин, Федор Глинка, Александр Грибоедов, Александр Пушкин, Николай Языков, Алексей Хомяков, Аполлон Майков, Лев Мей, Константин Фофанов, Иван Бунин. Переводчики искали в Библии не только поэзию и мудрость. Вечные темы всегда актуальны, надо лишь уметь их подать, и вот державник Державин переводит 81-й псалом, где в обращении к земным царям явны аллюзии, связанные с его временем. Как, впрочем, и с любым другим:

И вы подобно так падете,
Как с древ увядший лист падет!
И вы подобно так умрете,
Как ваш последний раб умрет!

В переводе Псалма 43-го русский поэт Федор Глинка пытается понять еврейский национальный характер. Начинается псалом с упреков Богу, который предал, отдал в ярмо, рабство, на убой – и взрослых, и малолеток. Но эти упреки, перемешанные с мольбой, неожиданно заканчиваются обращением к самим себе:

Не воссылай чужому Богу
Молитв из трепетной груди;
Рассей все страхи, всю тревогу
И к Богу своему иди!

Не эта ли «жестоковыйная» преданность, верность своему Богу, несмотря на непокорность и сомнения, сохранила народ сквозь все испытания, изгнания, истребления? Пушкин не закончил переложения к началу книги «Юдифь», но как точно поэт описывает трепетное отношение еврея к Торе: «Старик, закрыв Святую книгу, /Застежки медные сомкнул».
В двух выпусках альманаха (вып. 5-6, том 2 и вып. 7-8, том 2) опубликованы статьи профессора Белорусского Государственного университета Галины Синило о древнееврейской литературе: «Облики мира как облака» и «Роковые вопросы Иова». Собственно говоря, словом «литература» ученый определяет то, что на языке религиозном названо ТаНаХом. Вдохновенно и со знанием дела написанные, с большим обилием цитат – из Кохэлета (Екклесиаста), Притчей Соломоновых, Книги Иова и других канонических текстов эти статьи дополняют публикации Синельникова и углубляют знания читателя о Книге Книг, которой Валерий Брюсов не случайно именно в страшном, жестоком 1918 году посвятил восторженные строки. Даже само обращение к ней поэт воспринимает как акт очищения от скверны:

В чреде видений неизменных
Так совершенна и чиста
Твоих страниц проникновенных
Немеркнущая красота.

Помимо статьи, в альманахе опубликован довольно большой отрывок из Кохэлета в переводе с иврита И. Дьяконова. Читаю в несколько ином варианте знакомое с детства: «Ибо от многой мудрости много скорби, / И умножающий знанье умножает печаль». Или вот это: «Сердце мудрых в доме плача, а сердце глупых в доме веселья». Комментируя тотально-печальные сомнения Кохэлета, Синило цитирует С. Аверинцева: «…скепсис Книги Проповедующего в собрании есть именно иудейский, а отнюдь не эллинский скепсис; автор книги мучительно сомневается, а значит, остро нуждается не в мировой гармонии, но в мировом смысле. Его тоска – как бы подтверждение от противного той идеи поступательного, целесообразного движения, которая так важна и характерна для древнееврейской литературы в целом». Это очень важные слова об истоках национального своеобразия еврейской литературы, особенно поэзии, созданной и в более поздние времена, включая современность. Особенно, если речь идет об ивритской поэзии. Любой израильский модернист, постмодернист, испытавший на себе влияние всевозможных западных (и восточных) «измов», все равно опирается, часто даже неосознанно, на мощный интеллектуальный, метафорический айсберг Книги Книг, которую он органично впитал с детства, со школьной скамьи.
Еще один раздел, подготовленный Михаилом Синельниковым во втором номере альманаха – «Да исполнятся сроки» – посвящен еврейской поэзии в русских переводах. Впечатляет разнообразие эпох, времен и имен, начиная со средних веков: Дунаш Бен Лабрат (10-й век), Иегуда Галеви (конец 11-го - 12-й) и так далее и заканчивая 19-20 веком. Представлены поэты выдающиеся – и средневековые классики, и основоположники новой ивритской литературы, многие из которых родились в российской империи, впитали не только древнюю ивритскую, но и русскую поэзию, писали как на иврите, так и на русском. Назову несколько имен из этой публикации: Хаим-Нахман Бялик, Саул Черниховский, Авраам Шленский, Ури-Цви Гринберг, Рахель Блувштейн (в Израиле ее давно уже называют просто по имени – Рахель), Натан Альтерман, Леа Гольдберг…
Наиболее полно представлено творчество Хаима-Нахмана Бялика в прекрасных переводах Валерия Брюсова, Вяч. Иванова, Федора Соллогуба и особенно – Владимира Жаботинского:

