ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ПОЭЗИЯ
Виктория ШОХИНА (Россия)
О СОВЕТСКИХ ПОЭТАХ
В м е с т о п о с л е с л о в и я
(Продолжение)
Молодой поэт, более интересующийся девушками, отделывается легкомысленной скороговоркой: «Мы побеждаем, мы правы»... «Мне надо идти». Гость же так и не может определиться:
Но где ни взглянешь
враги, враги.
Куда ни пойдешь - враги.
Я сам себе говорю - беги!
Скорее беги,
Быстрее беги.
Скажите - я прав?
Тема врагов (но не «врагов народа»), тема ареста, предательства и одиночества возникает и в «Первой трети» Когана, и в его стихотворении «О пошлости» (1937). «Пошлость» - стукачи? бдительная общественность? - «припишет десять «измов» и сорок «выпадов» пришьет»... И «скажет милая: «Быть может», и друг мне руку не подаст».
Известно, что Павел Коган, будучи подростком, дважды сбегал из дома, чтобы посмотреть, что происходит с русской деревней. Возможно, в результате этих путешествий в мае 1936 года и был написан «Монолог» - одно из самых странных и страшных стихотворений в русской поэзии ХХ века. Прежде всего - по запредельному ощущению поражения, краха.
Мы кончены. Мы отступили.
Пересчитали раны и трофеи.
Мы пили водку, пили
«ерофеич»,
но настоящего вина не пили.
Авантюристы, мы искали
подвиг,
Мечтатели, мы бредили боями.
А век велел - на выгребные
ямы!
А век скомандовал: «В шеренгу
По два!»
Рефрен «Мы кончены», «Мы отступили», век, посылающий на «выгребные ямы»... Понятно, что речь здесь идет не о внешних военных конфликтах. Кажется, семнадцатилетний мальчик если и не осознавал в полной мере (а кто осознавал?), то чуял темную, потаенную жизнь России. Как результат - приятие неизбежности гибели.
Это трагический стоицизм, в основе которого Евангельское: «Если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода».
Бесприютность, экзистенциальная заброшенность, нервозность и неопределенность - когда все не то и все не так - привели Николая Майорова к печальной версии судьбы его поколения в истории:
Безжалостно нас время
истребит.
Забудут нас. И до обиды грубо
Над нами будет кем-то вбит
Кондовый крест из тела дуба.
За то, что мы росли и чахли
В архивах, в мгле библиотек
Лекарством руки наши пахли
И были бледны кромки век.
Нам это долго не простится,
И не один минует век,
Пока опять не народится
Забытый нами человек. «Предчувствие», 1939?
Однако написанное несколько месяцами позже стихотворение «Мы» известно куда больше; оно соотносится с предыдущим, как снимок с негативом.
Мир как окно для воздуха
распахнут
Он нами пройден, пройден
до конца
И хорошо, что руки наши
пахнут
Угрюмой песней верного свинца.
И как бы ни давили память годы,
Нас не забудут потому вовек,
Что всей планете делая погоду,
Мы в плоть одели слово
«Человек»!
Вместо горечи - гордость. Вместо забвения - память. В обоих случаях последние строфы - отписки, одинаково ходульные; только сначала они ходульны упаднически, потом - оптимистически. За это время произошло нечто коренное, радикальное, круто сменившее систему координат. Надвигающаяся вторая мировая война - вопреки всему ужасу катастрофы (или благодаря ему?) - придала этому поколению чувство безусловной завершенности, определенности. Теперь можно было вздохнуть с облегчением и, не путаясь, сказать: «Есть в наших днях такая точность, что мальчики иных веков, наверно, будут плакать ночью о времени большевиков» (Павел Коган. 1940 - 1941).
