ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ПРОЗА

Маргарита МОИСЕЕВА (Россия)

«ОБЛАКО ПОД НАЗВАНИЕМ ЛИТВА» ¹

О прозе Григория Кановича

Открыв википедию, читаем: «Григорий Канович /настоящее имя Яков Семёнович/ (9 июня (в некоторых источниках 18 июня) 1929, Йонава близ Каунаса) — русский и литовский писатель, переводчик, драматург. Родился в семье портного, соблюдавшего еврейские традиции». Григорий Канович не стал исключением в ряду своих великих предшественников – Исаака Бабеля, Осипа Мандельштама, Марка Шагала, Густава Малера и многих других (невозможно привести весь список имен), – чья принадлежность к национальной культуре нивелируется в справочных изданиях. Пожалуй, слова Густава Малера: «Везде я чувствую себя чужим – в Австрии как чех, в Германии – как австриец, и во всём мире – как еврей…» – отражают экзистенциальную суть внутреннего психологического раскола еврея, переживающего кризис этнической идентичности в большом мире. Сам же писатель Григорий Канович в своей автобиографии «Штрихи к автопортрету», помещенной в конце книги «Облако под названием Литва», говорит, что после окончания филфака Вильнюсского университета, вняв мудрым советам родителей о том, что стихи на русском должны писать сами русские, начал пробовать себя в прозе. Он писал по-русски не о Сталине и о Дзержинском, а о евреях, которые были уничтожены во время войны только за то, что они были евреями, дабы сохранить память о простых людях, соседях по двору. Против ожидания самого автора (о чем он упоминает в той же автобиографии) его книги разошлись миллионными тиражами и нашли отклик «в сердцах не только читателя-еврея, скорее лишенного, чем лишившегося по своей воле идиша и еврейского самосознания в необозримом Советском Союзе, но и других ценителей литературы». Добавим к этому, что и театр не обошел вниманием творчество Кановича, по его роману «Улыбнись нам, Господи!» в 1994 году в Вильнюсском Малом театре известным режиссером Римасом Туминасом был поставлен спектакль, обновленная версия которого будет представлена в начале марта этого года на сцене театра Вахтангова.

Чем привлекательны произведения Григория Кановича для сегодняшнего читателя и зрителя? Канович пишет о вечном – о добре и зле в мире. Его книги, рассказывающие о трагедии истребления евреев, поражают не нагромождением сцен ужасов, кровопролития и зверств, а очарованием тихой грусти, вековечной мудростью и терпением простых людей, наивных, порой смешных, незлобивых жителей литовского местечка. Пронзительно трагично и вместе с тем по-шагаловски легко устремляются в небо чистые и невинные дети, расстреливаемые людьми с белыми повязками, присягнувшими новым хозяевам – немецким нацистам:

– Это мое облако. Там Бог, как и мечтал мой папа, собрал всех евреев из Люблина и со всех польских городов, - сказал Йоселе Упницкий. Там уж точно нас никто не тронет.

– А это мое, – вторил своему дружку Рафаэль. – Облако под названием Литва. Там устроятся все наши – бабушка и дедушка, отец Мейлах, столичный дядя Велвл и прендкий кравец – дядя Ицик, и пекарь Рувим Файн, и мясник Мейше-Лейб Кавалерчик, весь наш класс, все портные и беспризорные ешиботники. Все, все, все. Кроме тех, кто остается внизу – на кладбище.

С лысого обрыва в песчаном карьере грянули выстрелы, и небесные новоселы медленно поплыли на своих облаках навстречу желанному, неиспорченному времени, ни разу не оглянувшись на отторгнувшую их землю («Облако под названием Литва»).

Многие персонажи Кановича, словно сошли с картин Шагала, они парят над землей, живут в параллельном мире, им более понятен язык птиц и рыб, чем людей («Айзик дер мешугенер», «Лейзер-Довид, птицелов»). Вот и обоз с семьей, спасающейся от немцев на оккупированной территории Литвы, летит в бесконечность, в другое измерение:

«Колыхался небосвод, колыхалась пронзившая лес дорога, колыхались утратившие очертания фигуры седоков; бесшумно колыхалось и само зыбкое вселенское время. Казалось, телега продиралась сквозь него в иное, неведомое, расположенное за горизонтом время, в котором нет ни немцев, ни красноармейцев, ни литовцев, ни евреев. Но чем резвее крутились смазанные дегтем колеса, тем больше оно, это вожделенное, очищенное от ненависти и мести время, отдалялось и отдалялось» («Звон уздечки на закате»).