Да станет наша скорбь, как кость у злого пса
В гортани мира ненасытной.

Или вот строки из стихотворения, которое Ходасевич считал гениальным:

Тогда настанет Голод
Великий, дивный Голод – мир о нем
Еще не слышал: Голод не о хлебе
И зрелищах, но Голод – о Мессии!

Талантливый поэт Ходасевич тонко чувствовал ивритскую поэзию и оставил нам великолепные переводы. Например, из Саула Черниховского. Ходасевич передает мироощущение поэта, родившегося на Украине, описывающего украинский пейзаж, увиденный глазами человека еврейской традиции в стихотворении «Знойный день»:

Тамуза солнце средь неба недвижно стоит, изливая
Света и блеска поток на поля и сады Украины.

У Черниховского это слово – тамуз (название летнего месяца) возникает органично, и дальше в лирическом стихотворении появляются ассоциации не только с образами Торы, но и Каббалы:

Поле впитало в себя осколки разбрызганных светов,
Бережно спрятало их в плодоносное, теплое лоно.

Это каббалистическое еврейское ощущение связи всего сущего, и лучи солнца воспринимаются как осколки разбитого божественного сосуда, когда происходит и ответное движение:
Луч поднялся из земли, и зернами сделались искры,-
Зернами ржи усатой, налившейся грузно пшеницы
И ячменя. И всплеснулось золото нижнее к небу.
С золотом верхним слилось, – и со светами светы.
Рахель Блувштейн, многие стихи которой стали песнями, вспоминает о своей тезке, праматери Рахели (перевод Якова Хромченко):

И потому мне тесен дом.
За город – там пастушки пели.
Там трепетал платок Рахели
В пустыне, на ветру сухом.

Об удивительной, драматичной судьбе Рахели, родившейся в Саратове, детство и юность проведшей в Полтаве, уехавшей в Палестину и ставшей народной израильской поэтессой, – очерк Виктора Радуцкого, опубликованный в 5-6 выпуске альманаха (2003-2004). Самые счастливые дни своей жизни Рахель провела на берегу озера Кинерет, которому посвящено много стихов. Она умерла в сорок лет от чахотки и похоронена на знаменитом кладбище на берегу Кинерета. Так Рахель завещала в одном из стихотворений: «Коль приговор судьбы – мне жить вдали от берегов твоих, то дай мне, Кинерет, успокоиться на твоем погосте».
Недавно я была на этом кладбище, где покоятся многие выдающиеся израильтяне. Рядом с могилой Рахель – небольшое сооружение, где хранятся томики ее стихов. Пока только на иврите. Приподнимаешь каменную крышку, достаешь том, читаешь и кладешь на место. Экскурсовод включает плеер, и мы слышим одну из самых популярных песен на ее стихи «О, Кинерет шели!» В «Диалоге» напечатаны эти стихи в переводе Льва Друскина:

Разве я (это тоже, наверное, сны)
Ликовала, смеялась – кто в это поверит?
А потом окуналась в прохладу волны,
В мой Кинерет сияющий… О, мой Кинерет!

