ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > КАДИШ ПО МЕСТЕЧКУ

Валентин ОСКОЦКИЙ (Россия)

ВСТАНЬ  И  ИДИ

П о с л е с л о в и е

Не знаю, кого как, а меня национальная родословная Павла Александ­ровича Крушевана не занимает. А если и занимает, то, во всяком случае, куда меньше, чем занимала Вадима Кожинова или Александра Солженицына. Первый - см. главы «Кто такие "черносотенцы"?», «Неправедный суд», «Истинная причина травли черносотенцев»  в книге «Россия. Век ХХ-й. 1901-1939»1 - не уставал педалировать: махровый юдофоб не был русским по крови и «принадлежал к знатному молдавскому роду». Второй, - в книге «Двести лет вместе. (1795-1995)»2, признавая за П.Крушеваном «поджигающую роль» в кишиневском еврейском погроме 1903 года, тоже повторяет, со ссылкой, на Крат­кую Еврейскую Энциклопедию: «...погромщики были в основном молдава­не». Мне-то, сегодняшнему читателю, какое дело до «пятого пункта» в анкете Павла Александровича? С лихвой хватит и того, что я о нем знаю: независимо от «паспортной» национальности, он выступал напроломным       идеологом погрома, исповедовал и проповедовал в издаваемой им антисе­митской газете «Бессарабец» мракобесные взгляды российского черносо­тенства. И не кто иной, как он, основавший после погрома Бессарабский отдел Союза русского народа, приложил немало усилий к тому, чтобы пра­вдивая информация о кровопролитии в Кишиневе не проникла в печать. Сея дезинформацию, погребающую жуткую правду под навалами лжи, пред­приимчивый издатель по-охранительски рьяно выполнял социальный заказ, жестко следовал правительственному курсу и идеологическим установкам сверху.

«Неуклюжий шаг», - говорит Александр Солженицын о запрете «на газетные пу­бликации о погроме, как разжигающие вражду и гнев». И дает повод уто­чнить: неуклюжесть была преднамеренной, ибо отвечала негласным ориентациям правительства в национальной политике. Но нет надобности уточнить общую оценку погрома: «грандиозное мировое поражение» России, «явный признак застоявшегося дряхлеющего правительственного аппарата.  Или уж вовсе не держать Империи... - или уж отвечать за порядок пов­сюду в ней». Кишиневская правда, по Александру Солженицыну, ужасна,  история погрома  скорбна, - и этих определений более  чем достаточно для того, чтобы и без публицистически «разжигательных преувеличе­ний» разглядеть деготное   пятно, какое легло «на всю россий­скую историю, на мировые представления о России в целом, - и черное  зарево его предвозвестило и ускорило все близкие сотрясения нашей страны».

Не просто о «бессилии царского правительства», о «дряхлости власти» речь, но и о не извлеченном уроке историческом: «...государство, допу­скающее такую резню, постыдно недееспособно». А еще о том, как в ки­шиневском и других последовавших за ним погромах «трагически сказался и тот долгогосударственный грех императорской России, что православ­ное духовенство, давно задавленное властью, бессильное в своем обще­ственном положении, уже никак не имело авторитета духовного водитель­ства массами». И хотя звучали «увещевания иерархов к православному люду против погромов, - не могли они остановить их. Они даже не смогли помешать, чтобы впереди погромных толп не качались бы распятия и цер­ковные хоругви»...   

Объясню свое явно затянувшееся вступление к журнальной публикации сцен из исторической драмы Семена Резника «Кровавая карусель». Я пи­шу заметки не о книгах Солженицына, и тем паче Кожинова, а об этой драме и одноименном романе, на материале которого она создана. Но сюжеты и романа и драмы равно заданы кишиневским погромом, а одним из главных персонажей и там и здесь выведен его вдохновитель Павел Крушеван. Тем важнее, и нужнее, мне казалось, начать с того, как воспринимаются и оцениваются трагические события вековой  давности в современной историографии отнюдь не академического толка, как видит она ключевую роль в них реального героя Семена Резника.

По свидетельству историка Владлена Сироткина, сопроводившего первое  российское издание романа «Кровавая карусель»3 развернутым послесловием, еще в до эмигрантскую свою бытность Семен Резник, открывший  для себя и Велижское дело, на основе которого написал роман «Хаим да Марья», и кишиневский погром, и черносотенную литературу, - «один из немногих наших современников, кто прочитал насквозь все три газеты Крушевана от 1897 до 1909 года. Благо­даря этому, кстати, он наткнулся на «Протоколы сионских мудрецов». О них имеется огромная литература, и многие полагают, что первая публика­ция - Нилуса 1905 года. Крушеван опубликовал их на два года раньше и в несколько иной редакции, но этого до сих пор почти никто не знает».      

