ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ПРОЗА

Михаил Э. КОЗАКОВ (Россия)

ЧЕЛОВЕК, ПАДАЮЩИЙ НИЦ

(Продолжение)

Г л а в а   ш е с т а я

ТРИ ЭПИЗОДА В ДИАФРАГМЕ

Пришла как-то в дом наниматься прислуга. Прислуга оказалась опытной, хозяйственной, и ее приняли. Когда сговаривались с ней, при­сутствовали молодые Рубановские и старик Акива.

Под конец разговора прислуга неожиданно спросила:

- Вы русские или, может, немцы?

Молодые Рубановские мельком, улыбнувшись, переглянулись, и Ми­рон Ильич кратко ответил:

- Мы - евреи.

- Шутите, хозяин! - недоверчиво покачала она головой, с широкой ухмылкой поглядывая на молчавшую Надежду Ивановну. - Разве я не вижу?.. Еврейские люди говорят по-особенному, язык у них во рту спо­тыкается... А вы, хозяин, с правильным языком, православным. Как же это так? И сами вы русый, и жена ваша русая...

- Что она говорит? - заговорил по-еврейски глуховатый Акива, об­ращаясь к внуку. - Ты скажи ей, чтоб для меня она готовила все в от­дельной посуде...

Певучий акцент старика смутил вдруг прислугу.

- Здесь, в квартире, - продолжал Мирон Ильич, - трое евреев и одна русская: моя жена. А почему это вас так интересует?

-      Нет, нет... - заволновалась она. - Теперь, при большевиках, все равно, где служить. А раньше, знаете... раньше вот спрашивали! В Кие­ве я двенадцать лет служила у разных господ - так всегда спрашивать приходилось. Не осудите меня, хозяин, только я вот что хочу сказать про вас... Может, вы не настоящие евреи? Вы немецкие евреи, да... Не­мецкие, знаете, - другое дело!

Председателю правления текстильного треста управляющий делами докладывал:

-  Константин Сигизмундович! Видите ли, насчет принятия гражда­нина Миндалина...

-  Ну?

-  Да, вот Миндлина... в торговый отдел, заведовать распростране­нием.

-  Ну, ну...

-  Константин Сигизмундович! Я знаю, что вы не можете сомне­ваться во мне как в настоящем советском работнике... Поэтому и из са­мых лучших чувств к вам как к возглавляющему все наше дело...

-  Говорите же, черт побери!

-  Я вот и докладываю вам... Рубановский - раз, главбух - два, членов месткома - двое, теперь еще гражданин Миндлин... Вы пони­маете? Зачем давать пищу для всяких разговоров? Несознательность ведь, знаете ли. А все растет...

-  Что растет?

-  Разрастается. Опять пойдут шушуканья. Это не мое только мне­ние: трестовские инженеры тоже такого мнения. По своей линии они уж этого не допускают: евреев к себе в отдел не принимают. Не в ущерб делу, конечно, - спохватился мягкий, но серьезный голос. - Нужно противопоставить разумные меры несознательности массы... Что ска­жут? Недопекаева увольняют, а Миндлина принимают...

-  Недопекаев - жулик. Полпуда жалоб на него...

-  Хорошо. Уволим, но возьмем взамен Сидорова, Агафонова, Петро­ва... Ну... Агафонова, например... Кого угодно! Лучший метод борьбы с юдофобством... Растет, разрастается. Кстати, Константин Сигизмундо­вич, есть новый анекдот. Весьма остроумный... насчет, так сказать...

... Дома, за обедом, управляющий, как всегда, спорил со своим отцом, командиром полка в отставке:

-      Большевик большевику - рознь, отец. Национальное, государст­венное - сидит в каждом трезвом русском партийце. Они сами не лю бят картавеньких. Я убедился в этом. Кстати: если придет Миша Ага­фонов, скажите ему, господа, что в пятницу его кандидатура будет ут­верждаться правлением треста.

В папке автора рассказа лежала следующая вырезка из газеты (место отправления телеграммы не упомянем):

НА БОРЬБУ С НАСИЛЬНИКАМИ

На одной из местных текстильных фабрик произошел на днях возмутитель­ный случай. Группа учеников фабзавуча, среди которых было несколько ком­сомольцев, затащила во двор фабрики еврея-нищего и учинила над ним дикую расправу. Хулиганы заперли его в один из пустующих сараев, предварительно догола раздев свою жертву, привязали его к сооруженному из досок кресту и обмазали половой орган несчастного красной краской. Весь город возмущен этим событием.

Так - без фабульной скрепы - началась и заканчивается эта глава.

Думается, так в рабочем сценарии помещает хитрящий режиссер от­дельные кадры своего будущего фильма, и кадры на экране вдруг набе­гают друг на друга, наплывают, а цепочка других из них, мелькнув пе­ред глазом зрителя, свернется так же неожиданно в скупой сжимаю­щийся кружок диафрагмы. Зритель следит за жизнью главных героев фильма, зритель ждет действия, а прожектор из кинобудки бросает на полотно экрана режиссерскую упрямую деталь.