Рахель умерла в 1931 году, не дожив до образования государства Израиль. Большинство других ее современников – и сверстников, и поэтов следующего поколения активно участвовали в мирном строительстве своей страны и ее войнах. Сегодня они считаются классиками молодой страны древнего народа. В том числе – Ури-Цви Гринберг. В стихотворении «Каждый, как я» («ДИАЛОГ", вып. 2, 1997/1998) поэт точно и остро выражает чувства людей, не родившихся в Израиле, а приехавших сюда в зрелом возрасте (перевод Александра Воловика):

Вошел я в страну нашу, словно в плавильную
печь, чтобы еще добавить
огня к огню. Чтобы добавить еще плоти
для ножа острого нашей
еврейской судьбы. И в час сумерек чувствую я
себя в стране Израиля,
словно в разрезе раны глубокой –
и горько мне очень, но покинуть страну эту
я не хочу!

Мне кажется, что публикация в этой же подборке стихов Хаима Ленского, поэта, писавшего на иврите в России (!) погибшего в 1943 году, нуждалась в отдельном комментарии. Трагическая судьба поэта угадывается только по стихам - Гулаг, Сибирь, предсказание гибели (перевод В. Слуцкого, вып. 2):

Этот крик, белизну снеговой пелены
В муках брызгами крови усеяв,
Вам напомнит о пасынке чуждой страны,
О последнем поэте евреев.

Хаим Ленский был прав, если речь идет о пишущих на иврите на территории бывшей Российской империи или бывшего СССР. Но в еврейской стране поэтов у евреев много – хороших и разных. И у старшего поколения, у тех, кто был репатриантом, воспоминания о покинутой стране звучат, как неожиданная перекличка с тем, кто назвал себя «последним поэтом евреев». Вот строчки из стихотворения Леи Гольдберг (перевод В. Глозмана):

Звенят иголки сосен: жили-были…
А я сугробы родиной зову,
И этих льдов густую синеву,
И песен тех слова, слова чужие.

И удивительное признание в конце стихотворения: « И в тот, и в этот край вросла корнями» ( вып. 2).
Публикации этих и многих других известных ивритских поэтов –Александра Пэна, Натана Заха, Хаима Гури, Иегуды Амихая, Давида Авидана, Ионы Волах, Эллы Дор, будут и в следующих альманахах. Жаль, что нет кратких сведений о поэтах. В статье Т. Карми «Ивритская поэзия – со времен Библии и до наших дней» эти сведения тоже не содержатся, зато в ней русский читатель найдет очень существенные для понимания ивритской поэзии вещи. Говоря о том, что в течение тысячелетий на иврите писали, толковали Учение, но не говорили, Карми подчеркивает: «Самый сущностный процесс в ивритской литературе – это противостояние языка разговорного и книжного…Разговорный язык развивается чрезвычайно интенсивно. Но мы все-таки продолжаем обращаться к древности, к сокровищнице литературного языка». И еще одно важное замечание: «Взаимопроникновения, взаимодействие поэтической речи и разговорного языка, вообще-то говоря, не начинаются в двадцатые-тридцатые годы, когда Шленский и поэты его круга ввели в ивритскую поэзию и русские мотивы, и русские приемы стихосложения, а лишь ускоряются, и, по сути, сегодняшнее соотношение обиходного и литературного языка остается тем же». Речь идет о совершенно уникальной ситуации, когда спустя тысячелетия письменный язык, язык молитв снова стал разговорным, живым, бурно развивающимся. И еще одно совершенно неповторимое явление: большинство израильских писателей, ставших классиками современной израильской литературы, родились не в Израиле и начинали писать не только на иврите, но и на других языках, прежде всего – русском.
У сегодняшних молодых поэтов, родившихся в Израиле или привезенных в страну в раннем детстве, нет чувства раздвоенности, галутных мотивов, ностальгии по бывшей родине. И тема самоидентификации, тема еврейства занимает их значительно меньше. Это естественно, ведь у них одна родина – Израиль, один родной язык – иврит, хотя в семьях родители и дедушки с бабушками зачастую говорят на разных языках, но это для коренных израильтян, которые сами себя называют сабрами, вторично.
Впрочем, иногда эти воспоминания родителей о прежней жизни всплывают неожиданными ассоциациями в стихах детей. Вот поэт Шимон Адаф пишет в стихотворении «Колыбельная» о своем отце, «испепеленном любовью, словно спичка»:

…мне верится с трудом, что он когда-то пересекал море и видел снег
в осевших домиках Марокко,
в конце сороковых,
колыбель времени.