3. УЧИТЕЛЯ
Они были молоды, они искали эстетико-исторические опоры себе. Нет человека, который не упрекнул бы потом этих поэтов в «книжном романтизме» - он действительно присутствовал в их «картине мира». Впрочем, если держать за книжного романтика Николая Гумилева, чью поэзию боготворил Коган (см. его стихотворение «Поэту», 1937). От Гумилева, разумеется, родилась и знаменитая «Бригантина» (эту песню Коган вместе с Георгием Лепским сочинил в том же 37-м), и флибустьеры, и авантюристы, и прочая романтика дальних странствий. Но романтика, оплаченная собственной гибелью, чего-то стоит, наверное... Это потом романтику низведут до агитации и пропаганды. А тогда она подвергалась постоянной рефлексии. «Романтика - это будущая война, где победим мы», - говорил их сверстник критик Михаил Молочко, погибший в 40-м в снегах Карелии. «Работа в степени романтики - вот что такое коммунизм!» - гениально точно определил Михаил Кульчицкий. Но это имело отношение к той или иной модели будущего. Павел Коган в 40-м году с романтикой прощается:
Мы сами не заметили,
как сразу
Сукном армейским начинался
год.
Как на лету обугливалась фраза
И черствая романтика работ.
Естественно, самым притягательным источником исторической эстетики для них стала гражданская война: они рвались на нее, как романтики ХIХ века рвались на Кавказ. В Гражданской войне была какая-то бесшабашность, какой-то дикий размах, отчаяние и гибельная красота стоицизма. Щорс, Котовский стали их героями:
...Славлю Котовского разум,
Который за час перед казнью
Тело свое граненое
Японской гимнастикой мучил. (Михаил Кульчицкий. 1939)
Обаяние Гражданской войны продержалось достаточно долго и даже «Сентиментальный марш» Булата Окуджавы, написанный в 1957 году, не был еще его последним излетом.
Стремление к идентификации с предыдущим поколением, поколением отцов, проявлялось иногда забавным образом. Так в одном стихотворении Николай Майоров вроде бы описывал свое детство: мальчик наблюдает из угла обыск, как «пристав перину вспарывал литым штыком», как жандармы и солдат уводят отца-революционера... Однако все это никак не могло происходить во времена его детства, поскольку родился Майоров в 1919 году, когда на его родине, в Иванове, уже не было ни приставов, ни простых жандармов, ни революционеров.
Лихая удаль, красота резкого хулиганского жеста плюс энергетическая сила пассионариев, идущих вперед «даже вопреки инстинкту самосохранения» (Лев Гумилев), определяли это поколение:
Как окурки, мы затопчем это,
Мы, лобастые мальчики
невиданной революции.
В десять - мечтатели,
В четырнадцать -
поэты и урки,
В двадцать пять - внесенные
в Смертные реляции.
Мое поколение -
это зубы сожми и работай,
Мое поколение -
это пули прими и рухни.
Если соли не хватит -
хлеб намочи потом,
Если марли не хватит -
портянкой замотай тухлой. (Павел Коган. 1940)
Расстрелянный большевиками Гумилев, потерявшийся где-то на дорогах Гражданской войны Хлебников, покончивший с собой Есенин, покончивший с собой Маяковский, вполне благополучный советский поэт Пастернак, мечущийся в отчаянии Мандельштам - все они отзывались в стихах молодых поэтов. На пастернаковских «грозах», например, взошло не одно их «проливное» стихотворение, в том числе и знаменитая «Гроза» Павла Когана, оканчивающаяся строками: «Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал» (1936). Его ревнивый младший собрат Наум Коржавин ответит в 1944-м уже два года как погибшему Когану: «Меня, как видно, Бог не звал. И вкусом не снабдил утонченным. Я с детства полюбил овал за то, что он такой законченный»... По этим двум вариациям на одну тему видно, чем пассионарий отличается от всех остальных.
Их прямыми наставниками в поэзии были конструктивисты - Илья Сельвинский, Владимир Луговской, Эдуард Багрицкий и, разумеется, Илья Эренбург. Пожалуй, конструктивизм, с его целями «локальной семантики», кое-чему научил их в области поэтической техники. Конструктивисты, эти «советские западники», были верными слугами режима. Но, как бы в компенсацию, культивировали сложные, рафинированные формы поэзии. Они исповедовали принцип «грузификации слова», то есть коротко, сжато, в малом - многое, в точке - все.
Нам лечь, где лечь
И там не встать, где лечь.
И задохнувшись
«Интернационалом»,
Упасть лицом
на высохшие травы
И уж не встать
и не попасть в анналы
И даже близким
славы не сыскать. (Павел Коган. 1941)
<< Назад - Далее >>
Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>
