ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > КАДИШ ПО МЕСТЕЧКУ

Семен РЕЗНИК (США)

КРОВАВАЯ КАРУСЕЛЬ

Сцены из исторической драмы *  

В пьесе повествуется об исторических событиях, связанных с Кишиневским погромом 1903 года, в которых, как в зародыше, завязывается узел важнейшим мировых проблем ХХ века. Кровая карусель, запущенная в Кишиневе, раскручивалась потом целое столетие.  

Действующие лица:

Пинхус Дашевский, бывший студент, 23 года

Фрида Кенигшац, курсистка, его возлюбленная, 25 лет

Евгений Семенович Кенигшац, кишиневский юрист, присяжный поверенный, общественный деятель, выкрест-лютеранин, отец Фриды, 53 года.

Павел Александрович Крушеван, издатель, писатель, журналист, политический деятель, патриот-антисемит, 43 года

Вячеслав Константинович Плеве, министр внутренних дел и шеф корпуса жандармов, фактический диктатор России, крайний реакционер, 57 лет.

Мойша (Михаил) Либерман, молодой ученый, друг Пинхуса Дашевского, его ровесник.

Миронов - адвокат, защитник Дашевского, 35 лет.

Сцена 1

На сцене полная темнота, тишина, длящаяся несколько минут, пока не становится гнетущей. Внезапно раздается бравурная музыка, смех, шум веселого народного гуляния.

Одновременно световыми эффектами на темной сцене имитируется вращение карусели. В лучах света -- летящий пух. Луч прожектора выхватывает в углу сцены узкую железную кровать, на ней лежит Пинхус Дашевский. Под потолком маленькое окошко с решеткой, показывающее, что это тюремная камера. Бравурную музыку внезапно сменяет стремительно нарастающий вопль тысяч голосов, так могут кричать только обреченные люди. Пинхус вскакивает с кровати, зажимает уши, вопль тотчас становится глухим, хотя остается столь же отчаянным. (Он слышен теперь как бы сквозь зажатые уши Пинхуса). 

Пинхус разжимает уши, вопль резко усиливается, он их снова поспешно зажимает.

Пинхус: Трус!.. Цыплячья душа! Дрогнул. Все-таки дрогнул… Не смог!.. Поэтому они над нами и издеваются, поэтому и топчут нас ногами. А когда приходит охота – убивают. И вовсе они не звери. Они нормальные люди – у них нормальные человеческие реакции. Они уважают тех, кто умеет за себя постоять. Это мы не люди, а не они. Почему им нас не давить, как поганую нечисть? Мы только дрожим от страха, льем слезы, издаем вопли, просим пощады и милосердия. Кто нас защитит, если мы сами не защищаем себя?.. Кто за меня, если не я за себя – так, кажется, говорится в наших древних книгах. 

Входит адвокат Миронов – он стремителен, бодр, почти весел,

 крепко пожимает Пинхусу  руку.

Миронов:  Почему мы так сумрачны, дорогой мой?! Наше дело стоит превосходно! На суде мы заявим, что от первоначального нашего показания мы отказываемся. У нас не было намерения убить господина Крушевана. Такой мысли, такого желания у нас не было! Мы хотели сделать именно то, что сделали: нанести ему легкую рану, чтобы выразить протест. Такова была наша цель. А убивать мы не хотели! Не хотели, понимаете? Это очень важно.  В этом мы должны убедить присяжных, и мы это сделаем. У нас есть доказательства. Вещественные доказательства, дорогой мой,  – это не шутка. Я видел нож, которым мы оцарапали Крушевану шею. Мы его продемонстрируем на суде. Присяжные увидят, что он совсем маленький, с крохотным клинком, почти игрушечный. И этим игрушечным ножичком  мы ударили только один раз! Наш противник даже не упал, но вторично ударить мы не пытались. Мы бросили ножик на мостовую. Правда, при нас был найден револьвер, это уже серьезно. Но и эту улику мы можем повернуть в нашу пользу. Ведь в ход мы его не пустили! Почему, спрашивается? Если бы мы хотели убить, ножичком у нас не получилось, то нам следовало бы выхватить револьвер и стрелять, не правда ли? Но мы не пытались стрелять!.. Не пытались! Дорогой мой! Так – не убивают!.. Словом, мы должны запомнить и затвердить: на жизнь господина Крушевана мы не покушались, намерения убить его у нас не было. Только выразить протест!.. Остальное я беру на себя… Скорее всего, нас оправдают. В крайнем случае, присудят к одному-двум месяцам тюрьмы – это меньше, чем мы просидим до суда. Так что в любом случае нас сразу же освободят из-под стражи!