Это – из антологии ивритской поэзии, составленной и переведенной молодым поэтом и переводчиком Керен Климовски и опубликованной в 7-8 выпуске «ДИАЛОГА» (2005/2006). Одиннадцать поэтов представлены в этой подборке – и классики, и молодые. В «Исповеди переводчика» Керен Климовски откровенно признается: «Меня мучили сомнения: как передать музыкальность и необычную, густую образность Якова Бессера, мягкую, грустноватую иронию Дана Пагиса, притчевость и лукавую грусть Авраама Халфи, причудливую метафоричность Рони Сомека? Как переплавить на русский полубиблейский и вместе с тем простой язык Зельды, выразить напор и сумасшедшинку, которые отчетливо звучат в стихах Йоны Волах, и ту, кажущуюся небрежной простоту, с которой говорит обо всем Далия Равикович, даже о самом страшном для матери – знании того, что ее ребенок, как любой человек, когда-то умрет... Надеюсь, что мою влюбленность в поэтов, которых переводила, удалось хотя бы частично передать». Удалось, и мы даже в переводе чувствуем неповторимые голоса поэтов, их яркую индивидуальность. Парадокс заключается в том, что из хорошего стихотворения труднее выбрать строчки для цитирования, не разрушив его. Особенно когда речь идет о стихах экспрессивных, метафоричных, экспериментальных. Поэтому даже не буду пытаться это делать, а процитирую полностью хотя бы одно небольшое стихотворение. Например, молодого поэта Рони Сомека, очень тонко пишущего о специфике ивритской поэзии. Это стихотворение можно поставить эпиграфом ко всем публикациям ивритских поэтов в альманахах:

Французский поэт видит краснеющее солнце
и выжимает из винограда облаков цвет вина.
Английский поэт сравнивает его с розой,
а ивритский с кровью.
О страна моя, вонзающая каннибальские зубы в девственную шею
заката,
весла страха вшиты в руки мои,
а я в ковчеге жизни моей плыву, как Ной
в сторону Арарата.

Это своеобразие израильской ивритской поэзии, связанное с тем, что ни еврейский народ, ни еврейское государство, несмотря на все усилия, пока еще не могут стать «как все» подметил поэт, журналист Максим Гликин. В его послесловии, написанном о конкретной антологии, составленной и переведенной Керен Климовски, – точные наблюдения, выводы, касающиеся не только этой публикации, но и всей ивритской поэзии. Процитирую важный отрывок (с купюрами): «…Явственно видна одна общая тема, которая многим, наверное, покажется неожиданной… Это тема смерти... «Куда ни повернусь – смерть смотрит с башни городской» – подборку ведь можно было бы назвать и так, цитатой из Мирьям Эйтан… Не то чтобы это навязчивая идея. Нет. Просто особенность (национальная особенность?) мироощущения. Об этом говорят без пафоса, без придыхания – безоценочно, как о данности… Хотя о войне почти не говорится, эти стихи пишутся людьми, живущими в перманентно воюющей стране… отблески тех сражений и тех взрывов не могут не отражаться в подборе образов и аллюзий. Не могут не проникать в авторское подсознание. Как по-прежнему резонирует и эхо другой войны, унесшей каждого третьего… Но мы видим огромное разнообразие тем, способов познания мира, красок, стихотворных приемов. Это поэзия, впитавшая в себя опыт четырех тысячелетий, но не зацикливающаяся на прошлом... Идущая вперед, почти без оглядки, в неведомое, непознанное».

<< Назад - Далее >>

Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>