ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > КАДИШ ПО МЕСТЕЧКУ

Григорий КАНОВИЧ (Израиль)

VIVAT LEVITIJA!

В местечке никто толком так и не знал, приходится ли нам Шолем Ле­вит - основоположник раскинувшегося по другую сторону Вилии и ни­кем на свете не признанного государства Levitija (нареченного не по созву­чию ли с латинским наименованием Литвы - Lituania?) - нашим род­ственником или нет. Дед мой отмалчивался, хотя только он, пожалуй, и мог хоть как-то развеять все сомнения, откопать в незапамятном прошлом ка­кое-нибудь шаткое основание для скромной фамильной гордости тем, что наш дальний родич встал во главе нового, пусть и не отмеченного ни на какой географической карте государства, или, наоборот, для саднящего чув­ства неловкости из-за его, Шолема, столь крамольного и опасного безум­ства... Как бы там ни было, корни дальнего, перемолотого в поколениях родства Дудаков и Левитов уходили чуть ли не в ту задымленную веками пору, когда на двух низкорослых кобылках, запряженных в дребезжащие, как оконные стекла в день еврейского погрома, фуры, доверху нагруженные нехитрым домашним скарбом и облепленные малолетними детьми, наши пращуры с грехом пополам добрались сперва до враждебной, сплошь ис­колотой деревянными дорожными распятиями шляхетской Польши, а по­том и до вовсе не знакомой, полуязыческой Литвы, над которой клубилась густая, кишащая тайнами и неведомыми опасностями тишина, такая, с ка­кой и кладбищенская не сравнится.

Однако родство Дудаков с Левитами было не единственной загадкой, бу­доражившей воображение, в полной злоключений истории скитальцев, ко­торые снялись где-нибудь в Толедо с насиженных мест и пустились куда глаза глядят из безжалостной Испании, переплавлявшей упорные кости ев­реев в податливый, носимый ветрами пепел, или из чопорной, вельможной Германии, которая относилась к чужакам-иноверцам как к ядовитым, не­весть откуда залетевшим насекомым, которые размножаются повсюду с неслыханной быстротой.

Мало кто разбирался в том, какова степень нашего родства с Левитами и что принудило наши семьи поселиться вместе, на одной улице, друг против друга, к тому же не где-нибудь, не в Ковне, шумевшем на все лады торговыми рядами; не в дерзких, решивших выкарабкаться из бедности и безвестно­сти Шавлях; не в прибыльной, настежь открытой для искусных мастеров Вильне с ее Большой синагогой, светившейся в целом мире как созвездие в ночи, а в небольшом - да что там небольшом - махоньком, словно аисти­ное гнездо, местечке, где вдоль будущего тракта Кенигсберг - Санкт-Пе­тербург по ранжиру вытянулись - точь-в-точь рекруты, напуганные ун­тер-офицерской командой, - тридцать с лишним небогатых, прильнувших друг к другу дворов.

На каверзный вопрос, какой резон был у евреев, к тому же чужеземных, селиться в этой болотистой глухомани, где даже такие твари, как пронырли­вые мыши, день-деньской только и делали, что в подполье сетовали на Гос­пода Бога, который обрек их либо на бессрочный пост, либо на растерзание одичавшим от злобы котам, дед Шимон, одногодок Шолема Левита, не же­лавший, как он говаривал, студить понапрасну рот греховной болтовней, назидательно отвечал:

- Среди евреев не разживешься... Что до глухомани, то сюда ни урядни­ку, ни мытарю даже на перекладных не добраться. Работу же - чтоб корми­ла - еврей и в аду найдет. -  И в подтверждение своих слов он долго гладил
сверкающее полнолуние лысины и, по-детски посапывая, хитро и загадоч­но улыбался.

Работа и в самом деле нашла наших пращуров - Мордехая и Овадью.

