ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ПРОЗА

Шуламит ЛАПИД (Израиль)

ГЕЙ-ОНИ

(продолжение)

— Это Саронская долина? — спросила она Ехиэля.
— Нет. Это нижняя Галилея.
Он был занят своими мыслями, как и она. После Яффы почти ни слова не сказал и в Хайфе тоже, когда остались одни. Молчит. Может, жалеет, что вместо сильной, здоровой няньки везет домой беспомощную девчонку с грудным ребенком и сумасшедшим братом. Почему все-таки он принял ее условия? При их с Шурой отчаянном положении как вообще у нее хватило духу что-то требовать?
Назавтра после истории с керосинкой она встретила его в столовой заезжего дома. Тут же сбежала бы, если бы рядом не сидел дядя Шура. Она уставилась в свою тарелку. Шура читал «Хавацелет»1, которую в тот день привезли из Иерусалима.
— В будущем месяце поедем в Иерусалим! — объявил он Фане, предоставив ей гадать, откуда возьмутся деньги на поездку. — Четверть евреев Иерусалима живут уже за пределами стен Старого города! Хочу посмотреть новые кварталы.
— Много евреев в Иерусалиме? — спросила она.
— Двадцать тысяч. Больше половины всех жителей! Фрумкин пишет, что они — ашкенази) — раздроблены на двадцать землячеств. Двадцать, ни больше ни меньше! — Шура кричал на всю столовую, смущая Фаню. — И в каждом землячестве староста, помощник старосты, казначей, сборщик налогов, агент, писарь, погребальное общество, синагога, служка землячества, служка синагоги и кладбищенский служка. Ну как же иначе! Ужас! Если бы всеми землячествами управляло одно ведомство, не было бы такого разброда.
Фаня перестала слушать. Как они с дядей сами будут жить?.. Если б она умела делать хоть что-нибудь! Шить, стряпать, наконец, роды принимать... Нужно было учиться чему-нибудь полезному вместо музыки и английского...
— Можно посмотреть газету?
Силес. Фаня опустила голову.
— Доброе утро! Как вы сегодня? — та же насмешливая полуулыбка.
— Прекрасно, благодарю вас.
Отрезала, как вчера, но Шура взял и пригласил господина Силеса за их столик, а тот согласился, не обращая внимания на Фанину холодность. С места в карьер Шура изложил господину Силесу, как следует решать проблему землячеств в Иерусалиме.
— Прежде всего пусть откажутся от «халуки»1! Паразитами и нахлебниками стал наш народ! — Силес даже побагровел.
— Совершенно верно. В высшей степени достойно! Так откуда же вы, господин еврей?
— Из Галилеи.
— Из Галилеи?! — По виду и голосу дяди Фаня поняла, что он уже решил съездить еще и в Галилею, а не только в Иерусалим.
— Из Джауни. Гей-Они, — уточнил Силес.
— Это что еще? Где это?
— Арабская деревня под Цфатом. Может, слыхали о том, что задумал Элиэзер Роках? Мы земледельцы.
— Как, вы сказали, вас зовут?
— Ехиэль Силес. Я родня Рокаху. И Фрумкину тоже, тому, который редактором «Хавацелет», — напомнил он свою просьбу показать газету, но Шура был занят более существенными мыслями.
— А родились где? Что у себя выращиваете? Вы живете там с семьей?
— Я уроженец Цфата. Мы почти все оттуда. Пока собираем камни да колючки.
— А синагога? Лавка? Доктор? Талмуд-Тора2?
Он улыбнулся с хорошо уже известным Фане выражением насмешливой снисходительности:
— В Джауни переселились семнадцать семей, а сегодня осталось три. Лавка, Талмуд-Тора? Всему свое время.
