ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > КАДИШ ПО МЕСТЕЧКУ
Григорий КАНОВИЧ (Израиль)
VIVAT LEVITIJA!
В местечке никто толком так и не знал, приходится ли нам Шолем Левит - основоположник раскинувшегося по другую сторону Вилии и никем на свете не признанного государства Levitija (нареченного не по созвучию ли с латинским наименованием Литвы - Lituania?) - нашим родственником или нет. Дед мой отмалчивался, хотя только он, пожалуй, и мог хоть как-то развеять все сомнения, откопать в незапамятном прошлом какое-нибудь шаткое основание для скромной фамильной гордости тем, что наш дальний родич встал во главе нового, пусть и не отмеченного ни на какой географической карте государства, или, наоборот, для саднящего чувства неловкости из-за его, Шолема, столь крамольного и опасного безумства... Как бы там ни было, корни дальнего, перемолотого в поколениях родства Дудаков и Левитов уходили чуть ли не в ту задымленную веками пору, когда на двух низкорослых кобылках, запряженных в дребезжащие, как оконные стекла в день еврейского погрома, фуры, доверху нагруженные нехитрым домашним скарбом и облепленные малолетними детьми, наши пращуры с грехом пополам добрались сперва до враждебной, сплошь исколотой деревянными дорожными распятиями шляхетской Польши, а потом и до вовсе не знакомой, полуязыческой Литвы, над которой клубилась густая, кишащая тайнами и неведомыми опасностями тишина, такая, с какой и кладбищенская не сравнится.
Однако родство Дудаков с Левитами было не единственной загадкой, будоражившей воображение, в полной злоключений истории скитальцев, которые снялись где-нибудь в Толедо с насиженных мест и пустились куда глаза глядят из безжалостной Испании, переплавлявшей упорные кости евреев в податливый, носимый ветрами пепел, или из чопорной, вельможной Германии, которая относилась к чужакам-иноверцам как к ядовитым, невесть откуда залетевшим насекомым, которые размножаются повсюду с неслыханной быстротой.
Мало кто разбирался в том, какова степень нашего родства с Левитами и что принудило наши семьи поселиться вместе, на одной улице, друг против друга, к тому же не где-нибудь, не в Ковне, шумевшем на все лады торговыми рядами; не в дерзких, решивших выкарабкаться из бедности и безвестности Шавлях; не в прибыльной, настежь открытой для искусных мастеров Вильне с ее Большой синагогой, светившейся в целом мире как созвездие в ночи, а в небольшом - да что там небольшом - махоньком, словно аистиное гнездо, местечке, где вдоль будущего тракта Кенигсберг - Санкт-Петербург по ранжиру вытянулись - точь-в-точь рекруты, напуганные унтер-офицерской командой, - тридцать с лишним небогатых, прильнувших друг к другу дворов.
На каверзный вопрос, какой резон был у евреев, к тому же чужеземных, селиться в этой болотистой глухомани, где даже такие твари, как пронырливые мыши, день-деньской только и делали, что в подполье сетовали на Господа Бога, который обрек их либо на бессрочный пост, либо на растерзание одичавшим от злобы котам, дед Шимон, одногодок Шолема Левита, не желавший, как он говаривал, студить понапрасну рот греховной болтовней, назидательно отвечал:
- Среди евреев не разживешься... Что до глухомани, то сюда ни уряднику, ни мытарю даже на перекладных не добраться. Работу же - чтоб кормила - еврей и в аду найдет. - И в подтверждение своих слов он долго гладил
сверкающее полнолуние лысины и, по-детски посапывая, хитро и загадочно улыбался.
Работа и в самом деле нашла наших пращуров - Мордехая и Овадью.
Мордехай Дудак, прилежно корпевший над священными свитками то ли в Толедо, то ли в Барселоне, сменил в Литве замысловатую арамейскую вязь на сухие ясеневые гвоздочки сапожника и, вместо того чтобы всякими древними премудростями забивать себе голову, принялся сучить дратву, чинить прохудившиеся лапти и даже мастерить клумпы - деревянные литовские башмаки.
