ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > КАДИШ ПО МЕСТЕЧКУ

Григорий КАНОВИЧ (Израиль)

VIVAT LEVITIJA!

(О к о н ч а н и е)

- Внуки у тебя есть? - неожиданно спросил Левит.

- Есть, есть. Эй, Гиршеню, ты что от людей прячешься, чего в угол забился? Покажись!

Я подошел поближе.

- Ты хоть знаешь, кто пришел? - пропел дед.

- Знаю... Президент Левитин. У них за Гайжюнами свое государство. Левит рассмеялся, похлопал меня по плечу и, окидывая оценивающим взглядом, сказал:

- Сообразительный паренек! И ладный. Будем рады видеть тебя. Приезжай! Поживешь у нас недельку, отдохнешь, с ребятами подружишься... На­деюсь, дедушка тебя отпустит?

Деваться старому было некуда.

Вернулся Янкель, поставил перед Шимоном на колодку чешский боти­нок на толстой, как окорок, подошве, с бульдожьим носом, блестящими заклепками для шнурков и звонкими подковками.

- Сделаешь такие, Шимон? - бросил Левит, впервые назвав деда по имени.

- Почему бы нет...

- Вот тебе задаток. - Шолем достал бумажник, извлек оттуда четыре крупные купюры.

- Деньги-то у тебя наши... литовские? - поддел гостя дед. - Твои не­бось на рынке люди не берут?

- Доллар люди тоже не сразу брали, - отшутился Шолем.

Бабушка жалела, что историческое примирение обошлось без ее клуб­ничного варенья, но слава богу, что оно, это примирение Левитов и Дуда­ков, все же состоялось. Да и как ему было не состояться, если, по словам дяди Шмуле-большевика, самым убедительным залогом дружбы еврея с евреем всегда были и будут деньги. И так-де будет до тех пор, пока пролета­риат не победит на всем земном шаре.

- Тогда что - все в мире нищими будут? - клал его на лопатки дед.

Я ликовал. Наконец-то я побываю в этой наделавшей столько шуму Леви­тин. Но радость свою я не очень выказывал. Ведь всякое может еще случить­ся: при Левите дед обещал отпустить меня, а через день возьмет и одумается, никуда не пустит. Или отец запретит, скажет: сиди дома, и все. Тем более что и дядя Шмуле-большевик, который у него в подмастерьях, против.

- Левиту дармовую рабочую силу подай! Батрачков! Вот где, как учит нас Карл Маркс, собака зарыта. Плевать ему, эксплуататору, на ваш Эрец Исраэль! - распалялся Шмуле. - Шолем придумал для дурачков свою Левитию, чтоб из таких, как Бенце-Кабанчик и Гиршке, все соки выжимать...

- Пусть парень свежим воздухом подышит, - решил дед за себя и за моего отца, передоверившего ему из-за вечной своей занятости воспитание внука.

Но Шмуле не сдавался:

- Да он там не воздухом будет дышать, а бреднями Герцля и Жаботинского! Понимаешь?

Они еще долго пререкались, но мне не было никакого дела до их стычек. Я предвкушал близкую радость от встречи с Левитией; со своими сверстниками и взрослыми парнями, готовившимися там в дальнюю дорогу - в Палестину; со спелой рожью, колосящейся на ветру; со столетними деревьями; с бегущим оленем на флагштоке. Я сам чувствовал себя таким оленем - ведь и имя мое - Гирш - означало не что иное, как олень; меня переполняло какое-то дотоле незнакомое чувство - родства с чем-то высоким и обязывающим, родства, которому я не находил названия. Пройдет, думал я, пять - семь лет, и дед по чешскому образцу сошьет мне ботинки, и я стану не литовским, а левитийским солдатом и буду, как сыновья Шолема, учиться под липами не только пахать и сеять, но и воевать. Что с того, что я не знал с кем, - когда вырасту, скажут.

