ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ТЕАТР
 

  Иегошуа СОБОЛЬ (Израиль)

Г Е Т Т О

(Продолжение)

К р у к.   Когда я получил это приглашение, то почувствовал личное оскорбление. (Пауза.) В гетто, быть может, можно проводить свободное время, даже развлекаться. И если еще можно создать нечто художественное, то это, конечно же, доброе дело. Но здесь, в этой трагической реальности Виленского гетто, в тени Понар… когда из семидесяти шести тысяч евреев Вильны осталось в живых, быть может, пятнадцать тысяч…

Г е н с.   Шестнадцать тысяч.

К р у к.   Здесь? Театр? Позорище.

Г е н с.   Герман Крук! Позволь мне напомнить тебе кое-какие вещи. В ночь на шестое сентября 1941 года всех евреев согнали в гетто. Это была адская ночь. Люди валялись в грязи, под дождем, а ты видел, как книги разбросаны по земле, ветер перебирает их страницы. В ту страшную ночь ты, Герман Крук, без устали собирал книги, и назавтра, седьмого сентября ты уже открыл эту библиотеку. И за это я, Яаков Генс, стоящий здесь перед тобой, отдаю тебе честь.

К р у к (содрогаясь, возмущен до глубины души). Ну, в самом деле…

Г е н с.   Я не прошу, чтобы ты отдавал мне честь: ведь ты бундист, а я сионист. Нас разделяют целые миры. Я лично книги не собирал. Я, Яаков Генс, собрал людей, которые валялись в грязи, одел их, накормил, создал из них оркестр и театральную труппу. Я дал им возможность трудиться по специальности, я добуду для них разрешения на работу. Хайкина, первую скрипку, я спас от каторжных работ, у него ведь руки израненные, опухшие от холода. Я вернул Хайкина к его скрипке. В этом мой грех? (Пауза.) Я требую, чтобы ты лично и твои товарищи, главы Союза рабочих и Бунда, пришли на спектакль.

К р у к.   Почему это тебе так важно?

Г е н с.   Я хочу дать населению гетто ощущение спаянности. Напомнить им, что они – сыны народа, великого народа, обладающего культурой, выносливостью, стойкостью, творческими силами – в самые трудные времена. Я хочу, чтобы представители всех течений в гетто присутствовали завтра на спектакле. Когда есть угроза существованию – нет ни правых, ни левых.

К р у к.   Только нас там будет не хватать. Ведь там будут все командиры еврейской полиции, бригадиры, начальники рабочих групп… Я понимаю, что на этот концерт приглашены важные зарубежные гости: германские офицеры. Я слышал, что наша самая блестящая певица лихорадочно ищет несколько немецких песен, чтобы пополнить свой репертуар – на тот случай, если немцам – не про нас будь сказано – захочется услышать несколько песен своей родины.

Г е н с.   Мы продолжим эту дискуссию на следующий день после представления. Но завтра вы придете.

К р у к.   Вы, еврейская полиция, юденрат, артисты несчастные, - вы вольны развлекаться вместе с немцами. Союз рабочих гетто решил ответить на ваше приглашение полным бойкотом. Никто из нас не придет на этот вороний концерт.

Г е н с.   Я хочу тебе заявить: ваш Союз рабочих уничтожен. Он объявлен вне закона.

К р у к.   Это – единственное руководство в гетто, избранное демократическим путем.

Г е н с (насмешливо). Что ты говоришь!

К р у к.   Твоя забота о народе – просто обман. Ты создаешь себе царство, и этот театр должен стать твоим Версалем. Мы не станем пособниками в этом позорном фарсе сионистов-ревизионистов.

Г е н с.   Вы думаете, что будете играть мне тут в политику? Я тебе заявляю: если вы еще раз расклеите подобные листовки, – очутитесь в Понарах.

К р у к  (диктует машинистке). Начальник отдал команду уничтожить единственный демократически избранный орган, действующий в гетто, – кооператив рабочих, потому что «там занимаются политикой». Воспользовавшись случаем, этот начальник диктаторским тоном изрек, что если еще раз в городе появятся подобные листовки, то он отправит Крука и его товарищей в Понары.

Г е н с.   История еще будет судить, кто из нас принес большую пользу еврейскому народу, - я или вы. Но все запиши в своем дневнике, все! (Уходит.)

