ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ТЕАТР

Марк РОЗОВСКИЙ (Россия)

ПАПА, МАМА, Я И СТАЛИН

Документальная драма в двух частях

(Продолжение)

О т е ц.  Хорошая оценка со стороны парторганизации. Что может быть лучше и радостней этого? 26 апреля – концерт, я буду петь под аккомпанемент нашего лагерного струнного оркестра. (Начальник уходит.)

М а м а.  Зачем тебе это все?

О т е ц.  Зачем мне это все? Мысли только о тебе и о сыне. С тобой говорит полуживой человек, хватающийся за каждую соломинку, чтоб удержаться в жизни. Уж не изменила ли ты мне. Как боюсь я этого, если б ты только знала! Я потерял голову, подчас на грани сумасшествия. Потерять рассудок, что может быть страшнее? А у меня бывают такие моменты, что прекращается всякая разумная мысль, тело напрягается, готово к какому-то безумному поступку, и только огромным усилием воли ставишь себя обратно на место, выбрасываешь из себя вон все это безумие.

Не оставляй меня, Лидука, не оставляй! Хочу, хочу верить… И будет такое время, когда мы еще будем вместе, не будет конца нашему счастью. Не оставляй! Не оставляй! Не оставляй!

М а м а.  Сема, я не допускаю мысли о другом человеке, близком себе, кроме тебя. Ты мой дорогой и любимый муж, друг. Люблю тебя по-прежнему, жду тебя и буду ждать, во что бы то ни стало.

О т е ц.  Эти твои простые, звучащие клятвою слова, я так же клятвенно повторяю вместе с тобою. Надеюсь, увидимся.

Я.  Они не увиделись. В свидании было отказано.

М а м а.  Семик, я послала тебе посылку: брюки коричневые новые (для выступлений). Гимнастерка твоя синяя суконная. Туфли коричневые новые (для выступлений). Носки. Рубашка белая – апаш. Джемпер (я его немного сама носила, но он мужской). Резинки для носков. Папиросные гильзы – 500 штук. Вот всего понемногу, что можно было впихнуть в ящик, и то вышло больше кило на 600 гр. Насилу уговорила принять посылку.

Я.  В этом последнем предвоенном письме мама проговаривается.

М а м а.  Каждый прошедший день свидетельствует о приближении смерти…

О т е ц.  Лика, не оставляй меня, не оставляй, не оставляй…

М а м а.  Часто мне кажется, что я уже совсем старуха, не верится, что я смогу еще увидеть светлую жизнь.

Я.  И в самом конце письма…

М а м а.  Плохая я стала и некрасивая – старею, хочется примолодиться…

Я. Слова понятные и объяснимые.

М а м а.  Сема! Не оставляй меня, не оставляй!

О т е ц.  Не оставляй, не оставляй!

Я.  Можно не придавать этим словам значения, но… Мама сейчас вроде даже как-то успокоилась. Отправила семейство на курорт. Я с бабушкой в Анапе.

О т е ц   и   М а м а.  Не оставляй меня, не оставляй меня, не оставляй…

Я.  Но тут – БАХ! - началась Война.

М а м а.  Паника. Я запомнила панику в Москве. Когда все побежали!.. И в первых рядах коммунисты, начальники… на своих машинах… на грузовиках… я даже подумала: откуда у них столько личных грузовиков?!

Я. А ты где была?

М а м а.  Я стояла, как столб, на Петровке и смотрела. Все орут, все бегут, все куда-то едут… А я, дура, на работу стою голосую… Мне все хотелось на работу попасть, но в эти дни в Москве никто не работал. Из учреждений только ящики какие-то выносили, шкафы на тротуаре бросали… Бумаги, папки – все по воздуху летит… через мостовую… и кошка какая-то с перебитой лапой ковыляет и противно так мяучит … И вдруг тишина. Будто все уехали. Никого в городе будто. Я одна. Вот это страшно.

Я.  А потом, когда паника кончилась?

М а м а.  Повылезали все. Постепенно. И как ни в чем не бывало заработали.

Я.  А те, кто уехал, вернулись?

М а м а.  Кто успел удрать – их след простыл.

Я.  А кто не успел?

М а м а.  А кто не успел – так до победы и дотяпал.