В произведениях Кановича, как в сказках, любовь к человеку побеждает смерть и зло. Поражает и язык повествования – яркий и красочный, афористичный, передающий колорит жизни народа, не утратившего своей самобытности, несмотря на многочисленные попытки растворить вечное в сиюминутном. Мартин Бубер, крупнейший еврейский мыслитель, писал: «Еврейское сообщество, очевидно, не может быть втиснуто ни в одну известную схему. Его не удается подвести ни под одну историческую категорию или общее понятие; оно уникально».

Каждая новая книга Григория Кановича – книга «немеркнущей» печали, книга Судьбы народа – вечного странника. Это книга – Путь. Не трудно догадаться, читая эти книги, что повествователь – ровесник писателя Кановича – стал очевидцем тяжелых испытаний, выпавших на долю еврейского народа в предвоенные, военные и послевоенные годы, когда Литва стала частью Советского Союза, а затем во время Перестройки обрела государственную независимость.

Хотя Литва до начала Второй мировой войны была наиболее благоприятным по сравнению с соседними восточноевропейскими государствами местом для жизни евреев, дававшим относительную автономию в культуре, языке, образовании, медицине, уже в тридцатые годы ситуация начала изменяться. И в еврейском местечке появились свои робеспьеры, мечтавшие сделать евреев и литовцев счастливыми. В рассказе «Дятел Шимон Дудак» показан не столько сам борец за светлое будущее, сколько переживания его несчастного отца-сапожника и всей семьи. В рассказе есть интересные детали, показывающие, что идиш практически был равноправном языком и на нем говорили не только евреи, но и некоторые литовцы. Извозчик, который везет Шимона и его друга в тюрьму, не только сам говорит на идише, но язык, по его словам, понимает даже его кормилица-лошадь. А как воспринимают борцов за счастье сами жители Литвы? Родственник Шимона считает, что «евреи <… > нуждаются лишь в одной единственной Божьей милости: чтобы другие оставили их в покое и чтобы они оставили в покое других - не баламутили никого болтовней о светлом будущем. <… >Тем более, что его, этого светлого будущего, в природе вообще не существует. Ни для кого!». А литовский извозчик иронизирует на идише: «Говорят, там (в тюрьме - М.М.) сидят одни евреи, которые лучше нас знают, как сделать нас, литовцев, счастливыми». И наконец, когда бывший узник с приходом новой власти «дождался-таки светлого и безбедного для себя будущего: его назначили заместителем начальника йонавского отделения НКВД», могильщик с присущим ему мрачным юмором заметил:

«По-моему, в вашем роду были сплошь ремесленники – сапожники, портные, лудильщики. И ни одного полицмейстера. И вдруг… Теперь выше тебя в местечке только сам Господь Бог… Раньше, к примеру, как было? Бургомистр – литовец… Почтмейстер – литовец. Евреев в худер-мудер чужие сажали. <… > А теперь нас, слава Всевышнему, будет сажать свой… еврей. Как ни крути, а от своего и по морде схлопотать приятнее – хоть пархатым не обзовет. Хи-хи-хи…».

Есть ли у еврея Родина? И где эта Родина? – Этими вечными вопросами задается в своей книге и Григорий Канович. На идише родина – Фатерланд (отечество), т.е. место рождения, место, где у человека есть дом, семья, где ему хорошо жить. Вечно гонимые странники, евреи вынуждены были переселяться, поэтому образ родины – это мечта. В рассказе «Свет немеркнущей печали» после Второй мировой войны герой-повествователь отправляется в местечко под Каунасом, где прошло его детство. Несмотря на то, что от родителей ему известно, что «там не осталось ни одной живой еврейской души», он испытывает необъяснимую тягу посетить разоренную фашистами землю, с которой чувствует свое родство. И хотя он осознает, что ищет то, чего невозможно найти, – «довоенный, истрепанный, полинявший футбольный мяч, ту швейную машинку «Зингер», то золотое обручальное колечко», а также мечтает встретить знакомые лица, - он все-таки отправляется в путешествие. Очень знаменателен его разговор с цыганкой, которая встретилась на пути. В отличие от повествователя, цыганка не испытывает сожаления от того, что для их племени «весь мир – родина и в то же время чужбина…». И узнав, что рассказчик еврей, она, как приговор, произносит горькие слова:

– У евреев все есть… И папиросы, и деньги… <… > Все, кроме родины, как и у цыган…

–Есть у евреев и родина, - заступился я за евреев.

Не найдя ни дорогих вещей из своего «полинявшего прошлого», не встретив ни одного знакомого лица, повествователь чувствует еще сильней свою печаль от того, что не испытал кровного, духовного родства с тем местом, где родился. Трагедия войны и безжалостное время не оставили дорогих примет родины. Чувство родины осталось лишь в сердце, в воспоминаниях, в грезах, оно эфемерно, как облако:

«Чем дальше, тем больше я убеждался, что не туда приехал, что та – всамделишная – родина, которая жила в моих снах, в моем выстланном грезами, как колыбель перинками, воображении, осталась где-то за закрытыми ставнями, за семью засовами и щеколдами.

А тут вовсе не родина, а затерявшаяся в глухомани перевалочная станция для странников и скитальцев».

В последнем рассказе «Горе луковое» герой Игорь-Исаак, на старости лет переехавший с семьей в Израиль из Биробиджана, чувствует себя чужим среди своих из-за того, что на исторической родине не говорят на идише, не делают привилегий ветеранам Великой Отечественной войны, воевавшим с Японией. Репатриант испытывает ностальгию по Советскому Союзу, Биробиджану, разочарования в Земле Обетованной, не оправдавшей надежд, неизбывную печаль от того, что «у старого еврея нет своей крыши над головой» (с, 343). Днем, по его словам, он живет на Ближнем Востоке со своим надменным соседом румыном, с «этими арабскими террористами, которые взрывают автобусы и обстреливают города, с этими проворовавшимися нашими министрами, а по ночам без всякого билета и багажа переселяюсь отсюда обратно на Дальний Восток, в Биробиджан, в свой совхоз, в тайгу или на подводную лодку».

Канович очень точно и поэтично передает то чувство, которое на современном языке психологов и социологов называется поиском идентичности. Неизбывная печаль от того, что трудно найти на земле место, которое можно было бы назвать родиной и вечное стремление найти это место, сопровождает евреев на протяжении жизненного пути.

Но самое святое – это могильные плиты. Как писал Пушкин, «Два чувства дивно близки нам — / В них обретает сердце пищу — / Любовь к родному пепелищу, / Любовь к отеческим гробам…». И многие евреи не могут придти к «родному пепелищу, к отеческим гробам», потому что они стерты с лица земли. В рассказе «Соломон и его партнеры» родители повествователя отправляются в оставленное и разоренное после войны местечко Йонаву, чтобы найти фамильные могилы. «Родители долго блуждали по разоренному кладбищу в поисках семейных надгробий, но кроме куска расколотой надвое плиты со сбитой и выцветшей от времени надписью на иврите «Тут погребен Шимон», ничего не нашли». И хотя не было понятно, какому Шимону предназначалась эта плита, Шимонов в Йонаве было много, тем не менее, мать предложила взять обломок в Вильнюс. «Положим его под кровать и пускай лежит рядом с нами» - к такому решению пришла мать, чтобы спасти этот осколок памяти от забредающих на заброшенное кладбище коров, которые «гадили на камень» и пьяниц, которые «мочились на сохранившееся имя».

Книги Григория Кановича – это исповедь страдающей души, странствующей души. Темы пути, поиска отечества, дома, памяти актуальны для сегодняшних евреев, но и не только евреев. Это темы общечеловеческие, вечные.

 Москва, 2014

 ________________________

¹Григорий Канович. Облако под названием Литва. Сборник рассказов. Иерусалим, 2011.