ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > КАДИШ ПО МЕСТЕЧКУ

Григорий КАНОВИЧ (Израиль)

 ПОСЛАНЕЦ

Продолжение

Дядя Шмуле-большевик любил всем что-нибудь обещать. Ему очень нравилось быть на людях добрым. Он, пожалуй, и на самом деле был добрым, но для доказательства своей доброты у него вечно не хватало времени. Когда домочадцы  его в этом  незлобиво упрекали, он театрально вскидывал вверх волосатые руки и, словно призывая во свидетели самого Всевышнего, с искренней горечью восклицал:

       - Вы что, с луны свалились, сами, что ли,  не знаете, на что у честного человека сейчас  всё его драгоценное время уходит? На борьбу со злом - вот на что! Быть добрым, братцы, сегодня просто некогда.

       Не хватило у Шмуле для доброго дела времени и на сей раз. О своем обещании устроить Рахмиэля в другом месте дядя,  день-деньской в поте лица боровшийся с антисоветским злом, конечно, напрочь забыл.

       У меня же этот посланец мёртвых, этот вернувшийся с того света молчальник-Рахмиэль из головы не шёл. Он даже мне ночами снился. Как будто лежим с ним вдвоём в панеряйском рву среди убитых и боимся пошевелиться, пошевелишься - и тебя тут же прикончат; вокруг густая, беспросветная тишина, ни шороха, ни  писка; ни встать, ни повернуться набок; справа  и слева на простреленных головах  чьи-то волосы ветер колышет; молчим, смотрим на огромное, белое, как саван, небо, и вдруг откуда-то из его глубины - едва уловимый звон.

       - Слышите? - шепчу я Рахмиэлю.

       - Часы, - говорит он. - Это часы моего отца Хаима. С золотым брелоком... Я узнал их сразу...  Они каждый день будили его... ровно в пять... пополудни, когда он приходил из лавки, запирался в гостиной и засыпал в своем кресле.

       Звон рассыпался в тишине, и груда тел, которые сжимали нас со всех сторон,  внезапно  ожила, задвигалась, заелозила, и убитые одним за другим стали просыпаться: вот проснулся Хаим, отец Рахмиэля, сухопарый  с бородой, как у древнего пророка... мать в длинной шерстяной юбке и в парике... его раздетая донага светловолосая сестра... невеста... запели птицы, в траве зашуршали мыши-полёвки, зашелестели листья, и в белом, как саван, пустом небе появилось солнце...

       Моему предположению о том, что Рахмиэль вместе со своей тайной так же быстро исчезнет из моей жизни, не суждено было сбыться. Чем дальше, тем больше мной овладевало необъяснимое желание увидеть его, утешить, придумать какое-нибудь оправдание для моего необязательного дяди Шмуле-большевика, просто о чём-нибудь поговорить. А ведь как подумаешь - Рахмиэлю не с кем отвести душу. Разве отведешь её с мертвыми польскими графами и  прелатами виленской курии, с офицерами генерального штаба и купцами первой гильдии? Или с безродными воронами, каркающими весь день напролёт над головой? Или с чопорными старушками в буклях, зажигающими в титулованных склепах поминальные свечи? Какое сердце, пусть на час, на два, разделит с ним его одиночество и отзовется на его боль?

       Бог с ними, с пахнущими первым бодрящим морозцем антоновскими яблоками на полочке в изголовье мягкого, при одном его виде клонящего ко сну  дивана; с увлекательными книжками товарища Толстого или товарища Гюго; с "Девушкой  моей мечты'' на экране кинотеатра ''Гелиос'', что на проспекте имени генералиссимуса Сталина, - антоновки можно рассовать по карманам, Гюго с его отверженными - отложить на завтра, а ''Девушку''- очаровательнуюМарику Рокк, которая по-немецки сногсшибательно распевала о том, что человеку по ночам одному невмоготу, - я уже трижды видел  и в сущности был  полностью с ней согласен...

       Человеку, особенно воскресшему из мёртвых, и днём невмоготу, подумал я и, ни минуты не колеблясь,  принял решение - сесть на автобус, доехать до вокзала, а оттуда махнуть на Росу.