О т е ц.  А у нас… многие не дотяпали. Те, кого пустили на фронт, попали по разнарядке в штрафбаты и там… оттуда только на луну… а те, кто вроде меня писал заявления, но остался в бараке, уже не рыпались, как говорится, ковали победу в тылу. В очень глубоком тылу!

М а м а.  Он рвался на фронт. Они там все рвались. Хотели доказать, что все патриоты.

О т е ц.  Не все. Некоторые говорили: нам повезло, что мы сидим. Авось выживем. Или: «пусть лучше свои убьют, чем немцы». А за что погибать?.. За Родину, за Сталина?.. Так мы и тут за них погибаем!

М а м а.  У нас так вопрос не стоял. Я рыла рвы под Москвой, зажигалки тушила на крыше. Но хуже всего было, знаешь, что?

Я.  Что?

М а м а.  Все воюют, а мой сидит.

О т е ц.  Ну, извини… сижу!

Я.  И потому ты сказала мне, что папа – как все – на фронте. Это потом я понял, что отец тоже воевал. Но у него была своя война, свои окопы и фронты. Он бился за свою свободу!

М а м а.  Мама с Мариком вынуждены были прожить в Анапе полтора года. Ежемесячно посылала деньги, 200 рублей, которые у меня остались еще после Камчатки. И вот немцы взяли уже Керчь, начались обстрелы. Доходили уже и кошмарные слухи, как немцы бросают в колодцы еврейских детей. Мама приняла решение уезжать из Анапы. Но куда? В Москву – запрет. Средств мало, кругом только деньги и взятки. (С корытом и ведром, переливает воду.)

Я.  И вот бабушка, за три дня до оккупации Анапы, выбралась под градом пуль грузовой машиной до Краснодара. А там своя кутерьма! Пропуск есть, билет есть, а сесть в эшелон невозможно. Тьма народу, все с детьми, разумеется, паника.

О т е ц.   Паника? Я все время думаю о вас: где вы, что вы, как вы?

М а м а.  К тому же, мама была инвалидом, хромала. Она уговорила носильщика за тысячу рублей выпустить ее на платформу за пять минут до начала посадки и смогла в числе первых войти с ребенком в вагон. И вот они в эшелоне, едут через весь Кавказ до Баку. По дороге их 6 раз бомбили. Станция “Тоннельная” – очередная бомбежка. Марик спал на руках у мамы. Пришлось по сигналу выходить из вагона. Опустилась в траншею. Недалеко разорвалась бомба, и маму в числе других контузило. Когда самолет отбомбился, какой-то военный схватил Марика из рук бабушки, ткнул в вагон. А маму и других впихнули в другой. Поезд идет, а Марик потерялся.

Я.  Бабушка получила ранение – осколок в ногу. Она прикрывала меня своим телом и тем самым спасла мне жизнь.

О т е ц.  Александра Даниловна, спасибо вам за сына!

М а м а.  Крики, стоны…сотни людей, все ищут друг друга. Марика все еще нет, где, в каком вагоне, ни пройти, ни крикнуть невозможно. Марик, помоги! Налей воды. По цепочке, из вагона в вагон стали выкрикивать имена разыскиваемых. Лей-лей. Так нашелся и Марик, которого передали по головам в тот вагон, где была бабушка. И тут интересный штрих: через два-три часа была передана белая панамка, соскочившая с головы Марика, со словами: «передайте бабушке того красивого мальчика с длиннющими ресницами».

О т е ц  (с улыбкой).  «Красивый мальчик с длиннющими ресницами». Весь в меня!

М а м а.  Эшелон, чух-чух-чух, дотянулся до Грозного (до Чечни), оттуда, чух-чух-чух, в Махачкалу (в Дагестан), там наливное судно до Красноводска (ну, там узбеки).

Я.  Ялла! Майорим ялла!

М а м а.  Марик, перестань! Женщины и дети на палубе вповалку. Под ними в трюме нефть. Невероятный шторм, смывало волной вещи. Люди привязывались полотенцами друг к другу, к перилам на палубе. Кто плачет, у кого истерика. У детей сплошные поносы. Ждали налетов с воздуха. К счастью обошлось. И люди, изможденные качкой, тревогой высадились, наконец, на землю Красноводска. Там жарища. А воды нет. Спекулянты продавали маленький стаканчик воды по десять рублей. А дальше опять, чух-чух-чух, в поезд…

Я.  Который довез нас до Куйбышева, где мы прожили у родственников полтора года. Спасибо, Грозный; спасибо, Махачкала; спасибо, Красноводск, спасибо, Куйбышев. Осенью сорок третьего мы приехали в Москву. Спасибо и тебе, Москва!