Не без опаски зимой и летом бродил он в поисках заработка по окрестным деревням, отрезанным дремучими борами от лученосной кромки горизонта, и, тыча под оглушительный лай собак длинным и острым шилом в раскрытые ставни, громко и призывно на чужом языке, остьями царапавшем небо, возглашал:
- Чиним и латаем!.. Чиним и латаем!.. Сколько ни носи, за целый век не сносишь!
Он усаживался на виду у зевак посреди улицы или под каким-нибудь деревом, вытаскивал из горловины холщовой торбы железную лапу, молоток, гвозди, обрывки бог весть где раздобытой кожи и, мурлыча себе под нос какой-нибудь стих из Танаха*, с божьей помощью принимался за работу. Диковинные литовские птицы, гнездившиеся на соседних кленах и каштанах, косили на странника своими недоверчивыми, остекленевшими глазами. Их щебет был похож не то на молитву, не то на предостережение; пасшиеся на близлежащих полянах козы, словно только что спустившиеся с горы Синай, пенились пушистой шерстью, как черемуха по весне, подходи ли к нему и любознательными мордами тыкались в его задубевшую одежду; мимо него сновали неутомимые деревенские бабы, жалостливо настороженные, в надвинутых на самые глаза платках, принимавшие Шолема за татарина. Шепни кто-нибудь им, суеверным, на ушко, что он один из тех, кто преследовал бедного Спасителя и подносил к грубо сколоченному кресту заточенные о лютую ненависть гвозди, они вряд ли отважились бы приносить сюда нехитрую снедь: крынку молока, ломоть ржаного хлеба, пенек пожелтевшего сыра. Сердобольные крестьянки никак не могли взять в толк, отчего этот бородач-пришелец отказывается от их даров и, благодарно качая лохматой головой, покрытой странным и бесполезным убором, что-то беспрестанно, с непонятным неистовством бормочет.
- Господи, путеводи меня в правде Твоей, - сыпал он скороговоркой, погружаясь в теплые струи Давидовых псалмов, - ради врагов моих; уровняй передо мной путь Твой. Ибо нет в устах их истины: сердце их - пагуба, гортань их - открытый фоб, языком своим льстят. Осуди их, Боже, да падут они от замыслов своих; по множеству нечестия их, отвергни их, ибо они возмутились против Тебя.
Обычно Мордехай Дудак отправлялся на промысел не в одиночку, а вместе с рассудительным Овадьей Левитом. Правда, зарабатывал Овадья на хлеб насущный не сапожничьим молотком и шилом, а тем, что в тесовом сундучке разносил по округе (и не только по ней, а по всей серединной Литве) всякую всячину - платки, пуговицы, иголки и нитки, ландринки и пряники, дешевые румяна и табак, целебные зелья и снадобья, разные порошки и жидкости против клопов и тараканов (одну смесь он даже вроде бы сам изобрел, но чуть не поплатился за это изобретение жизнью своего младшего, одиннадцатого по счету, сына Пинхаса - прапрадеда Шолема Левита, того самого Шолема, который полтора века спустя взял и объявил о создании собственного государства - Левитии: мальчик нашел пузырек, открутил крышку, капнул на язык и, благодаренье Богу, поморщившись, выплюнул смерть на пол.