       Кладбище, где покоилось святое для всех поляков сердце маршала Юзефа Пилсудского и где подрабатывал немногословный Рахмиэль, находилось за железнодорожным мостом и было огорожено высоким, петлявшим по  зеленому пригороду каменным забором, за которым к небу тянулись купы деревьев с широко разросшимися кронами, шелестевшими в тишине, как ксендзы в престольный праздник своими сутанами.        

       Я не чаял в такой ранний час встретить беднягу Рахмиэля и наугад   бродил между надгробьями с потускневшими крестами и высеченными на польском и на благородной латыни фамилиями именитых покойников.

        Откуда ни возьмись на цементую дорожку из густого  малинника выскочил напуганный заяц, застыл на миг подле круглой кладбищенской часовни и тут же, как бы подстригая  резвыми лапами неухоженную траву, бросился наутёк.

        - Эй, парень? Чего тебе тут надо?

       Я обернулся на голос.

       - Не узнаете?

       Рахмиэль замотал головой.

       - Мы вместе с вами, если помните, на Дровяном рынке кугель ели, - вежливо пояснил я.

       - Нет, - отрезал Рахмиэль. - Не помню.

       Он, конечно, меня узнал, но не подал виду. Наверно, не хотел  вступать с зелёным юнцом в долгий разговор.

       Из-за каменной ограды доносился стук колёс приближающегося к Вильнюсу пассажирского поезда, и Рахмиэль то и дело поворачивал голову в ту сторону, как будто кого-то нетерпеливо и преданно ждал.

       - Мы с Вами на Дровяном рынке кугель ели... - повторил я, когда  шум поезда стих.

       - Может, ели, может, не ели. У меня, прошу прощения, па-мять только на мёртвых. Мёртвых помню, а живых - нет, - с заразительной печалью произнёс он.

       - Я племянник Шмуле Дудака. Кончаю гимназию имени генерала Черняховского...

       Он не реагировал на мои слова, продолжая с усталым равнодушием смотреть куда-то вдаль, не понимая, зачем я сюда приплелся - не за тем же, чтобы напомнить о кугеле или о существовании гимназии имени генерала Черняховского. Но он  и прочь меня не гнал. Ворота кладбища, мол, открыты перед каждым.

       - Вы  даже мне снились, - отчаявшись, выпалил я в надежде, что Рахмиэль потеплеет и выслушает меня.

       - Снился? Я?! -  Он погрузил руку в карман, извлёк оттуда свою трубку, медленно набил ее, придавил черным ногтем большого пальца, похожего на ножку червивого подосиновика, табак, чиркнул спичкой и задымил, и этот скромный и ленивый дымок как бы возвестил о его готовности терпеть мое присутствие.

       - И вы снились, и ваш отец, - рискуя прослыть лжецом, напропалую  бросился я развивать свой успех.

       Рахмиэль таращился на меня и жадно посасывал трубку.

       - Скажите, - удивляясь собственной смелости, промолвил я. -  У вашего отца часы были с брелоком?

       Сейчас всё и кончится, подумал я,  Рахмиэль скажет: нет, и пошлет меня к чертовой матери с моими дурацкими снами. Но если...  если...

       Я весь напрягся, лицо запылало от обидного предчувствия, но Рахмиэль меня не прерывал, глядел поверх  моей головы туда, где угадывался вокзал и откуда время от времени, как рык раненого зверя, долетали гудки маневренного паровоза.         

       - Мой отец, да будет память его благословенна, - наконец выдавил он, - всегда носил швейцарские  часы с брелоком.

       При этих словах сердце у меня застучало так громко, что, казалось, вот-вот остановится.

       - Швейцарские... со звоном? - выдохнул я, очнувшись.

       - Да, - сказал Рахмиэль. - Они будили его, когда пополудни он приходил из лавки домой и с кошкой на коленях засыпал в своем кресле в гостиной. Но откуда, молодой человек, вам обо всём этом известно? Этого я вашему дотошному дядюшке, кажется, не рассказывал... Сочинили, небось?

       - Приснилось... Бывают же такие совпадения... Только отец ваш не в гостиной лежал, и не с кошкой, а вместе, простите... простите...

       Жалость  куда-то сдувала с моих уст слова.

