ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ПРОЗА

Григорий КАНОВИЧ (Израиль)

СМЕРТЬ ДЕДА

Глава из романа "Местечковый романс"

На улицах Йонавы русские офицеры, или как их в то время называли, красные командиры, появились гораздо раньше, чем евреи-беженцы из разгромленной Польши. Первое время гости старались не выделяться, держались особняком и маленькими группками бесцельно бродили по местечку. Изредка они заглядывали в какой-нибудь мануфактурный или галантерейный магазин или фотографировались на фоне старинного кирпичного костёла, острый шпиль которого буравил безгрешные небеса. Военные снимали и смирную Вилию, добросовестно катившую свои воды в Балтийское море, и таинственные хутора с крытыми дранкой или соломой крышами, одинокие сосны и мирно пасущихся идиллических коров на противоположном крестьянском берегу.

Кроме староверов, привозивших на рынок свои товары, никто в местечке без переводчика договориться с негаданными гостями не мог. Коренные жители-евреи русского языка не знали, если не считать оставшихся в местечке нескольких древних старцев, которые когда-то служили рекрутами в царской армии или в годы первой мировой войны как мнимые германские шпионы были по указу императора Николая Второго поголовно выселены с пограничной полосы и сосланы в глубь России и Белоруссию.

Прогуливавшиеся по городку танкисты сначала старожилам напоминали глухонемых – они объяснялись с местным населением преимущественно на пальцах, мимикой, приветливыми улыбками и просительными взглядами. Но вскоре общение между ними наладилось. Расположенная в Гайжюнай танковая бригада время от времени пополнялась новыми броневыми машинами и новобранцами – рядовыми красноармейцами и командирами. Среди новобранцев то ли случайно, то ли для связи с местным населением в Гайжюнай оказался и старший лейтенант Валерий Фишман, еврей из Гомеля. Он-то и стал постоянным поводырём и толмачом для сослуживцев, но из-за редкого употребления родного идиша в советском быту изъяснялся на весьма и весьма обедненном его варианте. В начале своего пребывания в неведомой географической точке - Йонаве красные командиры проявляли к торговым точкам только вялое и бескорыстное любопытство. Они были обыкновенными праздными зеваками, которые присматривались к выставленным в витринах товарам не местного, а заграничного производства. Но не прошло и двух месяцев, как пришельцы пообвыклись в новой обстановке и по воскресеньям в кампании со старшим лейтенантом Фишманом стали чаще заходить в лавки, особенно галантерейные и мануфактурные, и с робостью прицениваться к товарам.

Забрели они и в магазин к реб Эфраиму Каплеру.
Вернувшийся с лечения на водах в Карловых Варах посвежевший реб Эфраим Каплер по натуре был прирождённый торговец. Он делил человечество не на расы и национальности, а только на покупателей и непокупателей. С особым почтением и вежливостью реб Эфраим обходился с военными и полицейскими чинами. С теми, на чьей стороне сила, лучше перебрать с улыбками, чем смотреть на них косо. Не грех вести себя вежливо и со свалившимися, как снег на голову, русскими офицерами. В далекой юности реб Эфраим Каплер служил в царской армии в Рыбинске, и с тех пор чудом сберёг в памяти небольшой запасец русских слов - в основном, ругательства, которые после большевистской революции привёз с собой на родину в Литву.

- Здравий желаю, - приветствовал он гостей, напрягая память. - Я теперь по-русскому много хорошо не говорю.
- Ир кент рейдн идиш, их вел ойстайчн айере вертер («Вы можете говорить на идише, я переведу ваши слова»), – вдруг вставил старший лейтенант Валерий Фишман.
- О-о-о! – громко застонал реб Эфраим Каплер, и было неясно, чего в этом стоне больше – то ли деланной радости, то ли ловко скрытого недоумения.

