ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ПРОЗА
Цви ПРЕЙГЕРЗОН (Россия)
МЕЖДУ ПУРИМ И ПЕСАХ
Григорий Израилевич Прейгерзон родился в 1900 году в местечке Шепетовка Волынской губернии, умер в 1969 году в Москве. В Советском Союзе он был известным ученым, значительную часть жизни проработал в Московском горном институте.
В Израиле Цви-Герша Прейгерзона знают как ивритского писателя. Он действительно писал на иврите, что кажется совершенно невероятным в условиях тоталитарного сталинского режима. Писал трагическую историю еврейского народа, живущего в диаспоре, в Советской России: перекореженные жестоким XX веком жизни и судьбы, любовь, смерть, предательство и надежда сплелись в одну песню, в которой всхлипы заглушают смех, а сгон дрожит как порванная струна на старой скрипке. Иврит был не только инструментом писателя Прейгерзона, он будто бы черпал в просвете между угловатыми ивритскими буквами какой-то давний высокий смысл, несущий истину из глубины веков - иврит был его убежищем и его знаменем. Знамя это он пронес через всю жизнь, через все испытания, через долгие годы сталинских лагерей - до конца.
Не все мечты сбываются. Не сбылась мечта Цви Прейгерзона попасть в Израиль, лишь прах его покоится в Святой Земле. Но, выполняя волю Григория Израилевича. переехали в Израиль и его жена Лия Борисовна, и сын Беньямин, и дочери Аталия и Нина. А еще раньше пришли туда его книги. И выпало Григорию Израилевичу счастье не только узнать об этом, но и подержать в руках свою первую книгу, изданную на исторической родине.
Благодарим детей Цви Прейгерзона за предоставленную альманаху «ДИАЛОГ» возможность опубликовать его рассказ, переведенный на русский язык израильской переводчицей Лили Баазовой.
От редакции
Дни между Пурим и Песах всегда были связаны с приятными волнениями. Местечко и его обитателей было не узнать — работа кипела в руках, еврейский дом менялся на глазах. Первого апреля даже петухи и те решительно приосанивались и, вышагивая вдоль заборов, важно покачивали золотыми гребешками. Они кричали в эти дни по-особому, с нагловатой удалью. Хозяйки целый день суетились, не покладая рук, — мыли и скребли, Доводя до невозможного блеска любой предмет, попадавшийся им в руки.
Вставало весеннее солнце, и в каждой семье просыпались новые радостные надежды...
В тот день окна домов были широко распахнуты, из окон неслись разноголосые звуки, перекликаясь на улице и сбиваясь в один протяжный гул. Где-то стучала швейная машинка, и склонившаяся над ней женщина пела еврейскую песню:
Давай помиримся, купи мне фунт сладостей,
Приди в субботний вечер и люби меня...
По улице, дробно перебирая копытами, резво бежал Пистон — лошадка извозчика Гедальи. Стук копыт сообщал разомлевшему под солнышком городку о прибытии важной персоны — товарища Лаврова Иван Семеныча, возвратившегося из служебной поездки.
Гедалья едва касался кончиком кнута взмыленной спины коня, и тот радостно ржал, играя пышным хвостом и оставляя под собой кучу того, что и должен был оставлять хорошо потрудившийся коняга.
Время от времени какой-нибудь заскучавший еврей вытягивал тощую шею, любопытствуя: кто ж это едет? — но тотчас же вжимал ее в костлявые плечи.
— А-а, мешумад! — ронял он равнодушно.
Стоял четвертый час пополудни. Городок, пригретый солнцем, припорошенный свежей пылью, был безмятежно тих в этот чудный день месяца нисан.
Лошадка бежала, дрожки катились, на улицах мелькали лавки, разместившиеся в старых деревянных вагончиках на колесах. Сидя на дрожках, Иван Семеныч внимательно, по-хозяйски оглядывал свои владения. Ибо он и был хозяином в этом городке.
Наконец возница натянул вожжи, лошадь остановилась и послушно замерла у ворот дома Лаврова. Где-то по-прежнему мерно стучала швейная машинка, и тот же голос пел:
Ну помирись же со мною, пожалуйста.
Ласкай мои волосы своими прохладными пальцами!..