Пинхус: Вы напрасно стараетесь, господин адвокат. Я не изменю показаний.

Миронов: Но – дорогой мой! Так мы погубим себя. Мы должны изменить показания, от этого зависит наша судьба!

Пинхус: Моя судьба мне неинтересна.

Миронов (хочет решительно возразить, но беспомощно останавливается, не находя слов. Продолжает, изменив тон): Хорошо, дорогой мой, допустим. Допустим, что на собственную судьбу вам наплевать. Но тогда пожалейте мать! Пожалейте вашего друга Михаила Либермана. В вашей глупости он винит себя и, может быть, уже наложил бы на себя руки, если бы я не уверил его, что ничего серьезного вам не грозит. Еще девушка одна очень о вас хлопочет. Решительная такая девушка. И хороша собой, между прочим. Она ломает себе руки, считая, что виновата во всем она. Видите, дорогой мой, все хотят взять на себя нашу вину!

Пинхус: Передайте, пожалуйста, Мойше, чтобы он не волновался и изучал свои звезды. Вины его ни в чем нет. Просто мы всегда были разными. А Фриде скажите… Скажите ей, что она права – нам с ней не по дороге. Ну а с мамой я объяснюсь сам, когда разрешат свидание…(После паузы). Я не изменю показаний, господин адвокат. Я повторю на суде то, что показал на следствии. Я хотел убить Крушевана!  За тем и приехал в Петербург, за тем и выслеживал его, за тем купил нож и пистолет. Я презираю себя за то, что раньше времени бросил нож, за то, что не решился стрелять. Мне не хватило мужества. Но на то, чтобы ответить за свой поступок, у меня мужества хватит. Это я и скажу на суде.

Сцена 6

Ковель, холодная комната Пинхуса Дашевского. В глубине узкая железная кровать,

колченогий стул, небольшой столик, на котором разбросаны газеты.

Пинхус: (Мечется по своей комнатке. Поглощен  роковой мыслью). Почему они все попрятались? Все! Забились в щели, как тараканы. В Кишиневе 60 тысяч евреев, это тысяч пятнадцать здоровых мужчин. И все попрятались по погребам. На их глазах насиловали их жен, разбивали головы старикам, выбрасывали из окон младенцев, а они только дрожали от страха и молили о пощаде. (Хватает со стола газету) Крушеван пишет, что евреи тоже убивали христиан. Если бы так! Жалкие дрожащие твари! Трусы, позорные трусы! Это главная черта нашего жалкого племени. Поэтому нас и топчут ногами, поэтому плюют в лицо, оскорбляют, издеваются… А когда приходит охота – убивают. Какое позорище! Стыд и срам на глазах всего света! Я думал, что на такое способны только звери. Но теперь понимаю, что они нормальные люди, у них нормальные человеческие реакции. Они убивают тех, кто позволяет себя убивать. Это наш позор, а не их… (Входит Фрида).

Фрида: Вот и я, Пинхус. Ах, какой холод на улице. Словно не апрель, а январь на дворе. (Снимает зимнее пальто, передергивает плечами). А у тебя тут еще холоднее. Как в погребе. (Трогает ладонью холодную печь). Ну, конечно, твоя хозяйка опять не топила. Согрей меня поскорее! Что ты смотришь с таким изумлением? Не ждал?..

Пинхус (растерянно и радостно улыбаясь): Ждал… Но не смел надеяться. Не надеялся, что придешь. Что даже сегодня – придешь!