Красные командиры долго разглядывали полки с товарами в разноцветных, разрисованных упаковках. Прощаясь с приветливым хозяином, пытавшимся кое-что сказать «по-русскому», они приобрели на литовские деньги недорогую мелочь - зубную пасту, крем для бритья, душистое мыло, а реб Эфраим Каплер в знак уважения подарил толмачу - младшему лейтенанту Валерию Фишману и каждому из его спутников по красивой костяной расчёске.

В субботу, как обычно, бабушка Роха взяла меня с собой в Бейт-кнессет ха-гадоль, но у самого входа я был вынужден с ней расстаться. Она поднялась на верхний ярус к женщинам и, как всегда, устроилась в первом ряду, чтобы обозревать весь зал и лучше слышать тех, кто внизу. А я, десятилетний оголец, занял по праву местечко на мужской половине и уместился поближе к той, близкой к амвону скамье, где восседали реб Эфраим Каплер и хозяин пекарни Хаим-Гершон Файн. Пусть, как наказывала мне бабушка, люди увидят, что в нашей семье не все мужчины являются отъявленными безбожниками.

Не успел рабби Элиэзер приступить к чтению недельной главы Торы «Толдот» про Ицхака и праматерь Ривку и про их близнецов Иакова и Ешуа, боровшихся друг с другом за первородство, как весть о русском еврее-танкисте, проходящем службу в Гайжюнай, мигом облетела весь Божий дом и затмила субботнюю проповедь. Эта новость тут же отвлекла внимание богомольцев от рассказа о том, кто кого при родах праматери Ривки ухватил за пятку, чтобы присвоить себе первенство. Она заставила всех переключиться с Ицхака и Ривки на «еврейского офицера».

Прихожане принялись шушукаться и обсуждать между собой причины того, с какой целью или с каким тайным заданием он вдруг появился в Йонаве. Ведь до сих пор на службе во всей литовской армии состоял только один-единственный офицер иудейского вероисповедания - её главный раввин с морозной фамилией Снег. - Хоть убейте, но я не понимаю, зачем нормальному еврею становиться танкистом? - тормошил басовитый Хаим-Гершон Файн своего земляка и соседа реб Эфраима Каплера, уткнувшегося в молитвенник.
- Вы меня спрашиваете? Мне всегда больше нравились пешие евреи, и без воинского звания, - ответил Эфраим Каплер. - Поговорим обо всем более подробно, когда кончится богослужение. Неудобно в доме Господа вести такие разговоры. Я уверен, что кто-кто, а евреи-танкисты Его очень мало интересуют.
- Что правда, то правда, - выдохнул хозяин пекарни Хаим-Гершон Файн, бессменный обозреватель и толкователь всех важнейших событий в мире.

Наконец служба завершилась, и все богомольцы стайками начали расходиться.
Бабушка спустилась сверху, отыскала меня в толпе и вызвалась проводить до самого дому.
- Я сдам тебя из рук в руки родителям, и буду всю ночь спать спокойно, - сказала она и увязалась за реб Эфраимом Каплером и Хаимом-Гершоном Файном, чтобы, по её выражению, краем уха послушать, о чём перед сном толкуют не какие-нибудь сапожники, а солидные и знающие люди.

- Вы дейстительно верите, что русские пришли защитить нас от немцев? – не давал Каплеру отдышаться озабоченный Хаим-Гершон Файн.
- Не верю, - отрубил реб Эфраим. - Вы где-нибудь видели в мире страну, армия которой защищала бы евреев?
- Не видел. Нет такой армии.
- То-то. Ещё хорошо, что в некоторых странах нас терпят. Меня, реб Хаим-Гершон, беспокоит не то, от кого именно они нас будут защищать, а совсем другое. Как бы наши с вами гости в одночасье не стали хозяевами…
- Упаси Боже!
- Русские с Господом Богом еще во время революции в семнадцатом году прервали дипломатические отношения. Если они тут станут хозяевами, тогда прощай ваша замечательная пекарня и ваш особнячок над Вилией, мой трехэтажный дом, галантерейный магазин и все наши сбережения в банке. Большевики всё отберут. Как вам, наверно, известно – в России хозяев нет.
- Известно, известно, - поддакнул Хаим-Гершон. - В ней только один человек – хозяин. Этот усатый рябой грузин, сын сапожника.
- Простой человек хозяйничает у них только в песнях, - сказал реб Эфраим Каплер. - Пока немцы и русские не трогают друг друга и мирно делят добычу, мы можем ещё не волноваться. Но кто может поручиться, что в недалёком будущем эти волки не перегрызутся.