Лавров соскочил с сиденья, бросил вознице монету и поспешил в дом, где его ждала жена, Шошана Моисеевна. Лавров торопился к ней — ему не терпелось прижать ее к себе, обнять ее упругое тело, сводившее его с ума... Радость охватывала его при мысли, что вот он сейчас войдет в дом и малыш будет прыгать вокруг него, теребить его за рукав и требовать игрушек... А вот и он, Володька, гоняет по комнате колесо, а деревенская девушка Варька, его няня, сидит у окна и вяжет носки.
Увидев отца, мальчик бросился к нему, и колесо, завертевшись на месте, налетело на стул. Лавров обнял сына, а Варька молча протянула ему конверт. На бледном лице ее мелькнула беспокойная улыбка, и носок, который она вязала, повис в ее упавшей руке.
— Вот, Шошана Моисеевна велела вам передать... она уже три дня как уехала…
Солнце скользило по голым ветвям за окном и ласкало розовые цветочки на стенах. Лавров почувствовал дурноту, сердце его, сорвавшись, полетело вниз, а колени стали ватными...
«...Расстанемся, Ваня! Потому что наши старики правы. Трудно, очень трудно жить еврею с не евреем! Постарайся меня понять и не кори себя, ибо нет на тебе вины... Все это время я задыхалась, мне было нечем дышать! А я всю жизнь так мечтала быть рядом со своими, слышать родную речь, еврейские песни... И так тоскливо становилось на исходе дня, когда на желтые листья ложились вечерние тени... Мне стоило услышать родной напев, как оцепеневшая душа моя была готова взлететь, и я чувствовала, что кровь сочится из сердца за каждое сотворенное в мире зло! Но ни одна еврейская женщина за все это время, что мы прожили вместе с тобой, ни разу не проводила меня добрым взглядом, потому что кто я была для нее? Мешумедет!* Как и ты сам, Ваня! Но беда в том, что было б лучше, если б ты был вовсе чужим, чем половинкой, сыном еврейской матери... Помнишь, как ты рассказывал мне, что мальчишки бросали в тебя камни и кричали вдогонку «жид!»? Ты ненавидел тогда свои глаза, потому что они всегда тебя выдавали. А однажды, когда тебя повели в синагогу, ты боялся, что еврей завернет тебя в талит* и унесет в пещеру!.. И ты со страху спрятался тогда в углу и тихо плакал... Твои губы иногда произносили во сне еврейские слова, запомнившиеся тебе от матери. Но поутру, проснувшись, ты по-прежнему ненавидел евреев. Ты не приемлешь нашей жизни, ты хуже чужого, потому что ты боишься себя! Каково же мне, скажи, ответь мне, если я погибаю от боли и нежности к своим, если вся моя душа, вся моя кровь и плоть, все напоено еврейством, и я не мыслю себе жизни без этого!.. Ответь мне, мой милый, как мне жить? Одно я знаю, что больше так не могу...».
И много других выстраданных слов писала ему его Сусанка своим ровным учительским почерком... Пошатываясь, Лавров вышел из дома. Блики вечернего солнца пронзали уличную пыль, рисуя на камнях причудливые узоры. Но примчавшийся ветер сгреб эту пыль, швырнул ее вверх, превратив в темное облако, и растряс его. И уже густой слой пыли накрыл весь городок и похоронил под собой и его, Лаврова. Потому что ушла, ушла от него Сусанка, любимая черноокая женщина. Вот она стоит перед ним, живая и теплая, горделиво красуясь в своем новом синем платье с длинными лентами. Она прижалась к нему и, показывая на лунку у шеи, велит: «Поцелуй, но только один раз! Ой, сумасшедший, я ведь сказала, один раз!..».
Кончился день, солнце уплыло, стих ветер. Стучала швейная машинка, и тот же голос назойливо повторял:
Девочка моя, сердце мое! Помирись со мной...
Я поцелую тебя горячо-горячо...
Из синагоги слышались нестройные хриплые голоса вечерней молитвы. В это время Лавров увидел мать. И сразу же пелена застлала ему глаза, заметались тени, громко звучал какой-то очень знакомый тоскливый напев. Впереди чернел лес, тени раскачивались, и старые евреи бормотали на своем языке:
— Ай-я-яй! Береги наш уход и приход, и теперь, и всегда!..
«Отняли, увели эти евреи Сусанку!.. — стучало у него в голове, — есть в них какая-то сила, их умирающий мир многое может!..».