Фрида: Не надеялся?.. Даже сегодня?.. (Игриво усмехается) Чем же эта ночь отличается от других ночей? Разве сегодня Моисей вывел наших предков из Египта?.. Я сказала, что буду в десять – значит в десять. Прямо после занятий в рабочем кружке. (Смотрит на часы, показывает их Пинхусу). Видишь – минута в минуту. Разве я тебя когда-нибудь обманывала?

Пинхус: Никогда… Но когда я тебя жду, я все равно не верю. Мне кажется, что этого не может быть, что мне это снится... Просто не мог поверить, что может быть так хорошо…

Фрида (смеется, перебивая): Было бы еще лучше, если бы твоя хозяйка топила печь. (Решительно, деловито и вместе с тем страстно целует Пинхуса. Оторвавшись, но оставаясь в его объятьях, продолжает). И чего ты держишься за эту берлогу. Всюду сдаются комнаты – лучше и дешевле этой. И хозяева топят печи – топят, понимаешь? (Продолжает опять игриво). Была бы твоя хозяйка помоложе, я бы заподозрила что-то неладное. Но ревновать к этой блеклой старухе – это слишком. И чем взяла тебя эта буржуйка? Если тебе так нужно кого-то жалеть, то пожалей другую – ту, которая топит!

Пинхус: Как ты не можешь понять, Фрида! У несчастной вдовы четверо детей. Без моей квартплаты она совсем пропадет. Она рада бы топить. Печь-то общая, ее дети тоже мерзнут на той половине. Но кто же мог знать, что будет такая затяжная зима? Запас дров у нее давно кончился, покупать не на что. А ты все твердишь: буржуйка, эксплуатация. Скажи еще – еврейская эксплуатация – и чем же ты будешь отличаться от Крушевана?

Фрида (выскальзывая из его объятий): Нет, дружок, в тебе засело столько буржуазного, что я, видно, никогда не наведу порядок в твоих мозгах. Как ты не можешь понять, что общество делится на классы! Вот я занимаюсь в кружке с рабочими. Малограмотные парни, с трудом  перо держат в руках, а как быстро все усваивают. Вот что значит пролетарское самосознание! А ты, такой умный и образованный, а самых простых понятий о классовой борьбе никак не усвоишь. Приходи к нам в кружок, пока полиция его не накрыла, мозги твои быстро прочистятся. Сразу разберешься, кто буржуй, а кто пролетарий. А я к тебе не за тем пришла.

Фрида взъерошивает его волосы, снова обвивает его шею, притягивает к себе. Долгий поцелуй. Потом она решительно отстраняется, выворачивает фитиль керосиновой лампы. Свет гаснет. Фрида деловито раздевается, ее фигура едва угадывается в темноте. Раздевшись, она  приподымает край одеяла, намереваясь юркнуть в постель.

Пинхус все это время стоит неподвижно, следит за ее движениями.

Пинхус (приглушенным хриплым голосом):  Фрида, ты читала сегодня газеты?..

Фрида (продолжая подымать край одеяла). Ты о Кишиневе?.. Чего-либо подобного следовало ожидать. Надвигается революция, власти нервничают и делают глупости. Но нам тоже предстоит разобраться – почему масса пошла за Крушеваном.  (Фрида от холода снова передергивает плечами).  Все же на твоем месте я сказала бы хозяйке, что она должна топить, иначе мы здесь заледенеем. (Она исчезает под толстым одеялом).

Пинхус (вдруг охрипшим голосом): И ты… ты можешь говорить об этом так спокойно?

Фрида (насмешливо из темноты): Что же мне – рвать на себе волосы? (Чуть помолчав, игриво). Где же ты, Пинхус? Согрей меня, мне холодно!..

Пинхус (внутренне закипая): Холодно?… Тебе – холодно?… Разве тебе может быть холодно? Ты же … ты же… полено. Кусок мяса! Гадкая похотливая тварь!

Фрида (с испуганным изумлением): Что с тобой, Пинхус? Ты понимаешь, что говоришь?