Там. в Левитии, ждала меня другая жизнь - без окриков и поучении. без слежки и опеки. Я буду свободен от всех и от всего. Я стану, как гово­рил дед, человеком-небом. Недаром же по ночам мне снилось, что я хожу не по земле, а парю над деревьями вместе с птицами и ангелами, и мои вьющиеся волосы сливаются с плывущими облаками; ветер-баловник го­нит меня от нашего местечка вдаль, в Левитию и другие страны; туда, где когда-то жили и Мордехай Дудак, и Овадья Левит; в Испанию, в Германию и еще дальше - в Палестину; рядом со мной скачут галопом на лошадях сыновья Левита, скачут и что есть мочи орут: «Од лё авду тикватейну» - пока надежда не потеряна, и сам Шолем катит на бричке с высоким поло­гом и держит в одной руке кнут, а в другой - свернутое в трубочку про­шение в эту самую... Лигу Наций, чтобы не забыли Левитию, а заклеймен­ные проклятьем дед Шимон, мой отец и Шмуле-большевик сидят на задке и, перекрикивая друг друга, болтают босыми ногами, тоже надеясь на что-то доброе; надежда и впрямь не потеряна; ведь небосвод - сплошная синяя, насквозь прозрачная надежда. Но почему-то, кроме нее, впереди ничего не видно - ни печного дыма над крышей, ни вспаханного поля, ни просеки, ни ухабистой дороги, ни субботней халы на столе, ни вина для благословения - кругом только одна она, эта надежда без конца и края? Почему?

В Левитию меня провожала вся родня.

Отец воткнул в подушечку иголку, отложил в сторону чей-то еще не сши­тый пиджак и, облепленный белыми нитками, как придорожная липа цве­том, достал насос и накачал колеса моего старенького велосипеда.

Дядя Шмуле-большевик, смирившийся с тем, что удержать меня нельзя, несколько раз лихо крутанул руль.

Я взобрался на сиденье, и, когда упер ноги в педали, за облупленную эмалевую раму ухватился дед Шимон.

-  Гиршеню, только осторожно езжай, - напутствовала меня мама и чмокнула в щеку.

Я тронулся с места. Но дед Шимон не отпускал раму.

- Я с тобой до развилки дойду, - пробурчал он.

- Я сам. Не маленький.

- Только не смей у них ничего брать... И на лошадь не лезь. Дудакам в седле делать нечего. - Он помолчал и добавил: - Ну если там чем-нибудь угостят... ягодами или овечьим сыром... или свежие яйца в дорогу дадут...

Велосипед вилял, как хвост собаки.

До развилки было неблизко: я дважды падал на землю, старик помогал мне подняться и своими советами, как стельками, выстилал дорогу. Нако­нец он обнял меня и сказал:

- Может, и я, если буду жив, когда-нибудь краем глаза гляну на их госу­дарство... на эту Левитию-Шмитию...

- Ты же, дед, зарекся? - изумился я.

- Я от зарока не отказываюсь... Но неужели на шиле моего прадеда Овадьи и взаправду кровь сохранилась? Ведь это ж когда было - считай, полтора века тому... - Он не договорил и сник.

Я пообещал ему, что у Левита брать ничего не буду, на лошадь не полезу и что потом обо всем увиденном в Левитии ему без утайки расскажу.

С тех пор я каждый день после уроков ездил туда, где над усадьбой разве­вался флаг с бегущим по воздуху оленем.

В один из таких дней снова забрали Шмуле-большевика. Пришибленный его арестом, дед Шимон слушал мои рассказы о Левитии рассеянно и по­стукивал молотком по подошве так, как будто не башмак чинил, а пытался достучаться до Господа Бога,

Незадолго до прихода заклейменных проклятьем Советов он наконец до него достучался. Господь Бог открыл перед ним двери, но старый сапожник так и не узнал, ведут ли они в рай или в ад, где, по словам его прадеда Мордехая Дудака, тоже можно сделать доброе дело - подбить новые подошвы какому-нибудь бедолаге грешнику, чтобы горящая смола не так жгла ноги.