Фаня тихо встала и вышла. Шура, как всегда, увяз в разговоре. Не уймется, пока не удовлетворит своего любопытства. Он — ребенок, а я — старуха, с горечью подумала она. Сидит, болтает и думать не хочет, что с ними будет завтра. К Гроссману за провизией ходит Фаня, и ей-то известно, что денег почти не осталось. Знала, что местные евреи живут, не работая, но даже подумать об этом было противно. Никогда не попросит она милостыни. А что если наняться к хозяйке заезжего дома? За кров и пропитание себе и своим будет делать все, что делают арабки. Женщинам, которые, сидя на полу в кухне заезжего дома, просеивают муку через большие сита, мадам Бекер уплатила вчера по два турецких матлика. Такую работу может делать и она. Эх, был бы ее дядя помоложе, а брат — поздоровей... Вечные «если бы да кабы»! Не дают ей покоя ни днем ни ночью!.. Придется что-нибудь придумывать. Дядя ведет себя так, словно продолжает служить юристом русской железнодорожной компании.
Дядя Шура вернулся из столовой сияя и объявил, что они с Ехиэлем Силесом идут закупать зерно, пшеницу и ячмень. Время шло, спустился вечер, а Шуры нет. С час назад улицу запрудили шумные толпы с бубнами и барабанами. Издали доносились раскаты каких-то взрывов. Фаня отнесла Лелику ужин во двор и поднялась к мадам Бекер сказать, что она волнуется за дядю Шуру.
— Если он ушел с Ехиэлем Силесом, тебе нечего волноваться, — сказала добрая женщина, ставя перед Фаней стакан чаю.
— Но на улицах творится такое...
— Мусульмане справляют свой праздник, рамадан. Сейчас нелегко пробиться сквозь толпу. Твой дядя скоро придет, вот увидишь.
И в самом деле, они еще пили чай, когда явился Шура. Бородка всклокочена, глаза блестят. Купив зерно, они завернули в канцелярию «Ховевей Цион», а на обратном пути Шура пошел с Ехиэлем к его тетке, у которой тот остановился.
— Дочь Беллы Роках еще тут? — спросила мадам Бекер Шуру.
— Нет. Не было там никакой дочки. Что еще за дочка?
— Живет в Париже, а тут гостила. Значит, уже уехала.
— Мадам Роках — милейшая женщина!
— Она родственница не только Ехиэля, но и его покойной жены Рахели, из семьи Адис в Эйн-Зейтиме. Адисы состоят в родстве и с цфатскими Силесами, и с иерусалимскими Рокахами. У них женили и выдавали замуж чуть ли не в детском возрасте. Ехиэль и его жена были счастливой парой. Их брак был заключен на небесах, как любит говорить Белла.
— Мадам Роках — милейшая женщина, — Шура начал рассыпаться в комплиментах тетке Ехиэля.
— А ее муж? — спросила Фаня.
— Она вдова, — ответила мадам Бекер. — Он был представителем российских и французских пароходных компаний и австрийской почты. Белле он оставил целое состояние. Два сына учатся в Бейруте, из трех дочерей одна живет в Александрии, другая — в Иерусалиме, а младшая — в Париже.
Судя по тому как дядя Шура засыпал расспросами мадам Бекер, Белла Роках его заинтересовала не на шутку. Фаня ужасно устала. Она вернулась к себе, молясь, чтобы ей удалось уснуть, несмотря на уличный шум. Какое все-таки счастье, что у них комната! На крыше о сне нечего было бы и думать. Вернулся дядя Шура. Он не переставал разговаривать сам с собой, и Фаня улыбнулась в темноте: да, покорила его сердце эта самая Белла! Кстати, почему Шура остался старым холостяком? Улица наконец стихла, но зато стали слышны малейшие звуки в доме. Шаркание туфель, шорох циновок, топтание и кряхтение раздевающегося Шуры. И вдруг земной шар остановился.
— Фанечка? — откашлявшись, прошептал дядя хрипло.
— Да?
— Ехиэль спрашивал о тебе.
— Что именно?
— Он видит, что в нашем с тобой положении я в роли твоего отца. И я так считаю, доченька.
На потолке бежали тени, как облака побочному небу.