Пинхус: Уйди! Слышишь? Уйди?… А то… А то…

У Пинхуса перехватывает дыхание. Долгая пауза, в течение которой Фрида выжидает,

 а Пинхус стоит неподвижно, подавляя рыдания.

Фрида: Значит, ты хочешь, чтобы я ушла? (Под Фридой скрипит кровать, она нарочито медленно одевается, давая ему время одуматься. Одетая, долго стоит за его спиной, продолжая выжидать. Затем решительно набрасывает меховое пальто, быстро идет к двери). Ты пожалеешь об этом, Пинхус. (Она выбегает из комнаты, дверь за ней громко захлопывается).

Пинхус (в зал): Я пожалел сразу же, как она захлопнула дверь. Хотел броситься следом, обнять, принести назад на руках. Но рыдания душили меня, я так и не двинулся с места. (Медленно гаснет свет, фигура Пинхуса растворяется в темноте. Слышен только его голос). Мы встретились через три дня. (С последним словом вспыхивает яркий свет, это уже не комната Пинхуса, сцена пуста. Пинхус и Фрида стоят посередине, застыв друг у друга в объятиях. Долгий, страстный, прощальный поцелуй. Потом она решительно отстраняется).

Фрида: Ну вот и все, Пинхус. Все. Больше мы не увидимся.

Пинхус: Я виноват перед тобой, Фрида. Я… я потерял голову, Фрида! Прости меня, Фрида. Я очень виноват. Но больше этого никогда не будет. Я буду тебя еще больше любить… Мы всегда будем вместе... Мы – всегда – будем – вместе…

Фрида: Нет, Пинхус, ты ни в чем не виноват. Я все обдумала и решила. Ты никогда не сможешь быть с нами. Ты слишком впечатлителен. В тебе много интеллигентской мягкости. Я люблю тебя, Пинхус. Может быть, никогда никого больше не буду любить. Но нам не по дороге. Рано или поздно наши пути разойдутся. А потому лучше порвать теперь. Позже будет больнее.

Сцена 9

Петербург, кабинет Плеве.

Плеве принимает еврейскую депутацию - Кенигшаца и двух его молчаливых спутников.

Все стоят.

Кенигшац: Ваше Высокопревосходительство! В нынешних печальных обстоятельствах еврейское общество чувствует себя обнадеженным самим известием, что Ваше Высокопревосходительство согласились выделить время на эту встречу.  

Плеве: Но времени  мало, господа, прошу говорить только о самом главном.

Кенигшац: Еврейское общество, Ваше Высокопревосходительство, обижено циркулярным письмом Министерства внутренних дел по поводу печальных событий в Кишиневе. В циркуляре говорится о еврее – хозяине каруселей – и женщине с ребенком. Будто бы бедная женщина хотела прокатиться, но ей нечем было уплатить, и он грубо ее оттолкнул, так что она упала и выронила ребенка. И это вызвало ответные действия толпы.  Смысл тот, что евреи сами дали повод к погрому. Но это выдумка антисемитских газет, прежде всего господина Крушевана. Ничего похожего не было и быть не могло. В этом году на Пасху в Кишиневе никаких каруселей вообще не ставили.

Плеве: До того, что пишут в газетах, господа, мне дела нет, но у меня есть официальные сведения о том, что зачинщиками беспорядков в городе Кишиневе были евреи. Я склонен доверять донесениям моих подчиненных.

Кенигшац: Но то, что пострадало только еврейское население, не отрицает и правительство. Нам представляется очень важным, чтобы оно публично выразило сочувствие пострадавшим. Целительное действие могла бы иметь наша аудиенция у государя. Если бы Ваше Высокопревосходительство соизволило объяснить Его Императорскому Величеству символическое значение такой встречи, то, может быть, Его Величество соблаговолили бы уделить нам хотя бы несколько минут. Пара сочувственных слов из уст государя, попав в газеты, могла бы способствовать успокоению общества.

 Плеве: Государь сейчас нездоров и никого не принимает. Но (подумав)… знаете что, господа! Я, пожалуй, мог бы попробовать устроить такую аудиенцию, если вы соблаговолите выразить лично Его Величеству благодарность за попечительские меры правительства.