На его похороны приехала во главе с командующим вся армия Левитии, которую он, по чешскому образцу, обул и в ряды которой я к тому времени записался.

Я стоял у открытой могилы, смотрел, как могильщики укладывают дол­говязого деда в рассыпчатую глину, и мне казалось, что он через минуту-другую отряхнется, сбросит с себя саван и закричит:

- Что вы, негодники, делаете? У меня ведь столько заказов!

Но кладбищенская тишина высеивала только крупные шуршащие комья.

Со смертью деда и приходом доблестной Красной армии, расположив­шейся в перелесках Левитии, прекратились мои поездки к Шолему. Возму­щенный разум дяди Шмуле-большевика, освобожденного из холодной и назначенного новой властью заместителем начальника милиции, никак не мог примириться с тем, что я в Левитии постигаю, как он говорил, вредную науку национализма. Поскольку дядя Шмуле был в нашем роду первым городовым, то никто перечить ему не стал.

- Сиди, Гиршеню, дома. Все, что творится за окнами, всегда кончается либо блевотиной, либо кровавым поносом.

Я не соглашался с отцом; душа моя по-прежнему рвалась туда, под сень раскидистых лип, на сеновал Шолема, где я, вместе с Бенце-Кабанчиком, лежа на широкой холстине, прежде чем смежить веки, прислушивался к тому, как шебуршат в скошенном люпине невидимые, неугомонные жуч­ки; как шелестят своими матовыми крыльями неприкаянные летучие мыши: как заливисто ржет в ночном лошадь, зовущая заплутавшего в зарослях малины жеребенка; как бесшумно, сорвавшись с полотняного флага и пе­ребирая в воздухе копытами, бежит увенчанный горящим семисвечником олень. В те сладкие, словно спелые ягоды черники, мгновения я и сам чув­ствовал себя неугомонным жучком, летучей мышью, превратившей свою неприкаянность в крылатость; я был, словно тот заплутавший в малиннике жеребенок, несчастно счастлив, растерянно свободен.

Неужели все кончилось?

Неужели после ужина за длинным, крепко сколоченным столом больше не взметнется фейерверком в открытое небо радостный клич Шолема:

- Vivat Levitija!!!

Неужели в самом деле «авду тикватейну» - «надежда потеряна»?

Я не хотел, чтобы мой отец оказался прав. Я не верил, что все, что за окнами, - кровь и дерьмо. И что наш удел - пустопорожняя надежда.

Через месяц независимое Литовское государство перестало существо­вать. Оно было милостиво «принято» в состав СССР.

Через год отловили и бегущего с семисвечником на рогах оленя Шолема - Левития прекратила свое существование.

Как и триста лет назад, семейство Левитов погрузилось на повозки, ку­чер в форме младшего лейтенанта Наркомата внутренних дел щелкнул кну­том, и фуры, нагруженные скромными пожитками и надеждами из недопетого гимна, двинулись в путь - не через Толедо и Барселону в Германию и Польшу, а через Минск и Смоленск - в Сибирь и к морю Лаптевых.

- Господи, путеводи меня в правде Твоей, - шептал Шолем, - ради врагов твоих; уровняй передо мной путь Твой!..

Диковинные литовские птицы, гнездившиеся на соседних кленах и кашта­нах, косили на изгнанников свои недоверчивые глаза; пасшиеся на близле­жащих полянах козы, словно только что спустившиеся с библейских паст­бищ, провожали их участливым меканьем, но никто из селян не отваживал­ся вынести изгоям на обочину молока, которого в деревнях всегда было вдоволь, - сейчас, запрокинув потные головы, из полных крынок, остав­ленных в Левитии, пили чужие солдаты, считавшие себя, как все воины на свете, не захватчиками, а освободителями.

[1] Уважаемый человек, духовный наставник, раввин (идиш).

<< Назад - Далее >>

Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>