ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > КАДИШ ПО МЕСТЕЧКУ
Григорий КАНОВИЧ (Израиль)
МЕНАХЕМ-ЦЫГАН
(п р о д о л ж е н и е)
Менахем полез в карман и достал оттуда денежку.
Ильда долго рассматривала монету, переворачивала с боку на бок, спрятала ее куда-то в безразмерную юбку, потом своей окольцованной, загорелой рукой взяла пятерню Менахема и, нараспев перемешивая осколочный идиш с шипучим польским, принялась с каким-то глухим неистовством нашептывать что-то про предстоящую любовь Менахема к пиковой даме, которая скоро явится и воспламенит его одинокое сердце, как молния в поле стожок соломы; про счастье, которое он потеряет, если ради любви не отречется от всего, что было ему дорого до встречи с прекрасной незнакомкой.
Браха слушала Ильду с почтительным испугом, удивляясь ее напору и уверенности, а Менахем смотрел то в бездонные, омутные глаза ворожеи, то на ее окольцованную руку, заразительное тепло которой растекалось по всему его телу и вызывало какое-то безотчетное томленье и смутную и непривычную тревогу.
- Фартик! (Готово!), - низким, грудным голосом сказала Ильда. - Лучшего будущего ни у кого за лит не купишь, - и рассмеялась.
Рассмеялся и Менахем, не заметив, что все еще держит ее за
- Руку-то мне, красавчик, верни. Рука моя, золотко, стоит намного дороже, чем гаданье.
И снова рассмеялась.
Менахем смутился и отдернул свою пятерню
- Прощай! - пропела Ильда и поспешила к другим домам за новой данью... А страстной любви, несметного богатства и дальних дорог у нее было припасено для всего местечка.
- Понравилась она тебе? - тихо спросила Браха и, не дожидаясь ответа, добавила: - Жаль, что не еврейка. Тогда ты на ней уж точно бы женился.
- Глупости, - бросил он, не возразив, однако. - С чего ты взяла?
- Так мне показалось...
Слова Брахи ошеломили его. Хромоножка своим женским чутьем ревниво угадала то, что вертелось у него в голове, и в чем он стеснялся самому себе признаться. Хотя чего стесняться? Разве Господь спрашивал, какого Ева роду-племени, цыганка она или еврейка? Всевышний никаких дознаний ей не устраивал, соединил с Адамом и благословил. Почему же Он не может сделать то же самое с ним и Ильдой?
Не успел Менахем расстаться с ворожеей, как вновь стал бродить по местечку и искать с ней встречи. Стоило ей выйти из какого-нибудь дома, где она за лит предсказывала златые горы и кучу детей, как он тут же подкрадывался сзади и по-мальчишески звонко, восклицал.
- А мне погадаешь?
Прохожие евреи оглядывались на его окрики и с немым состраданием крутили боевым указательным пальцем у виска или назидательно доили свои пейсы.
Ильда испуганно оборачивалась и, увидев Менахема, принималась хохотать на всю улицу...
- Я тебе уже всё нагадала.
- Не все, не все. Что-то ты все равно утаила. Ведь утаила? Давай еще раз.
И так изо дня день.
- Я тебя, красавчик, разорю... Денег на меня не хватит.
- Хватит, хватит. А не хватит, банк ограблю!..
Менахем мягко и настойчиво втягивал Ильду в эту непонятную и небезопасную игру, исподволь как бы приручая, и та не противилась его забавным шалостям, а зачастую даже их своим хохотом поощряла. Пока платит, пусть шалит. Его ухаживания льстили ее самолюбию и скрашивали нищенские, однообразные будни. Приученная с детства всё оценивать трезво, извлекать из всего, пусть малую, выгоду, она нисколько не сомневалась в том, что как только табор стронется с места и покинет это замурзанное местечко, ее игра с этим прилипчивым воздыхателем навсегда закончится - он наконец уразумеет, что оседлому еврею к цыганке приставать нечего. Еще не было такого случая, чтобы евреи женились на цыганках, а цыганки выходили за евреев. В Польше какая-то сумасбродная цыганка попыталась нарушить священный завет предков, и отец за это забил ее до смерти плетьми. Достанется Ильде, если в таборе пронюхают про ее шашни с Менахемом. Что с того, что он похож на цыгана? Воробьи с соколами вместе не летают. Еврей не станет всю жизнь кочевать по белу свету, мотаться из одного местечка в другое, из одной страны в другую, он ни за что не променяет свою крытую дранкой или черепицей крышу на дырявое осеннее небо, и цепи, которыми он прикован к своей лавке и синагоге, к цирюльне и к столярной, на голодную свободу и бесприютную волю.
