ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ПРОЗА

Михаил Э. КОЗАКОВ (Россия)

ЧЕЛОВЕК, ПАДАЮЩИЙ НИЦ

(Продолжение)

Г л а в а   четвертая

РАЗГОВОР НА ПРОСЦЕНИУМЕ 

В работе автора этого рассказа произошел некоторый перерыв, и руко­пись ждала своего продолжения. Однако случилось так, что и в этом - неоконченном еще - виде она стала известна одному человеку, одному из близких друзей автора. Мы не назовем его имени, но не можем отка­зать себе в том, чтобы не привести тут же некоторого разговора с ним.

Расскажем все по порядку.

Автор, желая проверить себя, прочел ему все здесь написанное. Друг внимательно слушал, время от времени бросая отрывистые подбадри­вающие фразы:

-  Занятно! Что же дальше?

Автору показалось даже, что друг искренне сожалел, что рукопись не закончена.

-  Занятно! - повторил он после минутной паузы. - Я, конечно, не знаю еще фабулы твоего рассказа (да это и хорошо!..), но кое-что я, ка­жется, уже улавливаю... Да, да... Но не в этом дело. Я не могу еще оце­нивать этой вещи, но в ней есть несколько строчек... «разоблачитель­ных» строчек, понимаешь?

Автор недоуменно посмотрел на своего друга.

-  Ты сейчас поймешь меня, - оживившись, продолжал тот. - Речь уже будет не о твоем рассказе. Черт его знает, какой и о чем он у тебя выйдет, а то, о чем я хочу тебе сказать, уже, к сожалению, вышло...

Автор из рассказчика превратился в слушателя. Друг взял со стола листок рукописи, придвинул его к своим воору­женным пенсне глазам и быстро прочел последние две фразы:

-  Вот видишь: «Здесь - радушие и благожелательство были яв­ными и подчеркнутыми. Он понял сразу же подлинную причину этого»... Эля твой понял, пишешь ты... так? Ты оборвал на этом руко­пись. Но, может быть, ты, автор, скажешь мне - как он, твой персонаж, должен был понять эту «подлинную причину»?

-  Ты заставляешь меня, - усмехнулся автор, - открыть тебе неко­торые секреты моей «лаборатории». Изволь! Кстати, здесь есть как раз то, что может послужить для тебя ответом.

Он встал с дивана, на котором сидел до того рядом с другом, подо­шел к письменному столу, выдвинул один из ящиков и вынул оттуда папку. Неловко открывая ее, он обронил на пол газетную вырезку, сле­тевшую к ногам приятеля.

-   Рецензия? - улыбнулся тот. - Дай прочту! Нет? А, материальчи­ки собираете, жизнь обкрадываете, товарищи писатели... ха-ха...

Он хотел пробежать глазами вырезку, но автор положил ее обратно в папку и вынул из нее листок густо исписанной бумаги.

-   Цыц! Прочтешь в свое время. А пока - вот тебе ответ на твой ос­новной вопрос относительно Эли. Это из конспекта рассказа. Читай.

«В этом подлинно русском, во всех своих проявлениях русском го­роде, десяток-другой еврейских семейств чувствовали себя затеряв­шимися, национально-разобщенными, а этого не было раньше в злопо­лучной рабской «черте оседлости», откуда они все пришли сюда путя­ми освободившей их русской революции». 

-    Приязнь иудея к иудею! - горячо подхватил друг. - Так и напи­ши дальше, слышишь? Они эту приязнь пронесли нерушимо сквозь ве­ка крови и гетто... Это верно. Так, не сгорая, накаляется только сталь­ная игла, пропущенная сквозь пламя... Да, да! Но вот об этом я и хотел тебе сказать. Об этом (он подчеркнуто произнес последнее слово), - надо говорить... я не знаю, где, - но говорить надо серьезно и... стро­го! - неожиданно закончил он фразу. - Может быть, писатель это дол­жен сделать, я не знаю. Может быть, на эту тему надо написать рассказ, роман, повесть... публицистическую повесть. Черт его знает! Во­прос, уверяю тебя, очень серьезный. Больной, обидный и серьезный. Может показаться мелочью то обстоятельство, что евреи-торговцы про­дают Рубановскому лучший товар и дешевле, чем остальным покупателям Но это, милый друг, не мелочь! Это звено в той чрезвычайно крепкой цепи, которой опоясало себя все еврейство в течение многих веков. Да, да! О, они не распадутся. В этом отношении это совершенно замечательный народ... Где бы еврей ни родился, где бы он ни жил... в Австралии, на Памире, в Бердичеве, где угодно! - он не забудет двух вещей: своего языка и вот той самой приязни иудея к иудею. Понима­ешь?