Предыстория публикации «Протоколов...», изложенная в романе повествовательно, в драме воспроизведена сценически. Оттого в ряду ее доподлинных, помимо П.Крушевана, действующих лиц писателю был нужен и царский министр внутренних дел, шеф корпуса жандармов фон Плеве, которому вско­ре после воссозданных в романе и драме событий суждено будет погибнуть от бомбы террориста-эсера. У Семена Резника он, как никто, твердо знает, что «Протоколы...», настойчиво пробиваемые в печать П.Крушеваном, - по­лицейская фальшивка, сочиненная в глубоко законспирированных недрах его ведомства.  Осмотрительно не желая впрямую распорядиться об обнародовании фальшивки, - он изворотливо находит способ избежать открытого ее одобрения, но споспешествует публикации закулисно. Сцена казуистиче­ской беседы министра с будущим публикатором примечательна тем, что сло­вами в ней говорится куда меньше, чем угадывается за словом. Донести не высказанное вслух психологическим подтекстом романного повествования тоже нелегко, но еще труднее передать драматургическим действием. Семен Резник мастерски добился этого в обоих разножанровых произведениях, неукоснительно следующих как документально удостоверенному ходу исто­рических событий, их действительным причинно-следственным взаимосвязям, так и психологической правде характеров невыдуманных персонажей, вовлеченных  в событийный круговорот кровавой карусели.  

Пора напомнить: роман «Кровавая карусель», от которого отпочковалась драма под тем же названием, состоит из двух повестей, в их ракурсах ки­шиневский погром освещается с двух разных точек зрения, оценивается с двух противоположных позиций - услужливо охранительской и протестующе гуманистической. В первой повести «Услуга за услугу» действует П.Крушеван, юдофобствующий вдохновитель погрома. Во второй - «Русский вопрос» - Владимир Короленко, чья неуступчивая совесть и в случае киши­невского погрома, как не раз бывало до и после него, спасала честь и  достоинство России, русского народа, русской интеллигенции, запятнанные  кровью жертв черносотенных бесчинств. Однако, не считая беглого упоми­нания «великого Короленко» в финальной сцене, сюжетные мотивы второй повести в драму не вошли.

Но в ней укрупнены мотивы первой, связанные с неудавшимся покушением Пинхуса  Дашевского на апологета русского антисемитизма. «...Как вообще мало  значат слова, не подкрепленные делом. Да, их надо подкрепить делом! Я должен исполнить  то, что задумал... Должен! Я слышу, как кто-то, кто много сильнее меня, настойчиво шепчет мне в самое ухо, нет, минуя ухо, прямо в мой мозг: «Встань и иди. Ты все равно не сможешь жить, если не сделаешь этого!». И еще: «Ни у кого не должно быть сомнений, что я действую один, как еврей, мстящий за поруганных братьев. Пусть поймут и усвоят все крушеваны на свете, что нас нельзя убивать безнака­занно. Каждого настигнет карающая рука». И, наконец, за доли секунды до взмаха руки, в которой сначала неиспользованный револьвер, затем нож, даже не ранивший, а всего лишь царапнувший юдофоба: «Как поднять руку на беззащитного человека... Но разве я забыл, что  на нем кровь мо­их братьев! Почему же все сопротивляется внутри?.. Цыплячья душа, позо­рище... Как я буду себя презирать, если не сделаю этого!..  Был бы  он тоже похож на зверя, я бы, пожалуй, не дрогнул. Велика заслуга - убить животное. Но он не зверь,  во всяком случае, у него человеческое лицо и вполне нормальные человеческие повадки. Но мы... если мы люди, то должны постоять за себя. Надо действовать!»...  

Не одобряя самого акта мщения, Владимир Короленко, тем не менее; видел в мстителе «новый тип еврейского интеллигента», готового «постоять за свой народ». Знал бы Владимир Галактионович, какими душевными терзания­ми оплатил недоучившийся студент и свою отчаянную решимость на возмездие, и      самое воздействие, которым он жертвенно, обрекал себя на за­клание и тогда, когда добровольно сдавался полиции, и тогда, когда отвергал услуги адвоката, хитроумно наставлявшего не признаваться в замысле на убийство... «Я не изменю показаний, господин, адвокат, а повторю на суде то, что показал на следствии... Я хотел убить Крушевана! За тем и приехал в Петербург, за тем и выслеживал его, за тем купил нож и пистолет. Я презираю себя за то, что раньше времени бросил нож, за то, что не решился стрелять. У меня не хватило мужества. Но на то, чтобы отве­тить за свой поступок, у меня мужества хватит. Это я и скажу на суде»...

