ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ПОЭЗИЯ

Иегуда АМИХАЙ (Израиль)

Я ВСЕМ ОБЯЗАН ПРЕДЫДУЩИМ ПОКОЛЕНИЯМ

(продолжение)

БОЖЬЯ РУКА УПРАВЛЯЕТ МИРОМ
1
Божья рука управляет миром. Помню, как мама
потрошила субботнюю курицу —
просовывала руку глубоко внутрь.
А может ли Бог заглянуть внутрь нашего мира?
Мама, во всяком случае, действовала вслепую.
2
Вот и пришла ко мне новая боль — очень похожа
на ту боль, что ее породила,
и на другую, которой порождена та.
Во мне толкотня, давка. Мои надежды
построили себе белые селенья
за чертою моей души.

Прошло полгода с тех пор, как ты забыла
мою любовь, словно старый велосипед,
в саду, под окном, а по ночам — дожди.
Дети рисуют историю моей жизни
и историю Иерусалима
лунными мелками на асфальте.
Божья рука управляет миром.

МЭР ИЕРУСАЛИМА
Как можно быть мэром Иерусалима?
Ведь это жутко и не по плечу человеку.
Этот город нужно строить, строить, строить...

Днем ты выстроишь Иерусалим, а ночью
с окрестных гор приползут дикие камни
и завоют на те камни, что легли в стены домов.
Так волки воют на собак,
ставших слугами человека.

НИЧТО НЕ ПОВТОРИТСЯ
Не знаю, повторяется ли история,
но ты не повторишься.

Помни, что этим городом владели
не только Израиль и Иордания,
но и мы с тобою, пока мы были вместе.

Мы сделали войну материнской утробой,
уютным домом и жили там вдвоем.
Так эскимосы строят себе жилище изо льда.
Потом город воссоединился, а мы расстались.

Теперь я знаю: ничто не повторится —
ни история, ни ты.

ИЕРУСАЛИМ, 1967 год
В этом году я уезжал из Иерусалима,
чтобы издали увидеть его спокойным.
Ребенок успокаивается, когда его покачают,
город — когда его покинешь.

Жил в чужой стране, тосковал, играл в шашки
на доске, что Иехуда Галеви придумал.
На ней всего четыре клетки:
Я, мое сердце, восток, запад.

Слушал перезвон колоколов
над храмами современных религий.
Но в моей душе не смолкал тот вой,
что раздается над Иудейской пустыней.

И вернулся в Иерусалим. Часто плачу.
Ночью горят звезды. А по утрам
я плачу, как новорожденный,
глядя на россыпь домов под ярким солнцем.

С ТЕХ ПОР
Я пал в бою на подступах к Ашдоду,
и теперь, спустя тридцать лет,
мама говорит: «Ему пятьдесят четыре».
И зажигает поминальную свечу,
словно свечку на торте в день рожденья.

С тех пор многое изменилось: умер отец,
сестра родила и дала ребенку мое имя,
мой дом стал моей могилой,
а могила — моим домом,
с тех пор как я упал в мягкий песок под Ашдодом.

И с тех пор кипарисы,
став похоронной процессией, медленно движутся
от Негбы к Яд-Мордехай.
И все мои умершие предки
стали бездетны,
и все мои потомки, которых уже не будет,
осиротели;
все они, взявшись за руки, идут
нескончаемой демонстрацией против смерти —
с тех пор как я ушел в бой под Ашдодом.

Тогда я нес на себе убитого друга,
и с тех пор на мне груз его тела,
словно небосвод на плечах Атланта, —
с тех пор как мы с другом упали в песок Ашдода.

Я, национальный герой, не хочу,
чтобы за меня мстили —
ни люди, ни Бог, —
не хочу ничьей боли,
не хочу маминых слез.
С тех пор я воюю только против боли,
против своей памяти, которая и есть боль.
Я иду против памяти как против ветра,
гашу ее как пламя
и обретаю покой —
с тех пор как я пал за независимость под Ашдодом.