Для чего? Так утверждает он, режиссер, свое искусство играть сухим примитивом сюжета...

Г л а в а    седьмая

ПЛЕШИВЫЙ ШЛЕМКА НАПОМИНАЕТ РУБАНОВСКОМУ

О СУЩЕСТВОВАНИИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ГОРДОСТИ 

На следующий день, после того как произошло событие, описанное в краткой телеграфной корреспонденции, на главной улице города, откуда была послана эта корреспонденция, на скрещении главной улицы с дру­гой людной обычные прохожие недосчитали глазом одного человека.

Он стоял на перекрестке рядом с другим нищим, и к ним обоим глаз пешеходов в течение долгих летних месяцев привык так же, как привык видеть он на этом углу постового милиционера, продавщицу папирос, двух-трех извозчиков, газетчика, вывеску кооператива.

И в тот день, когда писались вот эти самые строки, в Ленинграде, на мосту с четырьмя вздыбленными клодтовскими лошадьми, не стало также обоих нищих, о которых шла речь в начале нашего рассказа.

Вернее, они существовали, просили, как и раньше, милостыню, их видели и им помогали сердобольные граждане столицы, их лица и фи­гуры были по-прежнему всем хорошо знакомы.

Священник в черной рясе, с темно-рыжими волосами, с большим медным крестом на груди стоял молча и неподвижно, благодарил про­хожего сдержанно, почти гордо, и кто знает - был ли то ловкий человек-актер, удачно подобравший для себя реквизит и позу, или был то живой укоряющий памятник былых, недавно отошедших дней, раздав­ленных копытом вздыбившегося времени!

И другой: если постоять подле него минуту, он успеет рассказать о всех несчастиях, его постигших, он разжалобит, он утеряет меру чело­веческого низкопоклонства и подобострастия. Узнав в прохожем единоплеменника, он остановит его потоком еврейских слов, и слова уже не столько будут просить о помощи, сколько недвусмысленно требовать ее во имя вековечных заветов древнего народа...

Они существовали, оба этих нищих. Но не для автора нашего расска­за: мысленно он давно уже перенес их из милой его сердцу столицы в далекий и старый город, где жил портной Эля Рубановский. Правда, рыжий, в черной рясе поп утерял свой былой сан: город был древний, исстари крестопоклонный, и обнищавший священнослужитель не вый­дет за подаянием на главную улицу, а найдет прокорм для себя в обес­силенных домах прихожан, хранящих ревниво киоты.

Протянутый провод сюжета держится здесь на подпорах авторского вмешательства в жизнь и поступки своих героев, и вместо рыжего, в черной рясе попа на перекрестке двух людных в городе улиц стоял те­перь, обнажив голову, степенный седовласый старик, в котором весь го­род мог бы признать былого домовладельца и дворянина.

К нему-то и подошел портной Эля и осведомился об исчезнувшем с перекрестка человеке.

- Еще не возвращался... на казенных харчах, - деловито отвечал среброволосый бывший дворянин и домовладелец, опуская в карман пиджака монету Эли Рубановского.

Портной всегда подавал ему милостыню и никогда - меньше, чем нищему конкуренту Шлемке плешивому. Но неоднократно Эля заме­чал, как многие жители города, проходя мимо перекрестка, не обраща­ли внимания на слезливую мольбу Шлемки и в то же время сочувствен­но оказывали помощь степенному старику.

О, Эля Рубановский хорошо знал, почему это происходит! Но его ос­торожный и в то же время склонный оправдывать чужие поступки ум - искал еще и другие причины такого неотзывчивого отношения к Шлемке.

Среброволосый не покидал своего места и молчаливо дожидался внимания прохожих; Шлемка покидал свой пост и следовал за ними на некотором расстоянии, выпрашивая и вымаливая, суля прохожим вся­ческие милости от Бога, защитника сирых и угнетенных...

Нищий Шлемка был назойлив и потому - неприятен. На беду, это­му способствовал еще его внешний облик. Заячья губа нищего была всегда мокрой, заслюнявленной. И немудрено: оживленная - скорого­воркой - речь его выплевывалась изо рта вместе с обильной слюной, проскакивающей между дурно пахнущими загнивающими пеньками передних разрушенных зубов - желтых и покрошившихся.

В жесткой бороде и на голове были пятна вылинявшей плеши, и она была грязновато-серая - такая же, как и узенькие сусличьи глаза, ко­торые умели быть всегда жалостливыми и заискивающими, а иногда, словно отдыхая, - насмешливыми, колкими. Так смотрели они тогда, когда Шлемка ссорился с кем-нибудь из уличного люда.

Он должен был много проигрывать от соседства с благообразным и опрятным бывшим дворянином, облюбовавшим тот же самый перекре­сток.