Кенигшац (перешептываясь с другими членами депутации): Он предлагает нам благодарить власти за учиненное побоище! (Обращаясь к Плеве) Если государь нездоров, мы не смеем просить аудиенции. Но, может быть, государь иным способом выразит свое сочувствие к нашей беде. Сейчас, вы знаете, по всему миру собирают пожертвования в пользу кишиневских страдальцев. Мне оказано доверие, я поставлен во главе распорядительного комитета этого фонда. Если бы государь соизволил внести в него любую сумму – даже самую незначительную, чисто символическую – это произвело бы очень благоприятное впечатление и внутри страны, и заграницей.

Плеве (сухо): Я передам Вашу просьбу государю, но при условии, что вы, господа, передадите пославшим вас евреям, а паче всего еврейской молодежи и интеллигенции, что они не должны забывать главного. Евреи в России народ пришлый и должны вести себя подобающе. Нам известно, какие планы против России строит тайное правительство Сионских мудрецов. Оно велит евреям проникать во все поры христианского государства и общества, разлагать и захватывать его изнутри. Во многих странах вы уже добились успеха. Но в России у вас ничего не выйдет, господа. Да-с, не выйдет! Не скрою, революционное движение нас беспокоит. Рабочие забастовки, крестьянские бунты, демонстрации, студенческие сходки, акты террора порой вызывают смятение в рядах представителей власти. Но мы с этим справимся. Не думайте, что Россия – старый дряхлеющий организм. Сил у нас еще много. Народ и царь едины, и они сметут всех, кто пытается вбить клин в русское общество. Не это ли показали события в Кишиневе, господа, – при всех нежелательных последствиях?.. Вам следует понять и зарубить на носу, что если Сионские мудрецы не отступятся от своих злонамеренных планов, они за это поплатятся. Так и передайте. Многие считают евреев трусливыми, но это неверно – евреи очень смелый народ. Посмотрите, какой высокий процент они составляют среди смутьянов, бомбистов. Так вот, если вы не удержите еврейскую молодежь от участия в смуте, то мы сделаем положение всех евреев настолько невыносимым, что вам придется уйти из России, всем, до последнего человека. Тех, кто не уйдет добром, заставим силой. Или уничтожим. Погромы в этом отношении не особенно эффективны, господа, но техника идет вперед. Возможностей для организованного уничтожения людей становится все больше. Запомните мои слова и передайте тем, кто вас послал.

Кенигшац (подавленно): Еврейская масса, Ваше Высокопревосходительство, озабочена тем, как прокормить себя и своих детей. Ей не до революций и не до политики. Что же касается отдельных молодых людей, грезящих революцией, то евреев среди них все-таки не так много, чтобы их во всем обвинять. Да и как мы можем на них повлиять, Ваше Высокопревосходительство? У правительства есть корпус жандармов, тайный сыск, суды, тюрьмы, каторга. У нас ничего такого нет. Неужели вы полагаете, что наши увещевания могут сильнее воздействовать на горячие головы молодежи, чем кары  правительства? Я не одобряю революционеров, я верноподданный еврей, готов верой и правдой служить Его Величеству...

Плеве (перебивая): А вот в этом я сомневаюсь, господин Кенигшац! Оч-ч-ень сомневаюсь! Вы интеллигент, а еврейская интеллигенция вся неблагонадежна.

Кенигшац. Не более чем русская, Ваше Высокопревосходительство.

Плеве (резко): Нет, именно еврейская! А из русской интеллигенции неблагонадежна только та часть, что попала под влияние евреев. Так что и тут, господин Кенигшац, чувствуется ваша рука. Не говорю уже о том, что ваша собственная дочь Фрида Евгеньевна Кенингшац – активная революционерка. Об этом есть агентурные сведения. Ее подпольная кличка – Красная. Не можете повлиять на всю еврейскую молодежь – повлияйте на свою красную дочь! За сим честь имею, господа. Я и так уделил вам вдвое времени против обещанного.

 _______________________________________________

* По мотивам романа Семена Резника «Кровавая карусель»

<< Назад - Далее >>

Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>