О т е ц.  Всего этого я, естественно, не знал и не мог знать.

Я.  Курортная эпопея выдвинула на пьедестал семейного почета мою героическую бабушку. Чем бабушка не герой войны?

М а м а. Мама, ты рыбий жир дала Марику?

Я. Прекрасно помню, как выглядела бабушкина нога с незаживающей раной у щиколотки. Кость была обнажена, на нее смотреть было невыносимо, хотелось зажмуриться. Нога буквально пылала физической болью.

М а м а.  Марик, открой рот (подходит с ложечкой.)

Я.  Не хочу!

М а м а.  Это рыбий жир, витамины!

Я.  Часто приходилось слышать бабушкины стоны. Осколок сидел внутри. Извлечь его было нельзя.

М а м а.  Мама, ты не знаешь, где карточки? Какие, какие – продовольственные!

Я.  Единственный способ избавиться от страданий – ампутация. Но бабушка не соглашалась. Она боролась с болью следующим образом: наливала в ведро кипяток и совала туда больную конечность. На час минимум.

М а м а. Марик, ты не видел карточки?

Я.  Нет.

М а м а.  А кто в магазин за хлебом ходил последний?

Я.  Я.

Бабушка постоянно добавляла кипяток в ведро. Это называлось: «Парить ногу!».

М а м а.  Куда ты дел карточки?! Ты потерял карточки? Потерял карточки?! Сейчас получишь ремня!

Я.  «Марик, помоги мне парить ногу!», – до сих пор слышится мне бабушкин голос. «Помощь» моя заключалась в том, что я стоял рядом, а бабушка, опуская ногу в кипяток, хватала мою руку и до боли сжимала ее. Это утоляло ее страдания.

М а м а.  Марик, мой руки, иди есть.

Я. Я гулять хочу!

М а м а.  Поешь – пойдешь.

Я.  Я сейчас хочу!

М а м а.  Я сказала, поешь – пойдешь! Сядь!

Я.  Не хочу я опять эти крапивные котлеты с отрубями!

М а м а.  Ешь! Крапива – это витамины, а отруби очень полезны.

Я.  Самое удивительное, что бабушка после сеанса парения обычно хромала бодро, дня на два-три после этого боли в ноге исчезали.

М а м а.  Мама! Хоть ты его заставь, он совершенно ничего не ест!

Я. С той поры, когда и сегодня говорят «война», перед моими глазами эта натуралистичная живопись: нога моей бабушки. Это не смешно. Это больно, очень больно, поверьте.

О т е ц.  Моя дорогая Лидука! Ночи не сплю, думаю только о любимой Москве, о тебе, о Марике. Быть в полном неведении о судьбе близких очень мучительно. Ах, если б только мне быть с вами, я бы пошел защищать вас и родную Москву, родную Землю от лютых врагов. И если б пришлось умирать, то умер бы спокойно, с сознанием исполненного долга перед Родиной и перед семьей.

Облигации не вышлю, я их сдал в Фонд обороны, ты не будешь ведь возражать против этого?

Я. «Облигации сдал в Фонд обороны». Вдумайтесь! Последние сбережения, заработанные еще на воле, пропащий зэк отдает на победу. И это после пыток и голодухи каждый день!.. «Ты не будешь ведь возражать против этого?». Хороший вопрос.

М а м а. 15 января 42 г. Москва. Родной мой Семик! Страдаю, что ничего не знаю о тебе, как здоровье, жив ли? Марик - замечательный сын. Уже знает все буквы, складывает из кубиков слова, очень подвижный. Была с ним у врача, признал увеличение железок, вес 15 кг 300 гр, рост 101см. За лето вырос на 4 см. Рада успехам нашим на фронтах.

О т е ц .  Когда же эти союзнички, мать их, откроют второй фронт?!

М а м а.  Я тоже вношу скромную долю своим трудом – работаю на оборону. К весне, возможно, устроюсь по своей специальности, а пока работаю разнорабочей на номерном заводе. Мама тоже чинит белье для Красной Армии и шьет в артели парашюты. Целую крепко. Твоя Лика. На днях вышлю тебе деньги – последнее время было трудно. Лида.