       - Продолжайте, продолжайте, - подбодрил меня Рахмиэль.

       - Он лежал вместе с другими... в Панеряй... и вдруг звон, звон часов, и все во рву ожили... все, кого расстреляли... и вы... и ваши братья... и ваша сестра... и запели птицы...

       Больше  рассказывать я был не в состоянии.

       - Это неправда, - пробормотал Рахмиэль.

       - Что?

       Мне казалось, что с таким трудом добытое хрупкое доверие вот-вот рухнет, и Рахмиэль снова ожесточится, закрепостит себя молчанием, а у меня не останется другого выхода, кроме как поблагодарить его и  вежливо удалиться.

       - В то утро птицы в Панеряй не пели, - сказал Рахмиэль. - Или, может, я их не слышал. Глохнешь как от несчастья, так  и от счастья. - Он выбил о могильную плиту трубку и, вертя её в руках, спросил: - Вас сюда  ваш дядюшка подослал?

       - Нет, - сказал я и полез за пазуху, куда на всякий случай прятал украденные из отцовской пачки папиросы "Прима", и от волнения переломил одну  наполовину.

       - Курите? - немигающим взглядом уставился на меня Рахмиэль.

       - Балуюсь. Иногда... - процедил я.

       Рахмиэль зажёг спичку, поднёс к обрубку сигареты, но от моего прерывистого дыхания огонёк всё гас и гас.

       - Ваш дядя, - чиркая спичками, объяснил мне посланец мёртвых, - ищет тех, кто убивал... ему важно, чтобы кто-то точно описал, как они выглядели...

       Рахмиэль сел на пустую, заметённую толстым слоем хвои скамейку возле памятника пану Леху Анджеевскому, служившему  в армии-освободительнице под командованием генерала Желиговского и погибшему на подступах к Вильно, рукой показал на моё место и, когда я с  увечной папиросой в зубах примостился рядом с ним, произнёс:

       - Товарищ капитан...

       - Старший лейтенант Дудак, - поправил я его.

       - Так вот. Старший лейтенант ни за что не хотел поверить, что те, кто убивает, все словно  на одно лицо... похожи друг на друга, как ствол одной винтовки на ствол другой... Попробуй отличи их под дулами. Это во-первых. Во-вторых, если ему кого-то из них и  удастся заарканить, мне-то от этого какой прок?

       - Как какой прок? А месть? А справедливость? - оживился  я. - Преступники должны понести наказание.

       - А зачем мне справедилость? Зачем мне наказание? Разве возмездие сделает меня счастливым? Разве справедливость вернёт то, что было для меня дороже всего на свете? Если б мне вернули хотя бы один волос с головы моей сестры, хотя бы  короткий  вздох моей мамы или улыбку моего отца поутру...

       В каштановой кладбищенской аллее вдруг показалась какая-то пара: она - в шляпке с темной, опущенной до подбородка вуалью, он - в высоком котелке и лакированных ботинках, с огромным венком из еловых веток и траурной, с расхожими соболезнованиями, лентой. Видно, на чьи-то похороны пришли.

       Господи, хоть бы эта парочка скорее прошла мимо скамейки, пока не замолк Рахмиэль, пока он не перестал исповедоваться - благо  не перед следователем, пусть и евреем Бог весть в каком поколении, не перед хитрованом-осведомителем, а перед обыкновенным гимназистом, оттаивающим от военной стужи и утоляющим свой четырехлетний голод базарной  ''бабкой горонцой".

       Господи, почему они так медленно идут? 

Шепот.

       Сухое, как треск ветки, покашливание.

       Лёгкий и скорбный наклон изящной женской головки.

       Слава Всевышнему, прошли!

       - Каждый ищет то, что ему нужно, - нарушил я молчание. - Кто - преступников, а кто -  волос cвоей сестры.

       Рахмиэль долго молчал, смахивал со скамейки росистые хвоинки, постукивал по ней неразлучной трубкой.

        - Товарищ старший лейтенант, может, и хороший человек. Но он только посмеялся надо мной, когда я ему сказал, что ищу нашу Стефанию, - неожиданно признался Рахмиэль.

       - Так звали вашу горничную?