К р у к  (диктует, стучит машинка). Мы живем в такие черные времена, что люди не в состоянии видеть, не хотят слышать, не могут понять. И я говорю: если суждено нам быть жертвами фашизма, то следует взять перо, записать все в тетрадь. Моя тетрадь должна все видеть, должна слышать, должна быть зеркалом и свидетельством самого великого несчастья, самых трудных времен.

К а р т и н а  9

На фоне монолога Крука на сцену выходят актеры. Оркестр занимает свое место.

Происходящее: репетиция сцены в стиле кабаре.

Срулик дирижирует. Леа Рудков ставит хореографию.

Х а я:

Ой, дни и ночи, горе вам!

Ой, деточки мои!

Тяжелый час, жестокий час,

Дням и ночам, дням и ночам!

Это время гидропланов,

Время стали и железа.

Вон по крышам поезд мчится,

И зачем туда залез он?

Вот уже и стратосфера,

Вот к планетам он несется.

Мне же, братцы, интересно,

Что почем там продается?

В с е:

Да, это главное.

И не стыдись сказать при всем народе..

Идешь ты, пьяный, голова кружится,

И думаешь: что с миром происходит?

Оставь вопросы на потом,

Сейчас не время думать нам.

Тяжелый час, жестокий час

Дням и ночам, дням и ночам.

С р у л и к.   Послушайте! Давайте для начала займемся импровизацией. Авраам, «Венецианского купца» на идише мы дадим в заключение. Начнем с импровизации «театр – рассказ». Один начинает, второй вступает и продолжает рассказ, затем – очередь третьего… и так далее… Кто первый?

Л е а  (встает, идет к авансцене). Я помню день, когда мы прибыли в гетто…

Э л л а.   … они гнали нас по улицам…

И ц и к.   … шел дождь…

А в р а а м.   … мы вымокли до нитки…

Л е а.   … Мы держались за руки, чтобы не потеряться…

Л ю б а.   … Толпа втолкнула нас в парадное, мы поднялись по лестницам наверх, в темную комнату. Было сыро, от нашей намокшей одежды и тепла человеческих тел шел пар…

Я н к е л ь.   … На полу валялись вповалку множество мужчин и женщин, слышались вздохи, стоны…

Л е а.   … Весь пол, усеянный человеческими телами, вздымался и опускался, словно гигантская волна, пол дышал, словно огромный зверь. Ноги болтались в воздухе, тела сплелись… Тела, потонувшие среди множества ног…

Л ю б а.   Все лежали вповалку, и я стояла там, ожидая, что кто-нибудь возьмет меня, уложит на этот пол, покрытый человеческими телами. И будет лежать рядом со мной. Но никто не обращал на меня никакого внимания…

У м а.   Но никто не обратил на меня никакого внимания…

В с е:   Но никто не обратил на меня никакого внимания…  (Повторяют несколько раз.)

Появляется Вайскоп. Он стремителен. Двигаясь по сцене, он пародирует актеров.

В а й с к о п.   «Никто не обратил на меня никакого внимания»… Занавес!

Опускается новый занавес. Прямо перед актерами.

С р у л и к.   Вайскоп! Мы репетируем!

В а й с к о п.   Порепетируйте вот это!

А в р а а м.   Что это?

В а й с к о п.   Новый занавес. Мой подарок на открытие вашего театра!

В с е:   Браво, Вайскоп! Браво, Вайскоп!

Вайскоп подает актерам, появляющимся из-за занавеса, водку и колбасу.

Репетиция прекращается. Актеры усаживаются вокруг Вайскопа. Едят.

В а й с к о п.   Тяжелые времена? А когда евреям было легко? Страдания закаляют нас, придают нам силу. Вот, я, к примеру: сегодня я бы мог стоять здесь и плакать. Причин для этого предостаточно. До войны у меня была маленькая пошивочная мастерская. Пришли немцы, загнали меня сюда. Мастерской моей – капут. Я бы мог только плакать? Еще как! Но я не плакал. Я сказал себе: «Почему тебя зовут «Вайс-коп»? («Светлая голова»).

А в р а а м.   Потому что у тебя лысина.

В а й с к о п.   Тогда я взял  свою «коп» – свою маленькую еврейскую голову – и сказал: «Лавочку свою ты потерял, и разве плачем вернешь ее, дурень? Если потеряешь голову – ты пропал. Только голова спасет тебя. А ее они у тебя отнять не могут».

С р у л и к.   Не будь так уверен.