Все это Эля Рубановский хорошо учитывал и, жалея Шлемку, ото­звал его однажды в сторону и сказал:

-  Уйди с этой улицы, Шлема. Перейди на площадь, к рынку... Этот старик мешает твоему несчастному делу.

-  Вы очень добрый человек, товарищ Рубановский, - ответил ни­щий. - Я каждую субботу прихожу к вам в дом, и вы никогда не отка­жете мне в тарелке супа и в куске хлеба. Хорошо. Вы поступаете как порядочный еврей...

-  Вообще как нужно поступать всякому человеку, - ответил портной.

-  Ну, так я вам говорю: я уважаю вас, ей-Богу, уважаю, но по ваше­му совету не сделаю. Почему? У меня есть гордость. Да - гордость! Какая может быть гордость у паршивца, у бедняка Шлемки? - вы мо­жете спросить... Шлемка кормится на копейки несчастные, у Шлемки есть только один «товар» - горе и болезни, проклятая жизнь, и он ими «торгует» на улице... Хорошо? Не очень. Шлемка за две копейки побе­жит в конец улицы - верно. С босяками он будет балагурить, за гуля­щей девкой его можно послать - он пойдет за папиросу и пятачок... Да, он пойдет. Хе, какая может быть гордость у Шлемки, вы скажете? А я все-таки гордый еврей - ей-Богу! Я не уйду вот с этого места ни­куда. Я ему докажу...

-  Кому? Что?

-      Ему! - кивнул нищий в сторону своего конкурента. - Ему - старому барину. А почему - вы знаете? Я раньше него тут стоял: он все время стоял у вокзала... Там народ приезжий, никто не знает, какой он был тут богач и барин, - там ему не так стыдно было. Ну, хоро­шо - пришел потом сюда, хлеб у Шлемки отбирать. Хорошая мане­ра, а? Ну, пришел, - так стой прилично. Так он пришел и через не­сколько дней говорит мне: «Ты, - говорил, - Шлемка, иди в другое место»... То, что и вы советуете. «Ты, - говорит он, - не свой тут че­ловек». - «А какая разница? - я его спрашиваю. - Вы теперь бедняк,
и я бедняк. У вас тут знакомые в городе - так это даже, по-моему, не так уже приятно брать у них копейки на углу». Хорошо я сказал? Так вы знаете, что он мне ответил? «Ты, - говорит, - Шлемка, плохо свою выгоду понимаешь. Ты необразованный. Тебе лучше всего даже уехать из нашего города. Ты собери на билет да поезжай, например, в Бердичев. Там вашей национальности много... А тут - мне все будут помо­гать!» Слыхали? «Теперь, - говорит он, - уже прошла революция, и русский человек в свою семью собирается. А вашему брату поскром­ней надо быть»... Как он мне это сказал, так чувствую, что-то меня в
мое сердце ударило! Шлемка - паршивец, Шлемка, как дурак, загубил свою жизнь, несчастный Шлемка, но у него есть гордость... Э-э! Ты на­до мной злобные шутки строишь... Ты просто не хочешь даже стоять рядом с евреем, ты его в какой-то Бердичев посылаешь, ты спишь да видишь, как бы ему голову разбить, - за что?! Не-ет, у Шлемки есть
гордость. Шлемка, паршивый, нищий, с места не сдвинется... не усту­пит. Он-таки отобрал тут почти всю мою выручку, но я не уйду. Я уже не могу уйти! Я ему сказал: «Вы были богатым человеком, а я - простым шорником: мы были не одинаковы. Теперь вы копейки собираете, и я тоже - равны. Так зачем я буду думать и бояться, что я не такой павный человек, как вы?.. За то, что вы юдофоб, я не уйду с этого мес­та хоть околею»... И не уйду. Теперь вы понимаете всю эту историю?.. Он говорил быстро, волнуясь, поглядывая по сторонам, словно ду­мал что кто-то еще должен был слушать его слова. Он хотел еще что-то сказать, но вдруг сорвался с места и побежал к углу. Эля увидел, как он подскочил к гражданину, нанимавшему извозчика, затем к какой-то школьнице-подростку и ее подругам. Через минуту он возвратился.

- Вы меня простите, - заискивающе сказал запыхавшийся Шлемка, - беседа - беседой, а на хлеб нужно-таки собрать. И они мне сей­час дали, оба дали, и оба русские. Что вы на это скажете? Они меня не посылали в Бердичев, - удовлетворенно, но все же по привычке подо­бострастно, как показалось портному, воскликнул нищий.

После случая в фабричном сарае он больше недели не показывался на улице.

Первое время портной Рубановский осведомлялся о Шлемке у сребробородого старика, а потом поневоле забыл о нем, потому что в это же время в жизни Эли Рубановского и его семьи произошли события, на­долго оставшиеся у него в памяти.

Нам же эти события дают основание думать вместе с внимательны­ми и чуткими читателями о правильном и достойном окончании рас­сказа.

<< Назад - Далее >>

Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>