ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ПОЭЗИЯ
Виктория ШОХИНА (Россия)
О СОВЕТСКИХ ПОЭТАХ
В м е с т о п о с л е с л о в и я
Хорошо умирает пехота
И поет хорошо хор ночной...
Осип МАНДЕЛЬШТАМ
Стихи о неизвестном солдате. 1937
1. «ЕВРЕИ - ЛЮДИ ЛИХИЕ...»
В начале перестройки, на одном из пиков затянувшегося выяснения отношений между «почвой» и «асфальтом», Станислав Куняев в статье под добротным советским названием «Ради жизни на земле» («Молодая гвардия, 1987, №8; в другом варианте - «Поэзия пророков и солдат») разгромил поэтов, объединенных им в «ифлийское братство», - Павла Когана, Михаила Кульчинского, Арона Копштейна, Всеволода Багрицкого, Николая Майорова, Николая Отраду и других. Он громил их за книжность и за романтику, за максимализм и за интернационализм, за легкомысленное отношение к смерти и за расчеты на коммунизм «с существенным эпитетом «военный». Отвечал ему Лазарь Лазарев («Знамя», 1988, №2), фронтовик, специалист по военной литературе. Он подловил Куняева на фактических неточностях, на противоречиях и совершенно справедливо упрекнул в неуважении к памяти погибших за родину.
В интертексте возникало еще кое-что, а именно «еврейский вопрос». Как-то так выходило у Куняева, что большинство этих условных «ифлийцев» были не то чтобы все евреями, во всяком случае - не из крестьян. А стало быть, не ведая любви к «малой родине», далеки были от народного представления о войне. Надо сказать, что «еврейский вопрос» ни той, ни другой стороной открыто не назывался, но читатели, осведомленные в наших литературных «партиях», все понимали.
Тем более что процитированные Куняевым строки Давида Самойлова - «Я хочу быть маркитантом при хорошем свежем войске» подсвечивались только что опубликованным стихотворением Бориса Слуцкого: «Евреи - люди лихие, они солдаты плохие. Иван воюет в окопе, Абрам торгует в рабкопе...» («Новый мир», 1987, №10). И Самойлов, и Слуцкий принадлежали к тому же поколению, только в войну они выжили. Но на самом деле «еврейский вопрос» в данном случае не имел значения: никаких евреев, когда эти поэты начинали писать, в Советском Союзе не было. Евреи были русскими - и по самоощущению, и по отношению к ним.
Собственно, статья Куняева была реакцией на возникший где-то в начале 60-х культ поэтов, которых так и называли - «советские поэты, погибшие на Великой Отечественной войне». Имена их занесли на мемориальную доску в Центральном доме литераторов, и 9 Мая, в День Победы, собирались там литераторы. И каждый читал по одному стихотворению тех, погибших. После августовской (1991) революции произошла переоценка ценностей. Резким толчком маятник отправили в противоположную сторону, и он полетел, сшибая по ходу головы правых и виноватых. И никто уже в день Победы не читал в ЦДЛ стихов...
2. ЗДЕСЬ И ТЕПЕРЬ
Прежде восхищались или хотя бы удивлялись тому, что поэты эти предвидели будущее - предчувствовали войну и свою смерть на ней. «На двадцать лет я младше века, но он увидит смерть мою» (1939, Михаил Кульчицкий); «Я не знаю, у какой заставы вдруг умолкну в завтрашнем бою» (1940, Николай Майоров); «Когда-нибудь в 50-х художники от мук сопреют, пока изобразят их, погибших возле речки Шпрее» (1940, Павел Коган). Но куда удивительнее было бы, если бы молодые - призывного возраста - поэты не заметили, где и когда они живут. После революции, после Гражданской войны относительно спокойно прошел очень короткий срок. 1936-й - война в Испании, 1938-й - озеро Хасан, 1939-й - Халхин-Гол, поход на Западную Белоруссию.
...А вы все
трагической героиней,
А снитесь
девочкой-неспокойкой:
А трубач - тари-тари-та
трубит:
«По койкам!»
А ветра сухие
на Западной Украине. (Павел Коган. 1940)
Страна дышала воздухом войны. ОСОАВИАХИМ, военные игры школьников, фильмы, книги, песни «Если завтра война, если завтра в поход...». Песня из кинофильма «Александр Невский» (1938) на стихи Владимира Луговского воспринимались как прямой призыв: «За отчий дом, за русский край вставайте, люди русские!»
И что бы сегодня ни говорили о «сатанинских звездах», о «соломенном пугале немецкого фашизма» и об отсутствии у русского мужика желания воевать, то была эпоха чистого, беспримесного патриотического энтузиазма. И стихи молодых поэтов - в заметной своей части - звучали если не в той же тональности (регистров было больше), то о том же:
Я слушаю далекий грохот,
Подпочвенный, неясный гуд.
Там поднимается эпоха
И я патроны берегу. (Павел Коган. 1937)
Поступь истории была слишком ощутимой, чтобы ее не заметить. Политики - Молотов ли с Риббентропом, Чемберлен ли с Даладье - могли договариваться о чем угодно, но война все равно началась. И ясно было, что рано или поздно она дойдет до России.
Военный год стучится в двери
Моей страны. Он входит
в дверь.