О т е ц.  А у меня работенка легонькая. Теперь на холоде, у циркулярной пилы. Обвиненный в срыве «стахановского движения» сам нынче «стахановец» - «торчую шпалы и брус».

М а м а.  Немного жиров… Это две пачки масла… нет, пачку… иначе перевес… сахару… сухарей… пачка и еще пачка… значит, уже три пачки… пара белья… купила… одеяло… простыня… нашла… носки… есть!.. портянки… где ж я ему возьму портянки?.. Мама, разрежь свои ткани парашютные Семе на портянки… Да не жалей, разрежь… Брюки дал сосед… ношеные, но еще ничего… Марик, помогай! Гимнастерка… Опять?.. я же ему две гимнастерки уже посылала… Хорошо, достану третью…

Я.  Гимнастерку на фронт?

М а м а.  На фронт, на фронт. Нет, перевес… Сухари придется вынуть.

Я. И сухари на фронт?

М а м а.  На фронт, на фронт. Мама, запомни: мы вынули сухари!.. Будут ему сухари, но в следующий раз! И кубики, кубики бульонные. Деликатес.

О т е ц.  А если следующего раза не будет?

Лика, я на новой работе – тарный завод, «звеньевой» по сортировке и штабелевке…

Я.  Короче, таскает и носит. Носит и таскает.

О т е ц.  Одиннадцать часов в день!

Я.  Стахановский запал не поугас?

О т е ц   (танцует). Сейчас получишь в глаз! 

Я. Одиннадцать часов физического труда ежедневно - это что-то с чем-то!

М а м а  уходит.

О т е ц.  На фронте было бы лучше – там хоть знаешь, за что погибаешь, а тут… Родные мои! От всего сердца поздравляю вас с великой победой нашего народа над фашистскими мерзавцами – взятием нашими героическими войсками звериного логова Берлина! Ура, ура, ура, родные мои!

М а м а.  9 мая я махнула сто грамм водки – впервые за восемь лет!

О т е ц.  И нам сделали поблажку – в этот день мы все филонили: и те, кто был на общих работах, и те, кто штурмовал на отдельных должностях. Пришел на ужин в столовую сам начальник лагеря и сказал речь.

Н а ч.  л а г е р я  (выйдя на середину). Ну что, товарищи враги, поздравляю нас… вас с нашей победой. Может, она кому-то как кость в горле, но мы вас предупреждаем – теперь, когда фашистский зверь разбит наголову в своем фашистском логове, у вас, то – есть у нас, у товарища Сталина будут руки посвободней, и вам, товарищи враги, теперь еще больше несдобровать. С чем нас … вас и поздравляю!

Я.  Чушь какая-то.

О т е ц .  Не чушь. Мы-то сразу поняли правильно: сейчас, после победы, закрутят сильнее гайки, и будет нам полнейший… хрендец, в общем. А в середине ночи меня разбудили и вызвали к начальнику лагеря…

Я.  Зачем?

Н а ч.  л а г е р я.   Пей! Пой!

Я.  И ты пел?

О т е ц.  Пел. У меня репертуар огромный был. Четыре песни, и все любимые. «Песня о Москве»…

Н а ч.  л а г е р я.  Раз.

О т е ц.  «С берез неслышен, невесом»…

Н а ч.  л а г е р я.  Два.

О т е ц.  «На солнечной поляночке»…

Н а ч.  л а г е р я. Три.

О т е ц.  И «Песня о Сталине».

Я.  Как ты мог?

Н а ч.  л а г е р я.  Мог. Пой!

В с е (поют):

Артиллеристы, Сталин дал приказ,

Артиллеристы, зовет Отчизна нас!

Из тысяч грозных батарей

За слезы наших матерей,

За нашу Родину огонь! Огонь!

Ч А С Т Ь   В Т О Р А Я

М а м а. Семик! Семик! Семик, я здесь, рядом.

О т е ц. Не понял.

М а м а. Я к тебе приехала!

О т е ц. Ты приехала?! (Входит Грук.)

М а м а. Да! Да! Вот я вхожу в лагерь. Меня пустили. Я объясняю, кто я и зачем приехала.

Г р у к.  Зачем вы приехали?

М а м а. На свидание к мужу.

Г р у к.  Но нужно разрешение.