Мордехай Дудак, прилежно корпевший над священными свитками то ли в Толедо, то ли в Барселоне, сменил в Литве замысловатую арамейскую вязь на сухие ясеневые гвоздочки сапожника и, вместо того чтобы всякими древними премудростями забивать себе голову, принялся сучить дратву, чинить прохудившиеся лапти и даже мастерить клумпы - деревянные ли­товские башмаки.

Не без опаски зимой и летом бродил он в поисках заработка по окрест­ным деревням, отрезанным дремучими борами от лученосной кромки го­ризонта, и, тыча под оглушительный лай собак длинным и острым шилом в раскрытые ставни, громко и призывно на чужом языке, остьями царапав­шем небо, возглашал:

- Чиним и латаем!.. Чиним и латаем!.. Сколько ни носи, за целый век не сносишь!

Он усаживался на виду у зевак посреди улицы или под каким-нибудь деревом, вытаскивал из горловины холщовой торбы железную лапу, моло­ток, гвозди, обрывки бог весть где раздобытой кожи и, мурлыча себе под нос какой-нибудь стих из Танаха*, с божьей помощью принимался за рабо­ту. Диковинные литовские птицы, гнездившиеся на соседних кленах и каш­танах, косили на странника своими недоверчивыми, остекленевшими глаза­ми. Их щебет был похож не то на молитву, не то на предостережение; пас­шиеся на близлежащих полянах козы, словно только что спустившиеся с горы Синай, пенились пушистой шерстью, как черемуха по весне, подходи ли к нему и любознательными мордами тыкались в его задубевшую одеж­ду; мимо него сновали неутомимые деревенские бабы, жалостливо насто­роженные, в надвинутых на самые глаза платках, принимавшие Шолема за татарина. Шепни кто-нибудь им, суеверным, на ушко, что он один из тех, кто преследовал бедного Спасителя и подносил к грубо сколоченному кресту заточенные о лютую ненависть гвозди, они вряд ли отважились бы прино­сить сюда нехитрую снедь: крынку молока, ломоть ржаного хлеба, пенек пожелтевшего сыра. Сердобольные крестьянки никак не могли взять в толк, отчего этот бородач-пришелец отказывается от их даров и, благодарно ка­чая лохматой головой, покрытой странным и бесполезным убором, что-то беспрестанно, с непонятным неистовством бормочет.

- Господи, путеводи меня в правде Твоей, - сыпал он скороговоркой, погружаясь в теплые струи Давидовых псалмов, - ради врагов моих; уров­няй передо мной путь Твой. Ибо нет в устах их истины: сердце их - пагуба, гортань их - открытый фоб, языком своим льстят. Осуди их, Боже, да падут они от замыслов своих; по множеству нечестия их, отвергни их, ибо они возмутились против Тебя.

Обычно Мордехай Дудак отправлялся на промысел не в одиночку, а вме­сте с рассудительным Овадьей Левитом. Правда, зарабатывал Овадья на хлеб насущный не сапожничьим молотком и шилом, а тем, что в тесовом сундучке разносил по округе (и не только по ней, а по всей серединной Литве) всякую всячину - платки, пуговицы, иголки и нитки, ландринки и пряники, дешевые румяна и табак, целебные зелья и снадобья, разные по­рошки и жидкости против клопов и тараканов (одну смесь он даже вроде бы сам изобрел, но чуть не поплатился за это изобретение жизнью своего млад­шего, одиннадцатого по счету, сына Пинхаса - прапрадеда Шолема Леви­та, того самого Шолема, который полтора века спустя взял и объявил о создании собственного государства - Левитии: мальчик нашел пузырек, открутил крышку, капнул на язык и, благодаренье Богу, поморщившись, выплюнул смерть на пол.