— Он просит твоей руки. Умоляю тебя! — закричал дядя Шура, заранее пугаясь ответа. — Не спеши, сердце мое! Не думай, что я не понимаю твоего состояния! Душа у меня кровью обливается. Я-то знаю, кто ты и «из какой семьи. Я все ему рассказал. И как тебя, младшенькую, на руках носили. И как в вас во всех воспитывали любовь и стремление к просвещению. Рассказал, что в русской гимназии ты была лучшей ученицей! И о твоем пристрастии к чтению, к музыке — обо всем, что наполняло твою жизнь и еще вернется к тебе, вот увидишь! Я, доченька моя, старик. Лелик — существо, заблудившееся во тьме... Кто знает, может, к нему еще придет спасение, но нельзя нам сидеть у тебя на шее. Ты же еще ребенок. Всех содержать тебе не по силам! Я бегаю ищу работу, а ее нет и для тех, кто помоложе меня. Я старый, лишний человек. Допустим, что-нибудь для меня найдется — заработка все равно не хватит на четверых. И девочка — она твоя дочка и тоже заслуживает лучшего. А Ехиэль производит впечатление человека порядочного и сильного. Сегодня мы с ним провели вместе много времени. Сходили на минху и маарив1 в синагогу раввина Хаима Шмерлинга, потом побывали у его тети. Она тоже благородная натура, я уже говорил. А он тебя поймет: и он знавал горе, сердечко ты мое! Я нарочно начал с того, что пошел к его родне, я видел, как его встретили. С радостью и уважением. Он отпрыск знаменитого рода. Его дед, раввин Исраэль Бак, переселился в Палестину еще в тридцатые годы. Из Бердичева.
— Я думала, он из сефардов.
— Силесы происходят из Дамаска, но его мать из рода Баков. Я, может, съезжу в Иерусалим в «Хавацелет» предложить свои услуги... Фрумкин и Бак конфликтуют с раввинами, я мог бы служить между ними посредником как лицо незаинтересованное.
— Мандельштамы, говорил отец, ни у кого не просят милости, — сказала Фаня.
Шура внезапно замолчал. Молчал долго, и Фаня решила было, что он уснул, но тут снова раздался его печальный и усталый голос:
— Вопрос не из легких, доченька, и решать его тебе одной. Я обязан только сказать, что он мне нравится. Упаси Боже, не настаиваю! Речь идет о твоей жизни, о жизни твоего ребенка и тех детей, которые, дай Бог, у тебя еще родятся.
— О Тамаре ему известно?
— Он знает о нас всех.
Все-таки не рассказал правду о рождении Тамары, решила Фаня.
Нет, не бывать этому, подумала она. Но чем дольше она размышляла, тем ясней ей становилось, что положение у них безвыходное. Больно было за дядю Шуру. Ведь как она его попрекала за глаза, а он все понимал, старые ноги оббил в поисках хоть какого-нибудь заработка! А ведь это она задурила его идеей уехать с ней в Палестину. Фаня представила себе, как он выслушивает отказы всяких хозяев, видит их унижающие улыбки. Тридцать лет он был уважаемым правоведом и в один момент превратился в бездомного, безработного старика. Какие только выходы из положения ни искала она в последние дни! Но не замужество! Нет, не пойдет она замуж! Никогда! Не позволит больше до себя дотронуться... А может, человек ищет няньку детям и больше ничего? Всю ночь голова у нее раскалывалась от мыслей. Пойдет за него, не пойдет — все плохо! Какое из двух зол меньшее? Никто не подскажет. Впрочем, хотя ей всего шестнадцать, она поневоле уже привыкла решать сама. Сама решилась ехать в Палестину, сама продала горелую развалину, которая некогда была родительским домом. От сотен томов религиозной и светской литературы в семейной библиотеке уцелело меньше дюжины. Эти книги дядя Шура нашел на пепелище и взял для нее в дорогу. Кроме «Онегина», там был еще лермонтовский «Демон» («Фане М. на вечную память от Оси П. Пускай Ваша жизнь будет одной поэзией!» — написал мальчик Ося в день ее четырнадцатилетия), затем «Завет отмщения» Смоленскина — эту книгу отец так и не успел раскрыть, затем сборник рассказов Бендетсона на иврите: пытаясь учить язык, Фаня пробовала читать его с помощью иврит-русского словаря Мандельштама — их однофамильца. Вот и все ее имущество.