Ильда никогда не забывала наставлений деда:
- Бог создал человека, а ветер - цыгана. Нынче тут, завтра там...
При встречах с Менахемом ей на неподатливом идише или на невнятном польском недоставало слов для того, чтобы растолковать ему, что она издавна назубок усвоила от своих предков - держаться подальше от чужих, не верить никаким их посулам и клятвам, не ждать от них никаких милостей - иначе беды не миновать. Неровен час, поддашься, девочка, нахлынувшему чувству и жестоко и непоправимо за него поплатишься...
Бабье лето шло к концу. Расположившийся на косогоре табор готовился не то к возвращению в Польшу, не то к переезду на зимовку в Германию, еще сулившую оскудевшее тепло. По вечерам цыгане жгли костры, и их яркие сполохи ложились на сонные, съежившиеся дома погашенного Йонамиестиса. С косогора над Вилией до местечка нет-нет да долетали обрывки тягучих, просмоленных мглой, цыганских песнопений и тоскливое конское ржанье.
Ильда больше в местечко с косогора не спускалась, и Менахем уже не надеялся ее встретить. Сам он в табор приходить не решался -придешь и живым оттуда не уйдешь. Но вдруг, в одно пасмурное утро, перед самым отъездом Ильда сама появилась в местечке и принялась возле синагоги подкарауливать Менахема.
- А я-то думал, что вас уже ветром сдуло, - удивился он, когда столкнулся с ней у ворот молельни. - Вы что - не уезжаете? Остаетесь?
Он уже готов был выплеснуть на нее обуявшую его радость, но Ильда своей хмуростью как бы умерила его пыл - мол, не радость меня сюда привела, а беда.
- Цыгане нигде не остаются. Приходит срок, и мы отовсюду уезжаем.
Она помолчала и через мгновенье уже не так резко выдохнула:
- Уедем и отсюда. Если, конечно, кто-нибудь поможет.
- А что случилось?
- Зоська пала...
- Зоська?
- Наша лошадь. А без лошади цыган как без рук и без ног. А нас в семье шестеро - отец, мать, три сестренки, мал мала меньше, да старенькая больная бабушка...
- Я бы рад, - опешил Менахем. - Но у нас дома только кошка и три курицы с петухом.
- Курицу в повозку не впряжешь. Нужна лошадь.
- Да, но где ее взять? Балагула Шая своего битюга не даст. С могильщиком Иосифом и говорить нечего - его кляча еле ноги тянет...
- Следующей осенью, когда приедем снова, мы вернем ее хозяину. Это неправда, что все цыгане - воры. Если поможешь, то всё, что я тебе нагадала, сбудется. Честное слово.
- Я подумаю, - сказал Менахем, не связывая себя обещаниями.
- Табор уходит послезавтра утром, - стараясь скрыть свое недовольство, помрачнела Ильда. - Цыгане не думают, а действуют. А вы думаете, думаете и ничего не делаете. Поэтому вас и не любят.
- А вас не любят за то, что вы делаете, - огрызнулся. Менахем.
- А мы в чужой любви не нуждаемся. И ни у кого ее не клянчим! Ильда вдруг повернулась и вприпрыжку, как вспугнутый зверек, обиженно зашагала прочь...
Всю ночь Менахем ворочался с боку на бок и мысленно повторял ее слова о чужой любви, в которой они не нуждаются, и спорил с Ильдой до самого утра. Она, видно, считает его трусом, не способным на поступок, достойный настоящего мужчины... Но он ей докажет, что это не так. Докажет, что в чужой любви нуждаются все, даже собаки.
Под утро он отправился на окраину к конюшне бургомистра, выпилил лобзиком из деревянной двери замок, нырнул в хлынувшую темень и осторожно вывел бургомистрову лошадь, боясь, что та, почуяв запах чужака, заливисто заржет и выдаст его.
Уже светало, когда Менахем неуклюже взобрался на рысака и помчался во весь опор к табору.
Табор спал. Услышав конский топот, из шатров то тут, то там стали высовываться их обитатели и с недобрым любопытством разглядывать седока на неоседланной породистой лошади.
- Я ищу... паняле... (барышню) Ильду, - выдавил Менахем.
- Ильду Бальцерович? Их шатер там. Второй с краю, - буркнул кто-то из зевак.
Возле крайнего шатра бугрилась свежая могила, в которую, видно, зарыли павшую Зоську.
- Паняле Ильда! - несмело позвал Менахем. - Паняле Ильда! - его голос ломался от растерянности и нетерпения.