Где только Мордехай и Овадья, эти два закадычных дружка, на своем веку не побывали - всю литовскую землю вдоль и поперек исходили; порой даже в Латвию и Белую Русь забирались (однажды они в Рудницкой пуще так заплутали, что сыновья, не дождавшись их, каддиш по ним прочитали и семь дней траур блюли - дома, как велит обычай, сиднем, небритые, сидели); не всюду, нет, не всюду литовские птицы их своими трелями осыпали; не всюду их крестьянки снедью и улыбками одаривали; не в каждом селе им молоко в трефных крынках выносили. Бывало, в их нищенские кафтаны не смирные библейские козы своими простодушными мордами тыкались, а спущенные с цепи волки - разве этих разбойников собаками назовешь! - в лытки вгрызались, в ярости на грудь бросались, клыками в горло впивались. Шолем в Левитии даже что-то вроде домашнего музея в кладовой учредил - там он оберегал от порчи родовые реликвии: тесовый, изъеденный древоточцем сундучок коробейника Овадьи; сапожничье шило Мордехая Дудака, спасшее друга под Кеданами от неминуемой гибели; непроницаемые пузырьки из-под смертоносной жидкости - тараканьей отравы...
Я не раз на купленном по дешевке велосипеде порывался махнуть в Левитию, расположенную на противоположном берегу Вилии под купами тенистых лип, туда, где над крепко сколоченной избой развевался флаг нового государства - вышитый на полотне горный олень с горящим семисвечником вместо рогов, но деду Шимону всякий раз удавалось меня перехватить и стреножить.
- Тебе что, Литвы мало? Нечего тебе по другим государствам шастать! Не послушаешься - выпорю!
Я терялся в догадках, пытаясь разузнать, в чем причина такой вражды между Дудаками и Левитами, но тщетно. Все, наверно, объяснялось нашей бедностью. Ни одна сторона тайну не раскрывала - амбарным замком сковывала она уста, с каждым годом покрываясь все более толстым слоем ржавчины.
Однако из истории со спасением Овадьи никто секрета не делал. Мордехай Дудак, который, по преданию, мог гоняться с молотком в руке и гвоздочками на толстых, как дождевые черви, губах часами по избе за настырной мухой, чтобы вы гнать ее через открытую дверь в сени или через распахнутое окно на улицу, лишь бы, не дай бог, не пристукнуть, этот ангел во плоти Мордехай Дудак без колебания всадил по самый черенок свое шило в плотоядное сердце псу, когда тот, рыча и роняя розовые от крови слюни, уже собирался было перекусить горло бедному коробейнику.
Бенце-Кабанчик, бегавший после уроков к Шолему на хутор и учившийся у него пахать, чтобы потом встать за плуг где-нибудь в Палестине, рассказывал, что своими глазами видел в домашнем музее Шолема шило моего далекого предка со следами запекшейся собачьей крови. Кабанчик даже выхвалялся, что может за пять литов взять его из музея на один день и показать. Но Бенце-Кабанчик был всем вралям враль, такое, бывало, наплетет - ночью не сомкнешь глаз от страха.
По правде говоря, меня не столько интересовало шило со следами собачьей крови, сколько занимала тайна того глубокого раздора между нашими семьями - с чего началась эта десятилетиями не утихающая вражда и кто был ее виновником? Я знал, что вспыхнула она задолго до моего рождения, может быть еще в прошлом веке, если не в позапрошлом, когда Овадья Левит неожиданно бросил торговлю вразнос, быстро и по местечковым меркам баснословно разбогател, купил у спившегося помещика земельный участок и осел на нем со всеми своими отпрысками.
Все попытки примирить Шолема с Шимоном, которые предпринимала Браха Левит, тихая, изнуренная бесконечными родами женщина (казалось, Господь Бог ей и положенных девяти месяцев для созревания плода не отводил), ни к чему не привели.
- Не хочет - не надо, - обиженно рокотал дед Шимон. - Вы что Шолема не знаете? Главное для него - не быть похожим на других. Спустись Всевышний с небес, и тот его не переделает. Все, что он умеет. это мастерить детей и государства. Ха-ха!..
Натужным, неискренним смехом он подбадривал себя тогда, когда ему приходилось о ком-нибудь говорить скверно.