В а й с к о п.   По крайней мере, пока ты жив. Я посмотрел: Стены. Гетто. Все закрыто. Где найти дыру?

А в р а а м (указывает на собственный зад). Здесь!

В а й с к о п.   Я искал такую, которая не так воняет, и нашел! Кем я был до войны?

А в р а а м.   Ты был шмоком!

В а й с к о п.   Если бы шмоком, а то – шмокодявкой. Мелкий портняжка. А теперь? Управляющий самой большой фабрикой по ремонту одежды во всей округе. Благодаря своей голове я так расцвел за два месяца, что сегодня у меня работают сто пятьдесят еврейских рабочих. Немцы заказывают у меня, с ними я веду дела. Короче: гигантское предприятие. День за днем я делаюсь все больше и больше. Каждый день поднимается солнце, и капитал мой поднимается. И я не сижу на деньгах: рука моя открыта.

А в р а а м.   А что ты делаешь со своей второй рукой?

В а й с к о п.   Собираю деньги! Когда я жертвую на нужды общества, то даю щедрой рукой. И говорю об этом во весь голос, чтобы все видели и слышали. Ибо не стыжусь своих поступков. Я зарабатываю и даю заработать другим. Сотням людей. Берите пример с меня, детки, я не исключение: у нас есть талант, евреи, побольше, чем у других народов. Если вместо того, чтобы ныть и скулить, множество евреев пошло бы моим путем, - мы бы стали продуктивным гетто. Немцы будут нуждаться в нас. Мы будем ценными для них. И мы выживем!

В с е:   Браво!

К и т т е л ь (переоделся актером, затерялся среди всех артистов, возвышается надо всеми, сбрасывает актерский костюм, предстает перед всеми Киттелем, нацистским офицером, известным своей игрой на саксофоне). Браво, Вайскоп, браво! Этого человека я люблю. И пока я люблю его – он будет жить. (Все актеры вскакивают на ноги. Застывают. Киттель подходит к Уме, которая осталась сидеть на полу, и бьет ногой по ее лицу. Ума, издав страшный крик, падает.) Это что? Не отдают честь?

В с е.   Хайль Киттель!!! (Все торопливо приветствуют Киттеля.)

К и т т е л ь.   На сей раз всех прощаю, потому что застал вас врасплох: я не вошел через ворота. Вас не успели предупредить, что Киттель в гетто. (Смеется.) Берегитесь! Киттель не входит через главный вход. Киттель проскользнет в гетто, как змей… А.. а? Киттель набросится на вас с чердака, а-а? А вдруг – из погреба! (Входят два вооруженных нациста. Они вносят два чемодана-футляра, кладут их на пол. Киттель резко обращается к Срулику.) Что в этом футляре? Неверный ответ дорого тебе обойдется.

С р у л и к.   «Шмайсер».

К и т т е л ь (подходит к футляру, открывает его). Верно, «шмайсер». (Достает автомат, взводит… Обращается к Хае.) А что в этом футляре?

Х а я.   Саксофон.

К и т т е л ь.   Поглядим, поглядим… (Открывает, достает саксофон.) Саксофон! «Шмайсер» и саксофон! Ха-ха! (Меняет тон, становится мрачным, угрожающим.) Почему я люблю тебя, Вайскоп? Почему?

В а й с к о п.   Ибо я продуктивен… (Киттель улыбается.) Вношу вклад в военные усилия…

К и т т е л ь.   Кто же делает тебя таким продуктивным?

В а й с к о п.   Вы.

К и т т е л ь.    Я… (Улыбается, вдруг взрывается гневом.) Я ненавижу подлиз! (Срулику.) Почему?

С р у л и к.   Вы – художник.

К и т т е л ь.   Я – художник. А что любит художник?

С р у л и к.   Хорошее. Красивое.