На прощание Эфраим Каплер протянул Хаиму-Гершону руку и исчез в подъезде своего дома.

Мрачные предсказания реб Эфраима Каплера о том, что русские станут хозяевами, казались несбыточными. Танкисты вели себя по-дружески, совсем не по-хозяйски. Они в выходные дни для не избалованной концертами публики устраивали на базарной площади вечера песни и пляски. На выстроенном наспех деревянном помосте солисты и хор красноармейцев распевали про границу, над которой «тучи ходят хмуро»; про Катюшу, которая выходила «на берег крутой»; лихо отплясывали в новых гимнастерках и хромовых сапогах калинку-малинку, гопака и лезгинку. В кинотеатре «Гелиос» Евсея Клавина две недели подряд крутили боевик «Чапаев». Зал съёживался, когда отважный красный комбриг в ярости мчался на белогвардейцев и своей верной подругой-шашкой с экрана замахивался, казалось, не столько на своих лютых врагов, сколько на зрителей.

Одни зеваки на базарной площади, аплодируя от удовольствия после каждого номера, до красноты отбивали ладоши. Другие же после сеанса в битком набитом кинотеатре Евсея Клавина вытирали скупую слезу, жалея нелепо утонувшего в реке Урал лихого комбрига Чапаева. Кто-то по дороге домой, услаждая свой слух, продолжал мурлыкать перевранный куплет про Катюшу, которая на таинственном для зрителя берегу поклялась сберечь любовь к солдату, стоящему на страже своей любимой советской родины.

Евреев на этих представлениях бывало, как правило, больше, чем литовцев, которые сторонились русских певцов и танцоров в фуражках с пятиконечными звездами. Видно, «родного и любимого Сталина» и златоглавую Москву мало кто из них всерьёз считал своими надёжными защитниками.

- Что это вам дома не сидится? - встретив бабушку Роху возле пекарни Хаима-Гершона Файна, допытывался «почтиеврей» Винцас Гедрайтис. - Зачем вы толпами валите на площадь, где вам подсовывают Бог весть какой товар? Как бы ваша радость от этой «Катюши» позже не отрыгнулась вам большой печалью. Вы меня, Роха, давно знаете, я вам зла не желаю и по возможности всегда стараюсь уберечь от всяких ненужных неприятностей.
- Знаю, понас Винцас, знаю. Дай Бог вам здоровья за ваше доброе сердце и такое отношение к нам!
- Поэтому я ничего и не собираюсь от вас скрывать. Только то, что я скажу, пусть останется между нами.
- Клянусь.

«Почтиеврей» Винцас Гедрайтис помолчал, набрал для смелости в легкие воздуха и произнес:
- Наше высокое начальство вами очень недовольно. То есть вашими людьми. Подумайте, с кем вы преждевременно братаетесь? Чем вас эти русские так заворожили? Только ради Господа Бога на меня не ссылайтесь! Я вам ничего не говорил. Ибо, если моё начальство узнает, что я болтаю лишнее, оно меня ещё до пенсии вышвырнет со службы.
- Я на концерты не хожу. И мои близкие не ходят. И реб Эфраим Каплер туда не ходок, и хозяин пекарни Хаим-Гершон Файн на площадь не торопится, и доктор Блюменфельд туда носа не кажет, - зачастила Роха. - Половина местечка дома сидит. Умные люди, понас Винцас, не песни слушают, а деньги делают.
- Не все, не все. И всё-таки передайте своим собратьям – пусть не милуются с чужаками и лучше собственные песни поют. Мало чего ещё в этом мире может случиться.

