ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > КАДИШ ПО МЕСТЕЧКУ
Семен РЕЗНИК (США)
КРОВАВАЯ КАРУСЕЛЬ
Сцены из исторической драмы
Окончание
Сцена 17.
Петербург. Невский проспект.
Крушеван (не спеша шагает в толпе прохожих, поигрывая щеголеватой тростью): А все-таки Плеве сдержал слово. Приятно получать такие приглашения в Цензурный комитет… Когда знаешь, что твоя взяла. В другой раз крепко подумают прежде чем что-либо запрещать Крушевану. До встречи еще минут сорок, можно позволить себе прогуляться по Невскому. Грех не прогуляться в такой славный денек. Как редко я могу себе это позволить. Эта газетная поденщина… Только и знай отбиваться от нападок еврейской прессы. За сим и не замечаешь, какая течет вокруг яркая, бурливая, красочная жизнь…
К Крушевану ластится размалеванная проститутка, по виду цыганка.
Проститутка: Позолоти ручку, господин хороший, погадаю тебе, утешу тебя, пойдешь со мной – не пожалеешь!..
Крушеван (замедляет шаг, с благосклонной, оценивающей улыбкой смотрит на цыганку, затем вдруг хмурится, жестко хватает ее за руку): Прикидываешься цыганкой, иудино отродье! Но меня не проведешь! Еврейский дух я за версту чую. Ну-ка признавайся, какой тут у тебя гешефт? С желтым билетом вам разрешено промышлять по всей России, так иные пользуются… Читать-то умеешь?
Проститутка (испуганно): Никак нет, ваше благородие… Я гадать умею, еще кое-что умею, что мужчинам нравится (пытается улыбнуться), а не пригожа вам, так отпустите бедную цыганочку...
Крушеван: Врешь, еврейка, врешь! Евреи все умеют читать! Видала небось, как в газетах писали – приехала одна в Петербург учиться стенографии, а чтобы получить право жительства, выправила себе желтый билет. И живет как ни в чем не бывало, курсы стенографии посещает. Ан, дворник пригляделся – клиенты к ней вовсе не ходят! И что же! Оказалась та проститутка – девицей! Может, ты тоже девица, а тут для отвода глаз цыганничаешь? Вот сдам тебя городовому, чтоб отправил на освидетельствование…
Проститутка (в испуге, умоляющим тоном): Отпустите меня, господин хороший! Господом Богом прошу! Я вам ничего не сделала!
Вырывается и убегает. Крушеван хохочет ей вслед.
Пинхус (протискиваясь сквозь толпу, приближается вплотную к Крушевану): Такая беззащитная спина, шея… Как поднять руку на беззащитного человека… (Смахивает крупные капли пота со лба). Но разве я забыл, что на нем кровь моих братьев! Почему же все сопротивляется внутри?… Цыплячья душа, позорище. Видать, носом не вышел, своим длинным еврейским носом. Как я буду себя презирать, если не сделаю этого!.. Был бы он тоже похож на зверя, я бы, пожалуй, не дрогнул. Велика заслуга – убить животное. Но он не зверь, во всяком случае, у него человеческое лицо и вполне нормальные человеческие повадки. Но мы… если мы люди, то должны постоять за себя. Надо действовать! (Выхватывает из кармана револьвер, но тотчас прячет его). Кругом столько народу, стрелять в такой толпе немыслимо... Но у меня припасен нож. Что-то подсказало – нож тоже может понадобиться… Я должен, должен… Сегодня они узнают, что евреев нельзя убивать безнаказанно. Слышишь, Фрида, сегодня они это узнают… (Пинхус вплотную приближается к Крушевану, хватает его за шею.)
Крушеван ( сердито, пытаясь обернуться). Что за дурацкие шутки?..
Пинхус: Боюсь, что вам теперь не до шуток, Павел Александрович! (выхватывает из бокового карман небольшой ножик, ударяет Крушевана по шее, но нож увязает в крахмальном воротничке.)