- Подумаешь, самодельный флаг с оленем над избой поднял... Пограничный столб у въезда поставил... Президенту Литвы письмо написал, дружбу свою предложил... Ха-ха... Сыновей на поляне как николаевских рекрутов муштрует... защитников готовит: а вдруг президент Сметона плюнет на его предложения и против него войска двинет.
- А что, если наш диктатор и впрямь Шолема в союзники возьмет? Силы-то у них примерно равны. У одного на вооружении два танка, у другого - два плуга, - съязвил мой дядя Шмуле, большевик, с младых ногтей презиравший всех угнетателей - евреев и неевреев. В его глазах Шолем Левит и олицетворял такого чванливого угнетателя. Чего пыжится? Чего на своих жалких пяти гектарах суглинка из себя главу государства корчит? Недалеко то время, уверял намаявшийся в тюрьмах Шмуле-большевик, и всей землей на свете, всеми государствами будет владеть трудовой народ.
- Союзник?! Ха-ха-ха! - загромыхал дед. - Смехота! Блажь!
- Шолем и в Женеву, в Лигу Наций меморандум направил... - демонстрируя свою тюремную образованность, подбросил хворост в костер классовой борьбы Шмуле.
- Что, что направил?
- Прошение, чтобы его приняли туда со всеми лошадьми и курами...
Ни о какой Лиге Наций дед, конечно, и слыхом не слыхал, но, пожалуй, порадовался бы, если бы прошение этого выскочки Левита отклонили. Когда у тебя столько земли, две конюшни, сад величиной в полгектара, можно в окно не выглядывать, несет ли какой-нибудь Пейсах или Хаим свои вонючие башмаки в починку.
- С жиру бесится. Возомнил из себя бог весть что! - убеждал самого себя дед. - Вчера в синагоге я с рабби[1] Менделем разговаривал. Так вот рабби Мендель прямо сказал, что государство - это, извините, тьфу, а человек - всё. Бог что создал? Левитию-Шмитию? Литву-Шмитву? Польшу-Смольшу? Нет, тысячу раз нет!.. Господь произвел на свет свое главное изделие - че-ло-ве-ка! А почему? Да потому что с ним ни одно государство сравниться не может. Человек - он больше Америки! Он как небо... Да, тысячу раз да... Как небо... И ты, Шмуле, - небо, хотя и с утра до вечера долдонишь над ухом, что повсюду бродит призрак какого-то мизма-шмизма...
- Бродит, - приложив руку к впалой груди, картинно клялся Шмуле. - Имеющий уши да слышит!..
Но дед Шимон к шагам босоногих призраков не прислушивался.
- И ты, Гиршеню, в свои неполные одиннадцать лет - тоже небо, - сказал он, - и я, старик Шимон Дудак, прошу прощения за бахвальство, тоже небо, пусть и затянутое, как тучами, Дырявым сапожничьим фартуком и кожаными стельками... Человек ни в каких границах не умещается. Он без границ рождается и без границ помирает... Да, и смерть для него не граница, тысячу раз да.
Пакт о ненападении... Лига Наций... границы... смерть... призрак мизма-шмизма, который где-то поблизости бродит... Я не понимал, да и не старался понять значения этих непривычных слов, похожих на спорынные колосья, из которых, как их ни вылущивай, все равно ни одного зернышка на ладонь не вытряхнешь. Чем больше дед витийствовал и честил Шолема, тем заманчивей казалась мне его усадьба под липами, и было совсем неважно, как ее в местечке называют. Мне не хотелось сердить никого из домочадцев, но я упорно выискивал какой-нибудь не грозящий поркой случай, чтобы вместе с Бенце-Кабанчиком и другими моими дружками очутиться хотя бы на часок-другой в государстве Шолема и краем глаза взглянуть, как там взнуздывают и оседлывают лошадей, как учат ходить за плугом, косить в Лисьем овраге сено. Мне не терпелось встать вместе со всеми ввечеру в круг и стоя спеть гимн Левитии, от которого даже у моего непреклонного деда, никогда не увлекавшегося пением, на глаза наворачивались слезы. Это было, пожалуй, единственное, что вообще нравилось ему в самопровозглашенном государстве Шолема.