Напряженная работа души, ее тяжкий путь к прозрениям - вот, пожалуй, то главное, что удалось Семену Резнику усилить и укрупнить при переводе ро­мана в драму. И потому не иначе как сценически кульминационными воспри­нимаются в ней исповедальные и проповеднические доводы Пинхуса в его нескончаемом споре с возлюбленной - социал-демократкой, будущей, по ро­ману, большевичкой. «Я силился доказать ей, что мир делится не только на угнетателей и угнетенных и что душа человека - больше, чем совокуп­ность общественных отношений. Я мысленно говорил ей, что человек - это радость и боль, красота и уродство, мечта о счастье и боязнь смерти. Что человек - это тайна, это судьба, предначертанная откуда-то свыше, а не бухгалтерская книга с точно подсчитанными классовыми интересами.

Не слово в слово, но сопредельно, созвучно тому, что втолковывает классово одержимой и революционистски ослепленной энтузиастке-дочери многоопытный отец, кишиневский юрист, присяжный поверенный: преступление Пинхуса «не особенно крупное - он не убил и даже не изувечил этого негодяя... Но  он действовал как еврей, мстящий русскому патриоту за еврейский погром. И ты хочешь, чтобы другой еврей защищал его в русском суде и чего-то при этом добился! Ты не учитываешь силу племенной соли­дарности и племенной ненависти. Она не укладывается в твою классовую теорию, но в жизни она играет куда более важную роль, чем твой интернационал. Сколь бы я ни был убедителен в своем красноречии, что бы я,  еврей, ни оказал в оправдание другого еврея, поднявшего руку на патри­ота России, все будет истолковано в прямо противоположном смысле. Чем  крепче будут мои аргументы, тем худшее решение вынесет суд!». В истори­ческой перспективе XX века он куда более прав, чем его бурнопламенная  дочь, согласная вызволять любимого любой ценой, но только не ценой от­ступления от идейных догматов «партии рабочего класса», которая «не мо­жет вмешиваться в распрю двух групп буржуазии. Кроме того, партия про­тив террора, она не может рисковать ради того, кто действует вредными методами»...   

Уместно  напомнить, сославшись на эпилог повести «Услуга за услугу» Пинхус Дашевский - лицо подлинное. Но если его досудебная и послесудебная биография достаточно известна и даже документирована, то «дальней­шие сведения о нем глухи и отрывочны. Сводятся они к тому, что после революции в России, он работал инженером сначала в Маньчжурии (на стро­ительстве железной дороги), а затем на Кавказе. В 1933 году он был арестован как сионист и вскоре умер в тюрьме». Как видим, царская  власть, наказавшая незадачливого террориста тремя с половиной годами  арестантских рот, оказалась куда милостивее власти советской.... Фрида Кенигшац и, стало быть, ее отец - персонажи вымышленные. Но в сце­ническом пространстве драмы их художественная реальность тоже вполне исторична.  

В заключение еще один существенный, принципиальный вопрос, навеян­ный романом и усиленный драмой. Прав или не прав был Владимир Короленко, когда, воздавая должное личности еврейского мстителя, не одобрял акта мщения, в котором усматривал индивидуалистическое проявление тер­роризма? Не навязывая читателям своего понимания, отвечу исторической аналогией, оговорившись, что прямых, зеркальных отражений история не признает так же как сослагательного наклонения. Но косвенных, опос­редованных, по-моему, не снимает.  

Так вот: турецкий государственный  деятель, один из лидеров партии младотурок   Таалат паша как министр внутренних дел входил в «триумви­рат», проводивший в 1915 году геноцид и депортацию армян. Чрезвычайный полевой трибунал, заседавший  в Стамбуле в 1919 году, признал его ви­новным в «уничтожении армянского населения  империи» и приговорил заоч­но к смертной казни. Преступник бежал в Германию, скрывался в Берлине под чужим именем. Но армянские патриоты выследили его, и в 1921 году он был убит на улице среди бела дня. Смертный приговор ему привел в ис­полнение народный мститель Согомон Тейлерян. Судимый три месяца спус­тя берлинским судом, он был оправдан...

Мне лично думается, притом убежденно: доживи Владимир Короленко до этого беспрецедентного события, он бы тоже приветствовал справедливое судеб­ное решение, прозвучавшее как праведный приговор организаторам геноци­да, палачам армянского народа. Что же до несчастного Пинхуса Дашевского на заре века, то и здесь нет сомнений: окажись писатель-гуманист среди присяжных заседателей, разбиравших дело о несостоявшемся покушении на заклятого антисемита, голосовал бы за оправдание покушавшегося, который в драме Семена Резника прозревает грядущую «катастрофу, какой еще не видел мир... Может быть, потом, после катастрофы, остатки нашего  народа обретут, наконец, достоинство и смогут показать, что ев­реев нельзя убивать безнаказанно»...                                    

Истина не из тех, которые утрачивают неослабную актуальность. Об этом сполна позаботилась история и второй половины прошлого, и начала нынешнего века.

1 Москва. «Алгоритм», 2001.

2 Москва. «Русский путь», 2001.

3 Москва. Независимое издательство ПИК, 1991.

Семен РЕЗНИК (США). Кровавая карусель. Сцены из исторической драмы

<< Назад - Далее >>

Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>