Где только Мордехай и Овадья, эти два закадычных дружка, на своем веку не побывали - всю литовскую землю вдоль и поперек исходили; порой даже в Латвию и Белую Русь забирались (однажды они в Рудницкой пуще так заплутали, что сыновья, не дождавшись их, каддиш по ним прочитали и семь дней траур блюли - дома, как велит обычай, сиднем, небритые, сиде­ли); не всюду, нет, не всюду литовские птицы их своими трелями осыпали; не всюду их крестьянки снедью и улыбками одаривали; не в каждом селе им молоко в трефных крынках выносили. Бывало, в их нищенские кафтаны не смирные библейские козы своими простодушными мордами тыкались, а спущенные с цепи волки - разве этих разбойников собаками назовешь! - в лытки вгрызались, в ярости на грудь бросались, клыками в горло впивались. Шолем в Левитии даже что-то вроде домашнего музея в кладовой учре­дил - там он оберегал от порчи родовые реликвии: тесовый, изъеденный древоточцем сундучок коробейника Овадьи; сапожничье шило Мордехая Дудака, спасшее друга под Кеданами от неминуемой гибели; непроницае­мые пузырьки из-под смертоносной жидкости - тараканьей отравы...

Я не раз на купленном по дешевке велосипеде порывался махнуть в Левитию, расположенную на противоположном берегу Вилии под купами тенистых лип, туда, где над крепко сколоченной избой развевался флаг ново­го государства - вышитый на полотне горный олень с горящим семисвечником вместо рогов, но деду Шимону всякий раз удавалось меня перехватить и стреножить.

- Тебе что, Литвы мало? Нечего тебе по другим государствам шастать! Не послушаешься - выпорю!

Я терялся в догадках, пытаясь разузнать, в чем причина такой вражды между Дудаками и Левитами, но тщетно. Все, наверно, объяснялось нашей бедностью. Ни одна сторона тайну не раскрывала - амбарным замком сковывала она уста, с каждым годом покрываясь все более толстым слоем ржавчины.

Однако из истории со спасением Овадьи никто секрета не делал. Мордехай Дудак, который, по преданию, мог гоняться с молотком в руке и гвоздочками на толстых, как дождевые черви, губах часами по избе за настырной мухой, чтобы вы гнать ее через открытую дверь в сени или через распахнутое окно на улицу, лишь бы, не дай бог, не пристукнуть, этот ангел во плоти Мордехай Дудак без колебания всадил по самый черенок свое шило в плотоядное сердце псу, когда тот, рыча и роняя розовые от крови слюни, уже собирался было перекусить горло бедному коробейнику.

Бенце-Кабанчик, бегавший после уроков к Шолему на хутор и учивший­ся у него пахать, чтобы потом встать за плуг где-нибудь в Палестине, расска­зывал, что своими глазами видел в домашнем музее Шолема шило моего далекого предка со следами запекшейся собачьей крови. Кабанчик даже выхвалялся, что может за пять литов взять его из музея на один день и пока­зать. Но Бенце-Кабанчик был всем вралям враль, такое, бывало, наплетет - ночью не сомкнешь глаз от страха.

По правде говоря, меня не столько интересовало шило со следами соба­чьей крови, сколько занимала тайна того глубокого раздора между нашими семьями - с чего началась эта десятилетиями не утихающая вражда и кто был ее виновником? Я знал, что вспыхнула она задолго до моего рождения, может быть еще в прошлом веке, если не в позапрошлом, когда Овадья Левит неожиданно бросил торговлю вразнос, быстро и по местечковым меркам баснословно разбогател, купил у спившегося помещика земель­ный участок и осел на нем со всеми своими отпрысками.

Все попытки примирить Шолема с Шимоном, которые предпринимала Браха Левит, тихая, изнуренная бесконечными родами женщина (казалось, Господь Бог ей и положенных девяти месяцев для созревания плода не отво­дил), ни к чему не привели.

- Не хочет - не надо, - обиженно рокотал дед Шимон. - Вы что Шолема не знаете? Главное для него - не быть похожим на других. Спустись Всевышний с небес, и тот его не переделает. Все, что он умеет. это мастерить детей и государства. Ха-ха!..

Натужным, неискренним смехом он подбадривал себя тогда, когда ему приходилось о ком-нибудь говорить скверно.