Какие беды и потери
Несет в зубах косматый зверь? (Михаил Кульчицкий. 1939)
Конечно, они были государственниками. Однако стоит обратить внимание на то, что написаны стихи эти в 1939 - 1941 годах, в ответ на ситуацию в мире. В ответ на необходимость оказывать - вместе со страной - сопротивление.
Они приняли эту необходимость как должное не потому, что не ценили личности, не потому, что стремились раствориться в коллективном «мы». На алтарь истории и войны они несли свое «я». Их реакция на войну была реакцией пассионариев на экстремальную ситуацию.
Эпоха, век, время оказались в ту пору слишком конкретными понятиями. Бывают такие периоды, когда человек физически ощущает, как токи истории проходят через него. «Век-волкодав», к которому с наивно-отчаянной отвагой обращался в 37-м году Осип Мандельштам, предстал перед его младшими современниками как жестокая и требовательная эпоха. Эпоха явно чего-то хотела, чего-то ждала от них, но чего именно - трудно было понять. И возникал страх не соответствовать эпохе, боязнь выпасть из ритма времени. Менее всего эти мальчики походили на плакатных, квадратных «хомо советикус», которых рьяно примутся клеймить в постсоветское время. Частое состояние (и слово) в стихах - тревога.
В поле темень, в поле жуть -
Осень над Россией.
Поднимаюсь. Подхожу
К окнам темно-синим.
Темень. Глухо. Темень. Тишь.
Старая тревога.
Научи меня нести
Мужество в дороге.
Темень. Глухо...
Павел Коган. 1937
В этом аполлон-григорьевском сумрачном переплясе «цыганочки» - вся русская тоска и вся русская метафизика. (В пандан ему, кстати, и «Ночной разговор в вагоне-ресторане» Александра Галича, 1968.)
Другое ключевое слово - «путать». Коган обращается опять же к своей «эпохе громкой»: «Прости ж мне фрондерства замашки, и все, что спутал я, прости « (1937). «Мы сами, не распутавшись в началах, вершили скоротечные дела» (1937). В его незаконченном романе в стихах «Последняя треть» есть эпизод, отчасти проливающий свет на то, в чем не могло разобраться, п у т а л о с ь сознание его поколения. В детском саду педагог тетя Надя (по прозвищу «рабочий класс») учит детей бить кукол-«буржуев». «Володя тоже бил. Он кукле с размаху выбил правый глаз. Но вдруг ему под сердце стукнула кривая ржавая игла». Далее идут совершенно экспрессионистские ужасы, представившиеся мальчику: «И показалось, что у куклы из глаз, как студень, мозг ползет, и кровью набухают букли, и мертвечиною несет. И рушит черепа и блюдца, и лупит в темя топором не маленькая революция, а преуменьшенный погром». Мальчика объявляют «буржуазным гуманистом», отчего он плачет. Но когда дома мама жалуется подруге на советские методы воспитания, Володя взвивается и сам клеймит их «буржуями» и т.п.
Но как мы путали. Как сразу
Мы оказались за бортом.
Как мучались как ум за разум,
Как взгляды тысячи сортов.
Как нас несло к чужим...
Кто такие «чужие?» Может быть, «буржуазные гуманисты»? Но почему тогда эпизод с недобитыми куклами заканчивается под музыку жалостливой песни - «И мир под окнами «Разлуку» тоненько играл»? И что имели они в виду под фрондой, когда писали: «Я отшиб по звену и Ницше, и фронду» (Михаил Кульчицкий)?
Ясно, по крайней мере, одно: какое-то время они находились в онтологической зыбкости, в нервозной неопределенности.
Никто из них не печатался, только самый молодой, Всеволод Багрицкий, успел написать (в соавторстве с Александром Галичем) пьесы «Город на заре» и «Дуэль». Стихи же его интересны прежде всего с точки зрения их диалога со стихами отца - Эдуарда Багрицкого. У того, в частности, есть любопытная поэма «ТВС» (1929), с надрывным, несколько потусторонним сюжетом: в гости к мечущемуся в чахоточном жару поэту приходит его черт, Феликс Эдмундович, - просто потолковать. Разговор поэта с чертом заслуживает специального исследования, здесь приведу главное - Феликс Эдмундович объясняет поэту, как жить, соответствуя веку:
А век поджидает на мостовой,
Сосредоточен, как часовой.
Иди - и не бойся с ним
вровень встать.
Твое одиночество веку
под стать.
Далее следуют слова, которые часто приводят в качестве образца так называемого советского гуманизма. Но надо иметь в виду: произносит их все-таки не сам поэт, а его черт, так сказать, ночная сторона души:
Оглянешься - а вокруг враги;
Руку протянешь - и нет
друзей;
Но если он скажет: «Солги» -
солги.
Но если он скажет: «Убей», -
убей.
Сын, Всеволод, в 1938 году пишет стихотворение «Гость», перепевающее сюжет «ТВС». Судя по всему, тот же Феликс Эдмундович (хотя он никак не назван) разговаривает с молодым поэтом. И что замечательно - выказывает в этом разговоре чрезвычайное беспокойство, отсутствие четких представлений о происходящем в мире:
Какое время! Какие дни!
Нас громят, или мы громим?
<< Назад - Далее >>
Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>