       - Нет, так звали нашу кошку-мурлыку... Мама в тридцать восьмом привезла её из-за границы... Стефания, как и Наполеон,  родилась во Франции, в Париже. Сразу же после ухода немцев я принялся шастать по всем подворотням на Рудницкой и Мясной, на Стекольшщков и на Большой... В старом городе не было, наверно, ни одной кошки, которая бы меня не знала. Услышат, издали, что Рахмиэль Ривкин идёт, и сбегаются отовсюду с жалобным мяуканием... Облезлые, шелудивые, хромые... Ластятся, трутся о штанины хвостами. Я тогда тратил на них куда больше, чем на себя... поил молоком... скупал у рыбаков на берегу Вилии мелкую рыбешку... Но Стефании нигде не нашёл. Сгинула Стефания, которую гладили руки моего отца и с которой он засыпал в своём кресле в гостиной... В жизни, молодой человек, что самое главное? Чтобы было с кем засыпать и просыпаться, кого ласкать и гладить. Вот что главное.

       В ворота кладбища внесли гроб с покойником. За гробом, выпятив грудь, шел дородный ксендз с большим, словно снятым с купола, крестом на груди, за ним в белых стихарях шествовали мальчики-служки, бодая головами воздух, чтобы  отогнать от себя настырных бездельниц-мух. Слышно было, как, захлебываясь, рыдала вдова, которую сыновья вели, держа подмышки.

       - Хватит на сегодня. Я и так на три года вперёд наговорился. К тому же, как шутил мой отец,  два еврея на чужом кладбище -  это всегда  заговор против царя. - Рахмиэль быстро встал и через заросли  малины побрёл к запасному выходу, туда, где за облупившейся каменной оградой заливался одинокий паровозный гудок, а над полуразрушенным зданием вокзала на флагштоке победно развевался красный флаг с серпом и молотом, загаженный безобидными, несмышленными голубями.

         С того памятного дня  Рахмиэль надолго пропал. Я приходил на Росу в разное время суток, но его и след простыл. Все мои попытки найти посланца мёртвых оказались напрасными.

       - Невем, пане, - сказала мне мужеподобная старуха в чепчике, когда я своим вопросом про уборщика отвлёк её от богоугодного занятия - замены увядших астр в стеклянной банке на памятнике бледно-розовыми гвоздиками. - Вем тилько о тих, кто юш нигди непрацуе, а тутай лежи ( Я знаю только о тех, кто уже нигде не работает, а тут лежит). Може паньский  пшиячуль теж змарл (Может, ваш друг тоже приказал долго жить).

Вернувшийся благополучно в Вильнюс из длительной ко-мандировки в ''бандитский'' Варенский район дядя Шмуле-большевик тоже  не знал, не ведал, куда девался Ривкин:

       - По моим сведениям, за короткое время он уже трижды сменил место работы. Сегодня он тут, завтра там. Прочеши-ка хорошенько, товарищ  Диккенс, все городские  базары, - начальственно посоветовал дядя.

       Мне повезло: Рахмиэля Ривкина я встретил с первого разана Калварийском базаре.

       Калварийский базар отличался от Дровяного рынка, как чучело птицы от птицы летающей. Сюда привозили товары и вещи из картофельного царства -  Белоруссии, из поверженного и разграбленного Кенигсберга и даже из далёкой Москвы. Тут приторговывали иностранной валютой - хрустящими, как свежие баранки, долларами, серебром и золотом из порушенных в войну еврейских домов,  радиоприемниками "Filips"  и презервативами, которые в тогдашнем Вильнюсе были в диковинку.

       Рахмиэль стоял возле обтянутого клеёнкой прилавка, на котором были разложены серебряные изделия, и сосредоточенно вертел в руке позолоченную внутри рюмку на тонкой птичьей ножке.

       Продавец, полный и степенный мужчина с отёчным лицом и белёсыми глазами, с терпеливым, но нарастающим раздражением наблюдал за его странными действиями.

       - Настоящее серебро, - не выпуская рюмку из рук, не то спросил, не то подтвердил Рахмиэль.

       - Конечно, настоящее. Кто же  фальшивое купит? Так и в тюрьму угодить можно, - огрызнулся мужчина.      

       - Можно, - буркнул Ривкин.

<< Назад - Далее >>

Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>