М а м а. Вот и дайте мне разрешение.

Г р у к.  Вы… вообще… откуда свалились на мою голову?

М а м а. Я из Москвы.

ГРУК. Надо было разрешение получить в Москве.

М а м а.  Я хочу получить разрешение здесь.

Г р у к.  Хочете?.. Прошу. Хм… Я тоже, может, чего-то хочу.

М а м а. Чего?

Г р у к.  Кой-чего. Не понимаешь, чего?

М а м а. Не понимаю.

Г р у к.  Ну, раз не понимаешь…

М а м а. Ааа! Вы пошутили?

 Г р у к.  Да-да, пошутил.

М а м а.  Так дайте разрешение на свидание с мужем.

Г р у к.  Нет. Сначала ты мне... Подойди ближе, ближе. Еще ближе.

М а м а. Хорошо. Дам. Но сначала вы.

Г р у к. Вот тебе пропуск. Но не в зону оцепления. Вон домик видишь?.. Это дежурка. Там кушеточка наша. Иди туда. Сиди. Жди. Сначала я приду, а будешь себя со мной хорошо вести, потом придет муж, и вы с ним объедитесь груш. Поняла?

М а м а. Поняла.

Г р у к.  Тогда хорошо. (Хлопает  маму  по попе.)

М а м а. А как ваша фамилия?

Г р у к.  Фамилия у меня маленькая, Грук. Да тебе фамилия ни к чему. Главное, моя подпись есть. Иди-иди быстрым шагом (Уходит.)

М а м а. И я пошла в дежурку быстрым шагом. Через пять минут увидела Сему в окно и закричала в форточку: «Семик, я тебя вижу!».

О т е ц. Я шел из котельной. Я обомлел и сразу понял: Лида приехала. Моя жена приехала! И – бросился в культпросветкомнату к Вале Качаловой – так и так, говорю… Там жена моя… Она меня окликнула. Валя: «Ничего не обещаю, но схожу к начальнику». Валя, сходи, умоляю, Валя! И мы пошли!

М а м а. Через час в дежурку явился Грук.

Г р у к  (входит). Ну?

М а м а. Подойдите ближе. Ближе. Ближе.

Г р у к.  Раздеваться мы не будем.

М а м а. Конечно… Зачем раздеваться?

Г р у к.  Ложись.

М а м а. Сначала вы.

Грук в некотором волнении послушно ложится на стол.

Г р у к.  Ну? (Протягивает лапы к маме. Мама хватает ремень и лупит им Грука. Тот падает). Ах, ты курлядь!.. Курлядь московская! Обещала же дать!

М а м а. А я и дала… Вам по мордам!..

Г р у к.  Тише! Тише!

М а м а. Беги отсюда, урод, сейчас кричать буду!

Грук, схватив ремень, убегает из дежурки.

Я. Через полчаса в домик явился отец.

О т е ц.  Валя Качалова помогла!.. Вырвала у начальника разрешение на свидание.

Я.  Все-таки недаром ты пел песню о Сталине, папа! Она стоит того!

М а м а. Семик… а я тебе ботинки привезла теплые, американские, на толстой подошве… и рубашку серую… новую… верхнюю.

О т е ц. Дальше были лучшие два часа в моей жизни. Я заново влюбился. Я вышел из зоны оцепления.

М а м а. Марик учится музыке в гнесинской школе, у него абсолютный слух – это в тебя, но стал лениться, тянет его погулять – это тоже в тебя. На днях сильно провинился, ушел с товарищами в кино…

Я. Между прочим, в Кинотеатр Повторного фильма - я любил там школу прогуливать!

М а м а. Но без разрешения! И соврал. Я его жестоко наказала – поставила в угол на колени на горох. Стоял и плакал. Но, наверное, запомнил на всю жизнь и теперь дает слово не врать. Вообще, как пошел он в школу, мне стало труднее с ним ладить. Любит очень спорить и противоречить. Это в нем опять твоя черта. Мне так иногда трудно с ним!.. Недавно ругался матом.

Я. Это двор. Влияние двора.

М а м а. Еще беда: до сих пор вожу его в женские бани, а он ведь уже большой.

О т е ц. Ты с ума сошла! Перестань водить его в женскую баню! Ему уже 9 лет, будут последствия!

Я. Уже есть!

<< Назад - Далее >>

Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>