Крушеван (с недоумением): А ведь меня убивают!…
Пинхус бросает нож и убегает.
Крушеван (хватается за шею, видит на пальцах кровь, испуганно): Я ранен! Смертельно! Это конец… Нет, я буду жить! Жить! Обязательно жить!…(Он подбирает нож, размахивая ножом и палкой, бежит за Пинхусом. Прохожие шарахаются). Не дать уйти, не дать уйти еврею!.. Держи! Держи его!.. Городовой!..
Пинхус: (подбегает к городовому, запыхавшись): Арестуйте меня, я пытался убить человека.
Городовой тупо смотрит на Дашевского, явно не понимая.
Подбегает Крушеван.
Крушеван: Городовой, ты что же стоишь, как пень на дороге! Держи его, а то он убежит!
Пинхус (бледен, взволнован, растрепан, но, видя страх и смятение на лице Крушевана, говорит с усмешкой): Не надо нервничать, Павел Александрович! Я сам сдался городовому – не за тем же, чтобы убежать!..
Появляются несколько полицейских, заламывают Пинхусу руки, уводят.
Свет гаснет. На авансцене прожектор высвечивает фигуру Короленко.
Сцена 18.
Кишинев. Кенигшац в своем кабинете.
Входит Фрида. Кенигшац вскакивает, хочет подбежать, но она останавливает его отстраняющим жестом.
Фрида: Я по делу… отец. По делу Пинхуса Дашевского. (Нервно прохаживается по комнате, крепко сцепив пальцы). Тысячу раз я объясняла ему порочность тактики террора, но он все-таки сделал эту ужасную глупость. От отчаяния. Вина тут больше моя, чем его. Я не должна была его оставлять. Я не думала, что он … так любит меня… Не думала… Не ожидала… Его надо вытащить из тюрьмы, отец. Я должна это сделать, понимаешь?
Кенигшац (тихо, сдерживая волнение, вызванное ее появлением): Чем же я могу помочь, дочь моя? Ради тебя, ради твоего возвращения в родительский дом я сделаю все, что ты скажешь… Если нужны деньги…
Фрида (срываясь на крик): Деньги?! При чем тут деньги! Мне не нужны деньги! Твои грязные буржуазные деньги. (Понизив голос, почти просительно) Его надо вытащить из тюрьмы. Для этого есть только один способ – добиться оправдательного приговора в суде. Ты сможешь это сделать. Только ты – сможешь. Если возьмешь на себя его защиту.
Кенигшац: Ради тебя, ради того, чтобы ты вернулась домой и снова стала называть меня отцом, я готов на все... Но… у тебя не должно быть иллюзий. Я не в силах помочь твоему другу. Если он тебе так дорог, пусть твои товарищи устроят ему побег. На мои буржуазные деньги.
Фрида (горько усмехаясь): Неужели ты не понимаешь, что прежде чем придти к тебе, я испробовала все. Я говорила с товарищами. Партия рабочего класса не может вмешиваться в распрю двух групп буржуазии. Кроме того, партия против террора, она не может рисковать ради того, кто действует вредными методами. Пинхус не наш – понимаешь? Он не наш, не наш, не наш! Он только … мой! Я знаю, ты сможешь найти такие слова, которые проймут присяжных и они оправдают его. Ведь он действовал из самых благородных побуждений, ты сможешь это доказать, как никто другой. Прецеденты тебе известны, ты их используешь для защиты. И они его оправдают. А сколько радости это принесет всем евреям, а как вырастет твой престиж в либеральных кругах, чем ты так дорожишь…
Кенигшац: Нет, дитя мое, прецедент, о котором ты говоришь, не подходит к данному случаю. Там русская революционерка стреляла в русского генерала в отместку за чинимый им произвол. Да, суд ее оправдал. Но дело твоего приятеля – совсем другое. Преступление его не особенно крупное – он не убил и даже не изувечил этого негодяя. Только сделал ему подарок! Но он действовал как еврей, мстящий русскому патриоту за еврейский погром. И ты хочешь, чтобы другой еврей защищал его в русском суде и чего-то при этом добился! Ты не учитываешь силу племенной солидарности и племенной ненависти. Она не укладывается в твою классовую теорию, но в жизни она играет куда более важную роль, чем твой интернационал. Сколь бы я ни был убедителен в своем красноречии, что бы я, еврей, ни сказал в оправдание другого еврея, поднявшего руку на патриота России, все будет истолковано в прямо противоположном смысле. Чем крепче будут мои аргументы, тем худшее решение вынесет суд!