Бабушка Роха не лгала. И реб Эфраиму Каплеру, и Хаиму-Гершону Файну, и доктору Ицхаку Блюменфельду, и модному парикмахеру Науму Ковальскому, и моему отцу не было никакого дела ни до влюбленной Катюши, ни до златоглавой столицы Москвы, ни до «родного и любимого Сталина» и даже ни до танкиста Валерия Фишмана. Тоже мне доходная профессия для нормального еврея, как сказала о нём бабушка Роха.

Отец по-прежнему строчил на стреляющей нитяными строчками машине и ждал, как Мессию, первого беженца из Польши. Как же он просиял, когда на пороге мастерской показалась знакомая фигура ангела-вестника Хаима-Гершона Файна. Сейчас тот войдет в мастерскую и, широко улыбаясь, скажет: я нашёл для вас, Шлейме, помощника!
- Порадуемся: четыре семьи из Белостока уже спаслись от верной гибели и благополучно добрались до Йонавы! – с какой-то виноватой радостью возвестил хозяин местечковой пекарни.
- Может, вам, реб Хаим-Гершон, среди них удалось для меня и портного найти?
- К сожалению, среди этой группы беженцев портных нет, но я уверен, что и вам повезёт. У меня хороший нюх на удачу. От вас требуется немножечко терпения, которого у нас, у евреев, нет. Подай сразу, выполняй сразу! Вы только не падайте духом! Может, чуть позже отыщутся и портные. Поток из Польши к нам ещё так скоро не кончится.

Беженский поток и впрямь не кончился, но в Йонаву влился только маленький ручеёк – пятнадцать человек.
- Что ж, буду ждать.
- Надеюсь, Шлейме, долго ждать не придётся. А пока мы должны позаботиться о тех, кому удалось вырваться из этого немецкого ада.

Во все времена евреи-изгнанники и беженцы за теплом и защитой в первую очередь обращались в храм Божий. Неслучайно деловитый рабби Элиэзер заблаговременно приготовился к их приёму. Созданный им синагогальный комитет принял единогласное решение выдать каждому беженцу из кассы взаимопомощи денежное пособие. Кроме того, община обязывалась обеспечить всех трудоспособных жильём и работой, устроить детей в школу, направить больных на осмотр к доктору Ицхаку Блюменфельду, поимённо переписать всех новичков, а списки представить в полицию, чтобы выхлопотать для каждого из них вид на жительство в Литовской республике.

К счастью моего отца, среди беглецов всё-таки нашелся нестарый, молчаливый мужчина, который работал закройщиком в одном из швейных ателье в Краковском предместье Варшавы и бежал от немцев в Литву со своей невестой-полькой.
- С вас, Шлейме, магарыч! Вот вам помощник! Варшавский портной! - показал на смущенного беженца Хаим-Гершон Файн. - Знакомьтесь!
- Мейлах Цукерман, - представился тот, застыв на месте.
- Сахарный король, - улыбнулся ему отец.
- Голый король, - ответил носитель царственного имени.
- Сколько лет шьёте?
- Пятнадцать. - Мейлах снова помолчал и добавил. - Начал пятнадцатилетним.
- А я начал с тринадцати, сразу после бар-мицвы, - похвастался отец. - Когда можете начать?
- Могу завтра.
- Завтра так завтра.
- Ну, я вам мешать не буду, - сказал Хаим-Гершон Файн. - Моя посредническая миссия закончена. В добрый час!

Когда довольный хозяин пекарни, унаследовавший после отъезда реб Ешуа Кремницера в Париж лестное звание всеобщего здешнего заступника и благодетеля, покинул мастерскую, Мейлах вдруг сказал отцу:
- Это, может быть, прозвучит хвастливо, но, убегая из Варшавы, я с собой успел прихватить главное своё богатство - ножницы, иголку, наперсток и невесту.
Оба рассмеялись, и этот смех сразу сблизил их.
Новый подмастерье пришелся отцу по душе.
Рослый, крепко сбитый, с взлохмаченным пшеничного цвета чубом, длинными мускулистыми руками, он был похож скорее на поляка- плотника, чем на еврея-портного.