Он на минуту прервал свою речь, завозившись с трубкой, в которой уже не стало  ароматного английского табака. Пока он набивал ее, автор внимательно всматривался, пытливо всматривался. Словно до сего ли­цо этого человека было ему незнакомо.

Да, да - именно в этот момент автору пришло на ум то, что впослед­ствии он реализовал, работая над этим рассказом.

Мысль-шептунья была интимной, задорной и неожиданной. Но по­ведаем о ней читателю несколько ниже.

-   Н-да... - затянулся друг автора вновь. - Н-да... Понимаешь, к чему эта приязнь привела? Ну, скажем, у нас, в России... евреи были обиженной, угнетаемой нацией... Конечно, этот факт покрывал позо­ром всех нас, всю нашу страну, нас - русских. Мы боролись против
этого. Ведь боролись, не так ли? Интеллигенция громила правительст­во, заступаясь за евреев. Нельзя забывать этого! Десять лет борьбы - и русский народ дал свободу всем «инородцам». Революция! И что же?

А вот что: нас, русских, ненавидят. Да, да! Ты думал об этом? Дос­топочтенные хохлы готовы объединиться с Польшей, лишь бы не быть в зависимости от «Московии». В Тифлисе делают вид, что никогда и не знали русского языка... И так далее. А евреи, - эти оказались наиболее неблагодарными. Племенная приязнь выросла вдруг в племенную жад­ность и хищничество. Ты не согласен? Но это же так, к сожалению!..

Ты просматривал список расстрелянных за спекуляцию валютой? Читал? Хищники. А вообще, в учреждениях... Файвиловичи всех стран, соединяйтесь. Ладно. Допустим, что их меньше в учреждениях, чем русских... Но они все на виду. И это раздражает массу... нас всех. Это волнует и - чего уж тут скрывать! - это озлобляет. Понимаешь? По­лучилось так: вместо благодарности - цинизм. Что? Какая тут, к чер­ту, «классовая дифференциация» внутри каждой нации! Нет, есть чер­ты общенационального характера, и их никогда не искоренить. Напри­мер, русский человек ленив и хамоват: факт остается фактом... Я нико­гда не был антисемитом, но... У меня есть приятель. Он как-то сказал мне: «Я не был юдофобом. Я с оружием в руках защищал еврейскую се­мью во время погрома. Но теперь... Теперь я купил винчестер, хорошо его смазал и, когда надо будет, я из него не одного жида ухлопаю»... Я его не оправдываю, но понять, пожалуй, могу. Да, да...

-   Ты был когда-нибудь в Германии? - неожиданно сбился он в раз­говоре. - Нет? А я был. Немец - больший юдофоб, чем наш мужик. Ей-Богу. Я встречался в Германии с евреями, тамошними евреями, и никогда почти не мог отличить их от немцев. Но сами немцы никогда не дадут спутать себя с евреями. Вот тебе характерный пример... Занят­но! Как-то мне принесли из прачечной белье. Проверяя его, я обнару­жил, что вместо одной из моих верхних рубах, мне прислали чужую, не новую. Я запротестовал перед посыльным мальчуганом. В этот момент зашла в комнату моя хозяйка, фрау Гольц. Она подошла к корзине с бельем и наклонилась над счетом, присланным мне из прачечной. «Не торопитесь платить, - сказала она мне. - Пусть вернут вашу рубаху. Мошенничество у нас в Германии карается законом. И вообще, почему вы отдали белье в эту прачечную?» - «А что?» - спросил я недоуме­вая. - «Вы посмотрели на фамилию хозяина заведения? Нет? Напрас­но. Это Майер, да не тот». - «Как не тот?» - «А очень просто: здесь Майер через игрек, - так пишут евреи свою фамилию, а мы, немцы, - через «ей». Не надо отдавать евреям...». Вот и все. Понимаешь? В Гер­мании... всюду, всюду, веками это чувство у народов. Вот этот «игрек», по которому они отличают всегда евреев! Это «неизвестное», которое, пожалуй, не нуждается в твоем «марксистском» объяснении. Это - невытравимый игрек! К сожалению, это так...