Фрида: Что же делать, отец?
Кенигшац: Могу сказать только одно – твоего приятеля должен защищать русский адвокат. Неважно, какого уровня, важно, чтобы его славянское, православное нутро не могло быть подвергнуто ни малейшему сомнению. Его все равно будут обдвинять в том, что он продался евреям, но все же будет шанс, что присяжные выслушают его без слишком сильных предубеждений. Это единственный совет, который я могу тебе дать… Как твой отец и как юрист…
Фрида (после паузы): Хорошо… Я поеду…
Кенигшац: Куда ты поедешь, ты же только что с поезда! Переночуй хоть одну ночь в родительском доме! Твоя комната всегда для тебя приготовлена.
Фрида: Нет, нет, отец, у меня срочные дела… Правда, мне надо. Я должна успеть на вечерний поезд. (В смятении чувств порывается броситься к нему на шею, но осаживает себя и спокойно выходит).
Сцена 20.
Петербург. Камера предварительного заключения.
Пинхус ходит по камере, преследуемый отчаянным воплем тысяч голосов. Руками он плотно закрывает уши, но не может отделаться от этого вопля. Входит адвокат Миронов.
Миронов: Нами весь свет интересуются, дорогой мой. Все газеты о нас пишут. Сам великий Короленко хотя и не одобряет вашего поступка, но видит в вас новый тип еврейского интеллигента. Он считает, что евреям надоело служить приниженными жертвами и среди них стали появляться смелые и гордые личности, готовые постоять за свой народ. Таким он считает вас …
Пинхус (сумрачно): Писатель Короленко ошибается. Я представляю вовсе не новый тип еврея, а именно старый тип приниженной жертвы. Те из нас, кто не может мириться с приниженностью и страхом, отдаляются от своего народа, перестают ощущать с ним связь. Они идут служить интернационалу, мировой революции, науке, искусству, социализму – чему угодно, но только не своему народу. А те, кто остается, не способны на сопротивление. И я такой же, как все, такой же трус с цыплячьей душой. Нас еще будут убивать и убивать, господин Миронов. Будут проламывать черепа старикам и младенцам. Тысячами, десятками тысяч будут, как скот, гнать на убой. Будут делать абажуры из нашей кожи, набивать матрасы нашими волосами и нас же самих заставят рыть себе могилы. Нам предстоит пережить катастрофу, какой еще не видел мир… Может быть, потом, после катастрофы, остатки нашего народа обретут, наконец, достоинство и смогут показать, что евреев нельзя убивать безнаказанно… Вы мне предлагаете юлить, изворачиваться, просить милости. Но это значит – идти на еще большие унижения. И ради чего? Ради ничтожного облегчения моей участи? Нет, этого они от меня не дождутся, господин адвокат. Я глубоко презираю себя за то, что не сумел отомстить Крушевану за кровь моих братьев. Но я хотел ему отомстить. Я хотел его убить. Слышите? ХОТЕЛ. Этого у меня никто не отнимет.
Раздается стук и скрежет металлических засовов, входят жандармы, Пинхус твердым шагом направляется к выходу из камеры – на суд. Снова играет бравурная музыка, световые эффекты имитируют крутящуюся карусель, стремительно нарастает отчаянный вопль тысяч голосов, внезапно обрывающийся тишиной.
ВСТАНЬ И ИДИ. Послесловие Валентина ОСКОЦКОГО (Россия)
<< Назад - Далее >>
Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>