- Подумаешь, самодельный флаг с оленем над избой поднял... Пограничный столб у въезда поставил... Президенту Литвы письмо написал, дружбу свою предложил... Ха-ха... Сыновей на поляне как николаевских рекрутов муштрует... защитников готовит: а вдруг президент Сметона плюнет на его предложения и против него войска двинет.

- А что, если наш диктатор и впрямь Шолема в союзники возьмет? Силы-то у них примерно равны. У одного на вооружении два танка, у дру­гого - два плуга, - съязвил мой дядя Шмуле, большевик, с младых ногтей презиравший всех угнетателей - евреев и неевреев. В его глазах Шолем Левит и олицетворял такого чванливого угнетателя. Чего пыжится? Чего на своих жалких пяти гектарах суглинка из себя главу государства корчит? Не­далеко то время, уверял намаявшийся в тюрьмах Шмуле-большевик, и всей землей на свете, всеми государствами будет владеть трудовой народ.

- Союзник?! Ха-ха-ха! - загромыхал дед. - Смехота! Блажь!

- Шолем и в Женеву, в Лигу Наций меморандум направил... - демонстрируя свою тюремную образованность, подбросил хворост в костер клас­совой борьбы Шмуле.

- Что, что направил?

- Прошение, чтобы его приняли туда со всеми лошадьми и курами...
Ни о какой Лиге Наций дед, конечно, и слыхом не слыхал, но, пожалуй, порадовался бы, если бы прошение этого выскочки Левита отклонили. Ког­да у тебя столько земли, две конюшни, сад величиной в полгектара, можно в окно не выглядывать, несет ли какой-нибудь Пейсах или Хаим свои вонючие башмаки в починку.

- С жиру бесится. Возомнил из себя бог весть что! - убеждал самого себя дед. - Вчера в синагоге я с рабби[1] Менделем разговаривал. Так вот рабби Мендель прямо сказал, что государство - это, извините, тьфу, а человек - всё. Бог что создал? Левитию-Шмитию? Литву-Шмитву? Польшу-Смольшу? Нет, тысячу раз нет!.. Господь произвел на свет свое главное изделие - че-ло-ве-ка! А почему? Да потому что с ним ни одно государство сравниться не может. Человек - он больше Америки! Он как небо... Да, тысячу раз да... Как небо... И ты, Шмуле, - небо, хотя и с утра до вечера долдонишь над ухом, что повсюду бродит призрак какого-то мизма-шмизма...

- Бродит, - приложив руку к впалой груди, картинно клялся Шмуле. - Имеющий уши да слышит!..

Но дед Шимон к шагам босоногих призраков не прислушивался.

- И ты, Гиршеню, в свои неполные одиннадцать лет - тоже небо, - сказал он, - и я, старик Шимон Дудак, прошу прощения за бахвальство, тоже небо, пусть и затянутое, как тучами, Дырявым сапожничьим фарту­ком и кожаными стельками... Человек ни в каких границах не умещается. Он без границ рождается и без границ помирает... Да, и смерть для него не граница, тысячу раз да.

Пакт о ненападении... Лига Наций... границы... смерть... призрак мизма-шмизма, который где-то поблизости бродит... Я не понимал, да и не старался понять значения этих непривычных слов, похожих на спорынные колосья, из которых, как их ни вылущивай, все равно ни одного зернышка на ладонь не вытряхнешь. Чем больше дед витийствовал и честил Шолема, тем заман­чивей казалась мне его усадьба под липами, и было совсем неважно, как ее в местечке называют. Мне не хотелось сердить никого из домочадцев, но я упорно выискивал какой-нибудь не грозящий поркой случай, чтобы вместе с Бенце-Кабанчиком и другими моими дружками очутиться хотя бы на часок-другой в государстве Шолема и краем глаза взглянуть, как там взнуз­дывают и оседлывают лошадей, как учат ходить за плугом, косить в Лисьем овраге сено. Мне не терпелось встать вместе со всеми ввечеру в круг и стоя спеть гимн Левитии, от которого даже у моего непреклонного деда, никогда не увлекавшегося пением, на глаза наворачивались слезы. Это было, пожа­луй, единственное, что вообще нравилось ему в самопровозглашенном го­сударстве Шолема.