Г л а в а   п я т а я

СОКРОВЕННОЕ  ПОРТНОГО  РУБАНОВСКОГО 

Мы не станем приводить здесь всей беседы обоих приятелей: она была очень долгой, горячей и спорной, и если бы ее полностью пере­дать читателю, он по справедливости мог бы упрекнуть автора в склон­ности загромождать свой рассказ материалами, прямого и действенно­го отношения к нему не имеющими.

Кроме того, сообщая полностью эту беседу, то есть мнения каждого из ее участников, автор невольно вступил бы на путь публицистическо­го повествования, отклонившись от основной своей профессиональной задачи, только и приятной ему.

Простите за подсказанное сравнение, но пусть - если думать, что смотрится пьеса, - пусть беседа эта воспринимается как разговор на просцениуме, в то время как лицедеи за кулисами загримировываются и переодеваются.

Тем паче что одному из них действительно придется сейчас этим за­няться. Вернее, сделает он это не сам, а при помощи автора рассказа.

Конечно, произошло это из-за того самого «публицистического» раз­говора, который здесь не приведен. Он-то и породил задорную мысль, а она, в свою очередь, - одного из персонажей этого рассказа. Так най­ден был еще один герой.

Автор смотрел на своего друга, всматривался в его лицо, в фигуру, вслушивался в его горячую, возбужденную речь и... мысленно быстро-быстро накладывал на него грим, к которому пришлось прибегнуть из соображений понятных - этических...

В течение нескольких минут темные пышные волосы, отступившие назад, чтобы дать место упрямому выпуклому лбу, были разделены по­середине тонким правильным пробором и легли на голове двумя русы­ми сникшими крыльями, обузивши и вдавив широкий до того лоб. Как и волосы, изменили свой цвет и брови: мохнатые и растрепанные, каж­дая едва добегавшая до переносицы, - они стали теперь короткими, примятыми. Пенсне было снято, и карие, слегка мечтательные глаза, перестав быть близорукими, смотрели уже уверенней, тверже, но так же ласково.

Автор тут же изменил строение черепа своего друга: явно выражен­ную брахицефалию на менее заметную долихоцефалию - лицо стало продолговатым, подбородок - костистым, заостренным. Губы, сочные и теплые, оказались тоньше, суше, а над верхней губой - прежде глад­кой и голой - выросли в несколько минут аккуратно подстриженные по-английски слегка рыжеватые усы.

Бросок в лицо загримированного друга щепотки мелких, как пунк­тир, веснушек, рассыпавшихся золотистым песком на обеих скулах,- и вот уже сын Эли Рубановского, Мирон, безошибочно назовет нам имя и фамилию своего приятеля и сослуживца старшего юрисконсульта текстильного треста Николая Филипповича Вознесенского.

Вот ходят они взволнованно в служебном юрисконсультском кабине­те, о чем-то оживленно беседуя, что-то обсуждают; Николай Филиппо­вич, шагая рядом с Мироном, наклоняет по привычке свое тело вправо, напирает на своего время от времени останавливающегося посреди комнаты хмурящегося собеседника, невольно толкает его своим высо­ким плечом, заглядывает ему в глаза.       

-   Это, конечно, скандал, Мирон... Я убежден, что все это попадет в печать... Но не стоит так волноваться, право.

Мы поступаем, однако, опрометчиво, сообщая сейчас читателю то, что ему следует узнать значительно позже. Но именно эту сцену поче­му-то видел мысленно автор рассказа в тот момент, когда слушал сво­его друга у себя на квартире.