В отличие от Юлюса новый помощник умел не просто молчать, казалось, что ему даже больно рот раскрывать; он мало и неохотно рассказывал о себе и о событиях в Польше. Мейлах весь погружался в работу, редко отвлекался на посторонние занятия, сам старался ни о чём не спрашивать, только коротко отвечал на вопросы, избегал рассказов о Варшаве, как будто никогда там не жил и оттуда никуда не бежал.
- Работа, как бункер. Спускаешься и забываешь обо всём на свете. Захлопываешь железную крышку, шьешь и блаженствуешь, - сказал он, намекая на то, чтобы его не донимали расспросами о том, что пришлось пережить.
- Кто-нибудь у вас там остался? - спросила его любознательная мама, хотя отец и предупредил её, что он не любитель рассказывать о своём недавнем прошлом.
- Никого не осталось. Отец и мать скончались до всего этого ужаса. Можно сказать, им крепко повезло, да не покарает меня Господь за мои слова. Будь они живы, вряд ли тронулись бы в путь из Лодзи, эти бешеные псы настигли бы их по дороге и растерзали.

Отец быстро оценил способности Мейлаха и легко договорился с ним о жаловании. Он положил ему больше, чем платил Юлюсу, и стал ломать голову, куда же молодую пару пристроить, чтобы они ночью могли по-человечески выспаться.

И тут маме пришла в голову замечательная идея - уговорить престарелую домоправительницу Абрама Кисина Антанину, чтобы та сдала молодой паре давно пустующую в доме комнату. И ей, дескать, будет с ними куда веселей, и они перестанут чувствовать себя такими изгоями.

Узнав, что невеста Мейлаха католичка, Антанина с радостью согласились - будет с кем ей, почти ослепшей, ходить к заутрене в костёл.

На работу Мейлах приходил вместе со своей невестой Малгожатой. С разрешения мамы Малгожата в её отсутствие хозяйничала на кухне, готовила еду, убирала квартиру, стирала и развешивала во дворе белье. Иногда поддавший дворник Антанас в приливе полузабытых чувств ломал перед кокетливой, смазливой полькой свою замусоленную шапку и даже посылал воздушные поцелуи.
- Ale smacna, cholera jasna! (Хороша, холера!) – восклицал он по-польски, причмокивая языком.
Желая польстить Мейлаху и одобрить его выбор, отец не упускал случая похвалить Малгожату и даже позаимствовал у нового подмастерья очень полюбившееся польское слово - кохана. Узнав, как оно переводится, отец стал им охотно потчевать и маму. Когда та допоздна задерживалась у стариков Коганов, отец всегда пускал его в оборот:
- Кохана, почему ты так поздно возвращаешься домой? Может, ты Коганами только прикрываешься, а сама уже с кем-то на стороне шашни завела?
Мама не считала нужным обращать внимание на его шутки и не сердилась. Как же сердиться, если сердцем она безошибочно перевела это польское слово на идиш.

Ни одним из своих прежних помощников отец не был так доволен, как этим беженцем.
- У него золотые руки, - уверял он всех. - Он в подмастерьях долго не засидится.
Нравился Мейлах и маме, и бабушке Рохе. Но обе то открыто, то иносказательно выражали своё недовольство тем, что из тысяч тысячей еврейских невест в Варшаве он выбрал не еврейку, а польку. Мало что выбрал, но и бежал с ней в чужую страну.
- Трудней всего стать не евреем, а хорошим человеком. Дайте срок, и Малгожата станет еврейкой. Чего только не сделаешь ради любви? Кто, не раздумывая, выкрещивается, а кто вместо креста надевает ермолку, - встал на защиту беженки отец.

<< Назад - Далее >>

Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>