- Гимн хороший... очень даже хороший!... «Пока надежда не потеряна...» Я всегда плачу, когда слушаю эти слова, - признавался дед.
- А что в нем хорошего? - кипятился дядя Шмуле-большевик - «Од лё авду тикватейну» («Пока надежда не потеряна»). Сионистские нюни!.. Сегодня надо петь не о надеждах, а звать трудящихся на смертный бой... - И он заговорщически принимался бормотать; - «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов... кипит наш разум...»
- Евреям лучше петь то, за что не сажают в холодную, - перебил его дед Шимон.
Споры в доме не утихали, вспыхивали каждый раз с новой силой и только разжигали мое желание как можно скорее попасть в Левитию. Каждый день я ждал какого-то чуда, и, как это частенько бывает, оно случилось.
В один прекрасный день (для меня поистине прекрасный) у нашей избы, стоявшей у костела и смахивавшей на несушку, нахохлившуюся перед дождем, остановилась бричка с кожаным пологом - не та ли самая, на которой удачливый Овадья Левит разъезжал по литовским и белорусским весям и скупал овец и телят? - и из ее уютного нутра, как из дупла, спрыгнул его праправнук - сухопарый, подвижный Шолем Левит в плаще-разлетайке, в хромовых сапогах, приехавший, как и подобает главе государства, в сопровождении наследника престола - своего старшего сына Янкеля. Они направились прямо в сени, заваленные всяким барахлом, тазами для стирки белья, метлами с поредевшими от старости бородками, вылинявшими напольными ковриками, загаженными пройдошистыми мышами.
- Левит! - вскрикнула в испуге бабушка, и тут же в ответ в честь высокого гостя, словно орудийный залп, прогремел истошный астматически кашель деда.
Дед снял замусоленный фартук, но остался стоять на месте - навстречу Шолему он не пошел - смотрел на гостя поверх головы, как смотрят во сне на воскресшего из мертвых.
- Здравствуй, - сказал Левит.
- Ага, - сухо ответил дед, но в его ответе не было ни злости, ни враждебности - только равнодушное удивление.
- Моей армии нужна обувь... Девять пар зимней и столько же летней, - весело и непринужденно выпалил гость. - Ну как, сошьешь?
У деда никогда не хватало духу ответить на такой вопрос отрицательно. Мастер на то и мастер.
- Почему бы не сшить... Какая же армия без обуви? - не то подкузьмил, не то подольстился к гостю дед, но как нельзя кстати снова закашлялся. Не хватало еще перед Шолемом травкой стелиться.
- За ценой не постою. Чтобы легче работалось, я тебе привез одну пару для образца.
- Не надо мне никаких образцов. Я сам знаю, какие ботинки носят солдаты.
- Милости просим, - невпопад затараторила бабушка, боясь, что сделка вот-вот сорвется, схватила тряпку и давай вытирать старые, скрипучие стулья. - Может, чайку с клубничным вареньем?
Дед покосился на нее: куда ты, мол, со своими вареньями; он что, клубники не видел? У него там в государстве ягод столько, сколько у нас блох... Левит сел.
- Про фабрику Бати ты что-нибудь слышал?
- Нет, - признался дед Шимон.
- Солдаты всей Европы обуты в ботинки ее производства. А ну-ка, Янкель, принеси образец! - приказал он сыну. - Пусть посмотрит.
Пока Янкель ходил за образцом, Левит оглядел комнату. В ней было тесно и бедно. Над комодом стоял большой серебряный подсвечник, от которого пахло воском, тоской по Земле Обетованной, по оливковым рощам и по каменистым склонам, над которыми лампадным храмовым маслом разливалось чудотворное сиянье еврейского солнца.
[1] Уважаемый человек, духовный наставник, раввин (идиш).
<< Назад - Далее >>
Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>