В столовую Фаня спустилась бледная от бессонной ночи, в страхе увидеть его. Большие глаза запали и помутнели. Евреи, сидевшие за длинным столом, бурно разговаривали. Мадам Бекер принесла чай и посидела с Фаней, пока та его не выпила. Затем хозяйка полила хлеб оливковым маслом, положила сверху козьего сыру и подала Фане со словами: «Ешь, доченька!» Фаня вспомнила маму. У нее защемило сердце. Добрая мадам
Бекер крутилась с утра до вечера, стараясь услужить растерянным иммигрантам, ободрить, утешить, дать совет. Чтобы не огорчать и не задерживать ее, Фаня быстро съела бутерброд и повеселела. Нечего бояться встречи с Ехиэлем Силесом, тот же у своей тетки! Возле окна сидел маленький краснолицый господин. Размахивая тростью, он возмущался очередными ограничениями, наложенными турецкими властями на евреев. Дело касалось въезда евреев в Палестину, приобретения ими земель, закладки новых еврейских колоний. Хотя господин очень сердился, он был Фане симпатичен, потому что говорил по-русски. За все две недели в Яффе она слышала главным образом арабскую и испанскую речь.
— Видишь, тебе повезло, — пошутила мадам Бекер на этот счет и убежала на кухню.
— Евреи по-прежнему будут ехать, и землю им будут продавать по-прежнему, — возразил собеседник сердитого господина. — Разве что придется подкармливать больше турецких чиновников и спекулянтов.
— Надо было, однако, видеть физиономию нашего «эфенди», Иосифа Кригера, переводчика паши, когда он объявил нам новые правила, изданные его хозяевами! Какое злорадство...
— Сказано: «От тебя же произойдут разорители и опустошители твои»1. Ничего нового.
— Но Кригер приходится же свояком Хаиму Амазлегу!
— Большое дело...
— И в земельных сделках Левонтина Кригер выступал посредником!
— Ну и что? Все равно, нечего волноваться. Наши евреи не сдадутся. Нет у них выбора. Куда деваться?
— Иерусалимские попрошайки в страхе: как бы не остаться без подаяний. Вы же знаете, после статьи Левонтина в газете «Галеванон» к нему обратились евреи из Кременчуга, Харькова, Елизаветграда...
Услышав про свой город, Фаня вскинула на говорившего испуганные глаза. Она вдруг перестала соображать. Что он сказал? Неужели в Яффе находится кто-то из Елизаветграда? И тут она увидела Ехиэля. Сидит один за столиком у окна и преспокойно ее разглядывает. Давно ли он уже так сидит и смотрит? Убежать бы, но нельзя же показывать, что она испугалась!
Фаня встала, не спеша собрала со стола посуду и направилась на кухню.
— Вернетесь сюда? — спросил он, когда она проходила мимо.
Чуть помедлив, Фаня кивнула, а вернувшись, села на стул, который он предложил ей жестом. Между тем столовая опустела, арабка притащила снизу воду в бидонах и крикнула, чтобы ей открыли дверь на кухню.
— Ваш дядя с вами говорил? — спросил Фаню Мандельштам Ехиэль Силес.
Фаня снова кивнула молча. На мгновение лицо у него потемнело. Фаня отвернулась к окну, но так, чтобы все-таки видеть Ехиэля. Черные глаза глубоко посажены, надбровные дуги высечены словно стамеской. Загрубевшие руки сложены на столе.
Он изучал ее лицо.
— Прицениваетесь к товару?
Сказав это, Фаня густо покраснела. Дрогнули губы и у него, но он тут же усмехнулся. Рассердившись, Фаня приказала себе больше не показывать своих чувств. Предложение исходит от него, пускай он и выкручивается.
— Знаю, мне следовало обратиться к свату, да времени нет. Так что же вы надумали?
Фаня пожала плечами, как бы говоря: «Какое это имеет значение!»

<< Назад - Далее >>

Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>