Перевод с иврита Андрея ГРАФОВА

НО Я ХОТЕЛ БЫ УМЕРЕТЬ В СВОЕЙ ПОСТЕЛИ
Ночь напролет войска стремились из Гильгаля
на поле боя. Уж убитые лежали
основой и утком, вмещаясь еле-еле.
А я хотел бы умереть в своей постели.

Глаза как танковые сузились бойницы.
Их много, я же в меньшинстве, я — единица,
и я обязан отвечать им, одолели!
А я хотел бы умереть в своей постели.

В Гивьоне солнце стало и стоит спокойно,
дабы собою осветить и бой, и бойню.
На смерть родных глаза мои бы не глядели,
а я хотел бы умереть в своей постели.

Самсон, чья доблесть в волосах была, не скрою,
меня остригли, когда сделали героем
по долгу службы, обучив стрельбе по цели,
а я хотел бы умереть в своей постели.

Я видел, можно жить и управляться
и в пасти льва, коль места нет, меблироваться.
Мне все равно, умру один, что ж, в самом деле!
Но я хотел бы умереть в своей постели.

У НАС НЕТ НЕИЗВЕСТНЫХ СОЛДАТ
Памяти Йонатана Ихиля
Нет у нас неизвестных солдат,
нет у нас могилы Неизвестного солдата,
тот, кто хочет венок положить,
должен разобрать свой венок
по цветку и разделить их
на лепестки и развеять.
Мертвые все возвращаются в дом,
и у каждого — имя,
и у тебя, Йонатан,
ученик мой, чье имя в классном журнале
то же, что в списке павших.
Ученик мой, которым ты был,
имя, которое у тебя было,
оно было твоим.
В последний раз мы сидели с тобой
на ящике в грузовике на пыльной дороге
возле Эйн-Геди. Пыль поднималась
за нами,
и мы не видели гор.
Пыль укрывала то,
что три года спустя
надо было назвать — теперь.
Пожалуйста, даже те, что не знали его,
возлюбите его после смерти. .

Возлюбите его — теперь брешь, пустое пространство, чьи очертанья его, чье имя — его имя.

МОЙ РЕБЕНОК ПАХНЕТ МИРОМ
Мой ребенок пахнет мирок,
когда я склоняюсь над ним,
это не только запах мыла.

Все люди были детьми и пахли миром.
(И во всей стране не осталось
мельничного колеса, продолжающего крутиться.)

О, эта разодранная страна, как одежды,
которых не залатать.
Суровые, одинокие отцы
и в пещере Махпела. Бездетная тишина.

Ребенок мой пахнет миром.
Материнское лоно обещает ему
то, что Всевышний не может
нам обещать.

* * *
Диаметр бомбы был тридцать сантиметров,
радиус ее действия приблизительно три
с половиной метра,
и в нем — четверо убитых и одиннадцать раненых.
А вокруг, в большем круге
времени и боли, — две больницы
и кладбище. Но молодая женщина,
похороненная там, откуда она прибыла,
на расстоянии более ста километров от места взрыва,
увеличивает этот круг многократно,
и одинокий мужчина, оплакивающий ее смерть
где-то в одной из далеких морских держав,
включает в этот круг весь мир.
Не буду и говорить о плаче сирот,
достигающем престола Всевышнего
и далее и превращающего этот круг
в бесконечный и безбожный.

* * *
В Судный день 5768 года, года забвенья,
облачился я в праздничные одежды и отправился
в Старый город.
Долго стоял у входа в арабскую лавку
неподалеку от Шхемских ворот, в галантерейную лавку —
пуговицы, застежки, катушки ниток
всех цветов радуги, кнопки, пряжки.
Драгоценный свет и многоцветье, как раскрытый
ковчег Завета.

В сердце своем говорил я владельцу —
и у моего отца была подобная лавка, пуговицы и нитки.
В сердце своем я ему поведал обо всех десятилетиях,
и о причинах, и о случайностях, из-за которых
я теперь здесь, отцовская лавка там сожжена,
а сам он здесь похоронен.

Когда я закончил, был час закрытия, час последней молитвы, хозяин опустил жалюзи и запер ворота, а я вернулся со всеми, кто помолился.

Перевод с иврита Гали-Даны ЗИНГЕР

<< Назад - Далее >>

Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>