К и т т е л ь.   Слыхал, Вайскоп? Не я сделал тебя продуктивным, Вайскоп. Ты сам сделал себя продуктивным. Я лишь создал для тебя нужные условия, позволившие раскрыться неведомой стороне еврейской личности. Этой безумной полезности, что есть в вас, черт возьми! Я гуляю по улицам литовской Вильны, вглядываюсь в литовцев… Тьфу! Какие жалкие пресмыкающиеся! Их мы должны были убивать, а не вас. Что за скоты, что за истуканы, эти «гои», а? Никакого блеска, ни капли духовности, нет жизненности. Лица мрачные, скучные. Все печально, серо, я чуть не задохнулся! И тогда я пробрался сюда, через подкоп, который ты подготовил, Вайскоп. Я врываюсь к вам в гетто – и мигом я в ином мире. Все тут живет. Кипит! Взрывается бурной жизнью, исполненной отчаяния. Сколько в этом красоты. Вы, возможно, не в состоянии увидеть это. Тот, кто живет в раю, - привыкает. Бойкая торговля. Лотки. Кафе. Нечего подать гостям? Подается рубленая свекла, которую называют «икра зернистая». Подают сок от квашеной капусты, называя это «шампанским». Я люблю ваш юмор. Эту сумасшедшинку, что есть в вас. Не я сделал тебя продуктивным, Вайскоп: я лишь создал условия, чтобы вполне раскрылось все то хорошее и прекрасное, что таилось в тебе. И это – только начало: я еще покажу тебе, как далеко ты пойдешь. Этот интимный контакт между нами, это болезненное слияние, - но столь плодотворное, - меж немецкой душой и еврейской душой еще создаст нечто великое. А ты когда-нибудь мечтал, что достигнешь того, чего достиг, Вайскоп? Только правду!

В а й с к о п.   Нет. И не мечтал…

К и т т е л ь  (Срулику).  Что еще любит художник?

С р у л и к.   Правду.

К и т т е ль.   Правду. Итак, правда, без которой нет подлинного искусства. Я тебя спрашиваю, Вайскоп. И хочу, чтобы ты ответил из самых глубин твоей еврейской души. Но помни: нынче мы занимаемся правдой. И правду не приукрашивают. Если попытаешься приукрасить правду – тебе несдобровать. Есть «шмайсер», есть саксофон. (Берет «шмайсер».) Скажи-ка мне, Вайскоп, какая разница между частичным уничтожением и уничтожением тотальным? (Взводит «шмайсер», нацеливает его на Вайскопа.)

В а й с к о п.   Если уничтожают пятьдесят тысяч евреев, а меня – нет, то это частичное уничтожение. Но если уничтожают и меня, то это – тотальное уничтожение.

К и т т е л ь.   Браво! Браво, Вайскоп! Такой юмор – и в такой ситуации! Какой еще народ способен на такое, я спрашиваю? Отложим «шмайсер». Время для этого инструмента еще не наступило. Нынче время для саксофона. Клянусь вам: в день ликвидации гетто я прикажу поставить рояль у ворот, и когда вы шеренга за шеренгой направитесь к поезду, я сам сяду там и сам сыграю для вас «Картины детства» Шумана, «Крайслериану» и «Карнавал». А теперь я расскажу вам правду, почему я пришел сюда! Где ваша певица? (Молчание.) Где ваша певица, та, что должна мне пятьдесят граммов фасоли? (Выходит Хая, приближается к Кителю.) Ну! Сейчас поглядим, стоит ли твое пение пятидесяти (шепчет ей на ухо.)

Х а я.   «Свени»! Он хочет «Свени».

К и т т е л ь.   Где ваш оркестр? Оркестр! За инструменты! (Музыканты подходят к инструментам, начинают настраивать… Киттель продолжает.) Я вдруг затосковал по Джорджу Гершвину. Смешно, не так ли? Наши свиньи из Министерства культуры, там, в Берлине, запретили исполнять его произведения: это ведь джазовая музыка! А где сегодня можно исполнять Гершвина? И вдруг я вспомнил: ваш Ганс рассказал мне, что тут, в гетто, у вас есть джазовый ансамбль! И я пришел сюда. (Киттель вспрыгивает на импровизированный подиум для дирижера, поднимает саксофон и провозглашает): «Свени»! Ты знаешь? А вы знаете? «Свени»!

Оркестр начинает играть «Свени». Хая исполняет эту песню на английском, ее пение великолепно, исполненное чувственности – настолько, насколько она в состоянии это сделать: ведь она борется за свою жизнь.

Киттель, играя на саксофоне, передвигается между актерами, подает им знаки, чтобы те танцевали,

и актеры танцуют под эту джазовую музыку. Униженные актеры могут преодолеть это чувство унижения,

демонстрируя свое актерское умение. Виртуоз-саксофонист, один из оркестрантов, подал сигнал, исполнив потрясающую каденцию, темой которой стали хасидские напевы Гершвина, а коллектив актеров под руководством хореографа Леи исполняет невероятный джазовый танец, бурный, захватывающий. Киттель побежден. Когда песня закончилась, Киттель обращается к коллективу артистов.