- Гимн хороший... очень даже хороший!... «Пока надежда не потеря­на...» Я всегда плачу, когда слушаю эти слова, - признавался дед.

- А что в нем хорошего? - кипятился дядя Шмуле-большевик - «Од лё авду тикватейну» («Пока надежда не потеряна»). Сионистские нюни!.. Се­годня надо петь не о надеждах, а звать трудящихся на смертный бой... - И он заговорщически принимался бормотать; - «Вставай, проклятьем за­клейменный, весь мир голодных и рабов... кипит наш разум...»

- Евреям лучше петь то, за что не сажают в холодную, - перебил его дед Шимон.

Споры в доме не утихали, вспыхивали каждый раз с новой силой и только разжигали мое желание как можно скорее попасть в Левитию. Каждый день я ждал какого-то чуда, и, как это частенько бывает, оно случилось.

В один прекрасный день (для меня поистине прекрасный) у нашей избы, стоявшей у костела и смахивавшей на несушку, нахохлившуюся перед дож­дем, остановилась бричка с кожаным пологом - не та ли самая, на которой удачливый Овадья Левит разъезжал по литовским и белорусским весям и скупал овец и телят? - и из ее уютного нутра, как из дупла, спрыгнул его праправнук - сухопарый, подвижный Шолем Левит в плаще-разлетайке, в хромовых сапогах, приехавший, как и подобает главе государства, в сопровождении наследника престола - своего старшего сына Янкеля. Они направились прямо в сени, заваленные всяким барахлом, тазами для стирки белья, метлами с поредевшими от старости бородками, вылинявшими напольными ковриками, загаженными пройдошистыми мышами.

- Левит! - вскрикнула в испуге бабушка, и тут же в ответ в честь высокого гостя, словно орудийный залп, прогремел истошный астматически кашель деда.

Дед снял замусоленный фартук, но остался стоять на месте - навстречу Шолему он не пошел - смотрел на гостя поверх головы, как смотрят во сне на воскресшего из мертвых.

- Здравствуй, - сказал Левит.

- Ага, - сухо ответил дед, но в его ответе не было ни злости, ни враж­дебности - только равнодушное удивление.

- Моей армии нужна обувь... Девять пар зимней и столько же летней, - весело и непринужденно выпалил гость. - Ну как, сошьешь?

У деда никогда не хватало духу ответить на такой вопрос отрицательно. Мастер на то и мастер.

- Почему бы не сшить... Какая же армия без обуви? - не то подкузь­мил, не то подольстился к гостю дед, но как нельзя кстати снова закашлялся. Не хватало еще перед Шолемом травкой стелиться.

 - За ценой не постою. Чтобы легче работалось, я тебе привез одну пару для образца.

- Не надо мне никаких образцов. Я сам знаю, какие ботинки носят сол­даты.

- Милости просим, - невпопад затараторила бабушка, боясь, что сдел­ка вот-вот сорвется, схватила тряпку и давай вытирать старые, скрипучие стулья. - Может, чайку с клубничным вареньем?

Дед покосился на нее: куда ты, мол, со своими вареньями; он что, клуб­ники не видел? У него там в государстве ягод столько, сколько у нас блох... Левит сел.

- Про фабрику Бати ты что-нибудь слышал?

- Нет, - признался дед Шимон.

- Солдаты всей Европы обуты в ботинки ее производства. А ну-ка, Янкель, принеси образец! - приказал он сыну. - Пусть посмотрит.

Пока Янкель ходил за образцом, Левит оглядел комнату. В ней было тесно и бедно. Над комодом стоял большой серебряный подсвечник, от которого пахло воском, тоской по Земле Обетованной, по оливковым рощам и по каменистым склонам, над которыми лампадным храмовым маслом разли­валось чудотворное сиянье еврейского солнца.

[1] Уважаемый человек, духовный наставник, раввин (идиш).

<< Назад - Далее >>

Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>