И вдруг он испуганно отшатнулся. За ним неотступно кто-то следовал.
— Товарищ Лавров, что вы решили насчет моего сына? — спросил его голос за спиной. Лавров ничего не ответил и ускорил шаг. — Товарищ Лавров... У него большая семья...
Это был один из постоянных просителей, от которых его тошнило. Еврей держал в руках шапку и подобострастно глядел на него, Лавров пошел еще быстрее, он уже почти бежал, все дальше и дальше, врезаясь в густой синий туман. Наконец он оказался за чертой города. На небе высыпали звезды, где-то далеко мигали огоньки, трепетали тени... А вот и деревянный мост над рекой! Лавров устремился в ту сторону, где, навалившись друг на друга, чернели холмы. Это место пользовалось дурной славой, его называли «гнилая балка». Лаяли собаки, доносились далекие крики, долетали обрывки песни — о бедовом казачине, променявшем жену на понюшку табака.
— Товарищ Лавров... — снова услышал он позади себя, и его обуяла слепая ярость.
«Ну почему, почему они не оставляют меня в покое? — стучало у него в голове. — Почему они не дают мне жить, что им от меня надо?..»
А еврей, вежливо покашливая, напоминал о себе. Повернувшись к нему всем туловищем, Лавров неожиданно закричал на него в отчаянном исступлении:
— Убирайся! Убирайся к черту! Нет у меня никакой работы, нет!
Но мучитель его, не отставая, лез за ним на холм, заламывая руки, молил:
— Но они голодают... погибают... товарищ Лавров... Вы же обещали... помогите им!..
В небе блеснула кромка луны, и вскоре луна выплыла вся целиком и повисла, похожая на блестящую металлическую тарелку. Тотчас же на нее со всех сторон залаяли собаки, ночные звуки сделались громче. И вдруг еврей визгливо закричал:
— Говоришь, работы у тебя нет? Так знай: я видел, как ты сейчас ходил в синагогу на вечернюю молитву! Ты думаешь, тебе можно туда ходить? Так вот, я всем об этом скажу, я буду кричать, напишу письмо Калинину... Пусть знает, что ответственный работник Лавров таскается в синагогу и тайно молится! Вот! Мешумад!
Лавров схватил его за горло и сдавил сильными пальцами. Жидкая колючая бородка еврея царапала ему руку, он извивался, хрипел, но выбрызгивал это проклятое слово «мешумад». Лавров уже сам хрипел и рычал, как зверь, и душил что было сил этот ненавистный ему крикливый народ, отнявший у него любимую жену, его жизнь!.. Вдруг он почувствовал, что еврей бессильно повис у него в руках, словно это была тряпичная кукла, и ноги его бились и стучали одна об другую, как стучала в тот день эта швейная машинка...
Давай помиримся, хватит быть чужими,
Купи мне золотое кольцо...
Человек перестал хрипеть, обмяк и затих. Разжав пальцы, Лавров с силой швырнул тело в расщелину, где поднималось весеннее половодье, грозившее снести мост и затопить «гнилую балку». А со стороны реки, навстречу ему, поплыла его еврейская мать. Она была в длинном белом платье, с распущенными волосами, из глаз ее текла кровь, и она горестно и гневно шептала слова молитвы... Не помня себя, Лавров закричал и побежал прочь от нее, с холма вниз. Ветер толкал и бил его в спину, мать смотрела на него с изумлением, отчаянием и страхом... Вокруг кричали, выли и стонала мелодия, словно кто-то очень желал, чтобы весь мир услышал эти слова:
Ай-я-яй! Береги наш уход и приход!
И теперь, и всегда! Ай-я-яй!..
Лавров добрел до дома и толкнул дверь. Сын бегал по комнате и радостно кричал: «Первый апрель, никому не верь!»
Чайник важно пыхтел на покрытом белой скатертью столе. Шошана медленно приблизилась к мужу и вдруг порывисто обняла его. Он почувствовал сквозь тонкую ткань платья ее нежную упругую грудь. Дверь в спальню была открыта, а в глубине комнаты белела кровать.
— Варька, — повернулась Шошана к девушке, — подай Иван Семенычу горячего чаю... Помойся с дороги, Ваня! Что это ты какой-то сам не свой?
Там, за окном, чернела ночь...
1927
Перевод с иврита Лили БААЗОВОЙ
<< Назад - Далее >>
Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>