Долго никто не отзывался, и Менахем уже подумывал спешиться, привязать рысака к оглоблям повозки, в которую была свалена упряжь Зоськи, и, заметая следы, лесной тропой вернуться в местечко.
Но тут из распахнутого шатра выскользнул высокий, дородный цыган с пышными, как бы вывязанными из шерсти усами и коротко и зло сказал:
- Ильда спит. Что господину угодно?
- Передайте, что я ее просьбу выполнил.
- Какую просьбу? - неласково спросил усач.
- Пригнал для вашей семьи эту лошадь.
- Ильда! - закричал тот, - Ильда! К тебе какой-то господин. И, не дождавшись дочери, юркнул в шатер.
Вскоре показалась заспанная Ильда.
- Ой! Менахем! Что я вижу? Лошадь! Живая лошадь! - Она бросилась к нему, схватила за руку и быстро и лихорадочно поцеловала. - Ты... ты настоящий цыган!.. - пролопотала. - А теперь уходи! Слышишь - уходи, пока мой отец не прирезал обоих...
- Счастливо, - выдавил Менахем.
Когда он обернулся, то увидел, как Ильда прильнула щекой к огромной, теплой голове лошади и стала что-то жарко и благодарно ей шептать. Рысак понятливо качал головой, и его лохматая грива шелестела над Ильдой, как плакучая ива.
Поиски похищенного вороного поручили единственному стражу порядка в Йонамиестисе Пятрасу Гаршве, но все его старания оказались напрасными. Кроме впавшего в многолетнюю и безмятежную спячку чешского браунинга на тощей заднице, никаких средств для поимки похитителей у него не было. Потерпевший бургомистр несколько раз звонил сыщикам в Каунас, но такие происшествия их сейчас не очень-то заботили и волновали. До рысака ли, когда немцы объявили войну соседней Польше, а русские по навязанному договору под гром оркестров вошли в Литву и разместили в ней свои воинские базы и гарнизоны.
Через сутки после угона Менахем явился в полицию с повинной.
- Ай, ай, ай! Такой серьезный молодой человек, и вдруг конокрад... Зачем ты дуралей это сделал? Разве твой дед гончар Нохем крал лошадей? Разве твой отец - столяр Лейзер ночами выпиливал дырки в чужих дверях? Еврей может на пол-лита надуть любого, даже его превосходительство президента, недоплатить в казну налоги, недолить в корчме водки, недодать в лавке сдачи или продать покупателю не весенней свежести селедку. Но врываться в конюшню и красть лошадь?! Фэ!
Суд над гражданином Литовской республики Менахемом Лурье был скорый и справедливый. Как взломщика и вора, угнавшего у официального лица лошадь английской породы, его приговорили к пяти годам заключения в каторжной тюрьме. И куковать бы ему в ней на нарах весь срок от звонка до звонка, вспоминая за решеткой цыганский табор, Ильду с ее бесовскими чарами, бездонными, как омут глазами, если бы в одночасье в Литве не сменилась власть, и в тюрьме не появились бы следователи в чужеземной форме с невиданными знаками отличия и не принялись бы сортировать и отсевать заключенных.
- За что, голубчик, сидишь? - спросил его по-литовски веснущатый офицер в новехонькой форме и с красной звездой на фуражке...
У бургомистра нашего местечка лошадь угнал. Хотел помочь одному попавшему в беду семейству, - воспрял духом Менахем.
- Лошадь? У бургомистра? Да за это же, голубчик, тебе не отсидка положена, а высокая правительственная награда... медаль за проявленное милосердие. Ты, можно сказать, против нашего классового врага - буржуев пошел.
- Да не пошел я против... Просто так вышло. Я...
- Ладно, - перебил его горбоносый и рукавом мундира вытер со лба блестевшие росинки следовательского пота. - Твоя фамилия Лурье?
- Правильно. Менахем Лурье.
- Так вот что, товарищ Лурье: собери свои манатки, и на выход!
Когда Менахем вернулся в местечко, там уже прежнего бургомистра не было - на своем заграничном автомобиле он заблаговременно укатил в Тильзит к немцам. Не шлифовал больше казенными ботинками улицы Йонамиестиса и дозорный Пятрас Гаршва, высматривавший лишнюю кошерную рюмку: Советы у него отняли потертую кобуру с чешским браунингом, и каждый Божий день он аккуратно заливал свое безысходное горе не кошерной наливкой у Гедалье Казацкера, а хуторским самогоном.
<< Назад - Далее >>
Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>