К и т т е л ь.   Спасибо. Большое спасибо. Вы удостоили меня минутами подлинного духовного подъема. Однако, говоря по правде, многое следует исправить. Хореография может быть более интересной, богатой воображением, и движения должны быть более легкими. В джазе тело обязано быть легким, свободным. (Демонстрирует вдруг нацистский строевой, так называемый «гусиный шаг», вскинув руку в фашистском приветствии. Смеется. Весьма доволен своей шуткой. Обрывает смех. Обращается к Хае.) Пение твое совсем не плохое. Ты, и в самом деле, – обещающий талант. Я предсказываю тебе великое будущее. Интересно увидеть тебя через пару лет в «Порги и Бесс» или даже в Кармен. Пока же твое пение я оцениваю в двадцать пять граммов фасоли по шкале Киттеля. И это не мало. (Обращается к Вайскопу.) Вайскоп! Они не могут в таком виде выходить на сцену. Позаботься о костюмах, углубись в недра своих складов. И не экономь!

В а й с к о п.   Я дам им самое красивое!

К и т т е л ь.   Тебе же лучше. (Обращается ко всем.) Помните: Киттель может появиться в каждую секунду. Вылезти из любой щели. Змей! (Исчезает так же, как и появился.)                                     

                                                              К а р т и н а  10 

Тележка, груженая одеждой, спускается с верхотуры театра. Вайскоп вспрыгивает на тележку,

прохаживается по ней, держась за канаты, на которых эта тележка спускается, произнося свою речь.

В а й с к о п.   Вперед, ребятушки, налетай, разбирайте ваши театральные костюмы! Все, что хотите. Все для вас. Всех видов, всех размеров. В костюмах недостатка не будет. Все подобрано, все пригнано. Берите, надевайте. (Каждый из актеров выбирает себе костюм. Все переодеваются.) Платья, комбинезоны. Костюмы. Женские пальто. Наилучшего покроя. Из Лодзи. Детская одежда. (Он поднимает вверх попавшееся ему платье девочки. Воцаряется мертвая тишина. Актеры бросают ту одежду, которую для себя отобрали. Но Вайскоп, преодолевая ужас ситуации, продолжает лихорадочно, словно бес в него вселился.) Что случилось? В чем дело? Да и что это? Всего-то – одежда! Одежда!...  Вам она нужна? Сколько хотите. Английский шевиот. А вот – тряпье для нищих. В театре, я знаю, иногда ищут именно такие вещи. А вот костюмы ремесленников. Все рассортировано и упорядочено. Мундиры стражников. Судейские мантии. Парики. Халаты врачей. Их – несколько десятков. Одежды хасидов. Штраймелах. Жупаны. Кафтаны раввинов. Абсолютно оригинальные. Твидовые пиджаки. Лучшие шерстяные ткани из Манчестера. Высший класс портняжного искусства из Парижа. Мундиры. Пожалуйста, мундиры польских кавалеристов. Из Варшавы, по-видимому. Или Гданьска. Одеяние героев. На бешено скачущих конях они со штыками и саблями атаковали танки вермахта. Красивые мундиры. Прибыли на нашу фабрику, пробитые пулями. Залитые кровью. Но вот, поглядите: нет от этого и следа, а? Все выстирано, починено, нет и следов… Можно надевать и выходить на сцену. Немецкие мундиры. Прибыли в подобном состоянии с Восточного фронта. Подверглись такой же обработке и починке. В нашей гигантской прачечной все перемешивается. Вы должны придти в прачечную. Уйдете оттуда со спектаклем. Все, что происходит у нас в котлах, - это драма! Огонь в топках ревет, воздух плачет от обилия паров хлора, от мыла. Все смывается. Грязь, кровь, масло. Вам бы повидать нашу канализацию: кипящая река черных и красных потоков. А из прачечной все идет в пошивочную: гигантский зал. Сто пятьдесят швейных машин «Зингер» грохочут, словно это – железнодорожная станция. Берите, ребята, не стесняйтесь. Одежда – это не то, чего нам не хватает, нет! Это совсем не то, чего нам не хватает. 

Вайскоп соскакивает с тележки и уходит.

Актер по имени Янкель поднимается на тележку и подражает Вайскопу. 

<< Назад - Далее >>

Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>