Пусть и она будет поэтому перенесена на просцениум нашего не­обычного действа, тайны и движения которого мы строим на виду у чи­тателя-зрителя.

Рассказ же самый продолжим теперь так.

Внутри этих людей - если только не сталкивала их грудь о грудь жизнь - жила древняя, очень древняя дружба друг к другу, приязнь иудея к иудею, нерушимо пронесенная сквозь многие века.

Так, не сгорая, только накаляется стальная игла, пропущенная сквозь суровое пламя.

И это чувство национальной приязни было тем сильней у радушных торговцев, чем чаще встречали они здесь, на чужбине, своих единопле­менников.

-  А, мусье Рубановский! - радовались они его приходу в лавку. - Что у вас новенького? Присаживайтесь, будьте как дома...

-  Не беспокойтесь. Дайте мне, пожалуйста, три метра коленкора, - поспешно отвечал он по-русски и украдкой, извинительно посматривал на остальных покупателей, толпившихся у стойки с товарами.

На Покровской улице была булочная, принадлежавшая армянину. Она обслуживала почти всю улицу, и Эле Рубановскому частенько слу­чалось заходить в нее за вечерним свежим хлебом. Иногда выпечка хле­ба на некоторое время запаздывала, и столпившиеся в булочной горо­жане и горожанки сдержанно и беззлобно поругивали булочника.

-   Падаждешь, падаждешь - кушать лучше будешь! - повышал го­лос на нетерпеливых толстогубый армянин. - Русский человек такой глупый и быстрый, что сырой теста готов кушать. Нет? - мне гово­ришь. Да! - я тебе говорю.

Несколько минут он соболезнующе-презрительно посматривал на покупателей, потом отводил от них свой волоокий взгляд и продолжал уже по-армянски беседу со своей женой. Оба они что-то кричали старику-продавцу, у которого всегда болели зубы, он что-то им отвечал, - в бу­лочной несколько минут стоял шум непонятных гортанных голосов.

Покупатели, и со всеми вместе портной Рубановский, скучали в ожидании свежих булок.

Ни на какие размышления поведение армянина-булочника Элю Рубановского не вызывало. И в поведении покупателей он не видел чего-либо такого, что могло бы свидетельствовать об их враждебном отно­шении к его соотечественникам.

Но совсем иным казалось Эле отношение горожан к владельцам ев­рейских лавок.

-   Мусье Рубановский, присаживайтесь. Вам покажут сейчас имен­но то, что вам надо, - говорили ему приветливые торговцы.

Ему пододвинули стул, но он не садился.

-    Нет, нет, я подожду, - отвечал он по-русски. - Я в очередь. Отпус­тите по очереди товар вот всем этим товарищам. Пожалуйста... Вот това­рищу крестьянину, вот этой гражданке: они ведь раньше меня пришли...

И он вежливо и сконфуженно подавал стул женщине, державшей на руках ребенка, или старому священнику, тщательно рассматривавшему золотистую парчу.

Торговцы искренне не понимали его поступков. А один из них одна­жды спросил досадливо портного:

-   Что вы прячете себя, еврей вы этакий?! Можно подумать, что вы хотите отречься от тех, кто вас народил на свет Божий. Когда русские в магазине - так вы готовы, кажется, начать креститься... Ей-Богу, ино­гда вы кажетесь таким напуганным, как будто вы живете в царское вре­мя и каждую минуту может начаться погром.

Что-то, помнится, помешало тогда портному ответить. Может быть, он и вообще предпочел бы не отвечать: вопрошающий никак не мог бы предположить, насколько и интимен и сокровенен должен был быть от­вет седенького близорукого портного Эли Рубановского.

Но вряд ли он сам, портной, мог бы думать тогда, что это интимное и сокровенное он сам же откроет так скоро чужому человеку, такому же чужому, каким был для него и единоверец-торговец.

Произошло это вскоре после того, как всему городу стало известно то самое происшествие, весть о котором сообщили в газеты по телефо­ну, снабдив это сообщение должным агитационным заголовком.

<< Назад - Далее >>

Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>