ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ТЕАТР
 

  Иегошуа СОБОЛЬ (Израиль)

Г Е Т Т О

(Продолжение)

Я н к е л ь.   Одежда – это не то, чего нам здесь не хватает! Мертвые работают на меня, живые работают на меня, все работают на меня! Каждый день поднимается солнце, и богатство мое поднимается!

Г е й в у ш (поет на известный мотив из мюзикла «Скрипач на крыше» – «Если бы я был Ротшильд»). «О, если бы я был Ротшильд, та-ра-ра-па-ра-па-пам!»

Я н к е л ь.   У нас есть талант, евреи, побольше, чем у других народов. Берите пример с меня. Если вы будете продуктивными, то и я выживу! Если помрете – я стану еще богаче!

Л е а (играет).  Вайскоп! Арестовали моего мужа!

Я н к е л ь  (пожимает людям руки).  Все будет в порядке.

Л е а (падает к его ногам, целуетего  обувь). Его поймали, а при нем восемь килограмм муки. Увели его прямо в тюрьму…

Я н к е л ь (топчет Лею, пожимая при этом людям руки). Я же сказал тебе: все будет в порядке.

Л е а.   Говорят, что только вы можете вызволить людей из тюрьмы.

Я н к е л ь.   Госпожа моя, я сейчас занят! Принимаю почести!

Л е а.   Необходимы двадцать тысяч «черных» марок...  Иначе завтра его убьют.

Я н к е л ь-В а й с к о п.   Женщина, кто говорит с тобой? Вайскоп! Я иду к своему немцу.

Л е а (обращается к актерам). Этот человек – ангел. Ему ручки целовать надо. Он дает пищу беднякам, он вызволят из тюрьмы. Он должен быть царем гетто! (Леа обращается к Уме, передает ей халат врача.) Простите, госпожа, вы – доктор?

У м а (колеблется, словно выбирается из сна). Кто я? Доктор? (Ума надевает халат.) Ты хочешь, чтобы я сыграла врача? (Далее она играет доктора Вайнер…)

Л е а.   Мой муж болен диабетом. Кто даст ему инсулин в тюрьме? А без инсулина он и дня не проживет.

Я н к е л ь.   Ступай домой, приготовь ему на обед суп, он получит дозу инсулина вместе с десертом, а иначе не зовите меня «Вайскоп».

Л е а.   Что за человек! Есть ли здесь раввин?

А к т е р  (переодевается, изображает раввина). В чем проблема? В чем дело? (Далее – «раввин».)

Л е а.   Благословите его, рабби, пусть Бог даст ему силы.

Р а в в и н.   Благословен ты, Господи, унижающий бедняков и возвышающий богачей, амен!

С р у л и к.   Друзья, сейчас мы увидим театр импровизации Леи. Бурные аплодисменты! 

Актеры аплодируют своим товарищам за сцену импровизации, которую они разыграли.

Леа, которая организовала эту сцену в качестве пролога к «сцене с инсулином», получает поцелуй от Срулика, который отправляет актеров в зал, где они занимают места, отведенные для публики.

Сам же Срулик идет к одному из прожекторов, Леа направляется к другому прожектору,

стоящему в другом конце сцены.

И Срулик, и Леа освещают прожекторами сцену, «ведут» лучи прожекторов за актерами, держа их в фокусе.

Опускается железный занавес, следующая сцена играется перед занавесом.

                                                             К а р т и н а  11 

Доктор Вайнер и доктор Готлиб, судья и раввин. 

В а й н е р.   Господа, я созвала вас на эту встречу в подвале больницы. Я стою перед дилеммой…

С у д ья.   Быть может, вы представитесь… Кто вы такая?

В а й н е р.   Доктор Вайнер. Я ответственная за склад лекарств больницы в гетто. Проблема в следующем: у нас в гетто есть пятьдесят больных диабетом. Есть тяжелые больные. На последних стадиях болезни, следующая стадия – летаргический сон. Эти больные, разумеется, нуждаются в более крупных дозах инсулина, до пятидесяти единиц в день. Есть больные, состояние которых намного лучше, нуждающиеся только в десяти единицах инсулина в день. Речь идет, главным образом, о молодых, здоровье которых, кроме диабета, весьма удовлетворительно. Всего же, чтобы поддерживать жизнь всех пятидесяти больных в гетто, нам необходимы тысяча единиц инсулина в день. Все ли пока понятно?

С у д ь я.    Понятно. Так в чем же проблема?

В а й н е р.   Запас инсулина, которым располагает наша больница, - всего лишь сто тысяч единиц. А это значит, что мы сможем поддерживать жизнь больных всего лишь в ближайшие три месяца. Когда закончится запас инсулина, наши больные начнут умирать один за другим. Безнадежные больные умрут в течение нескольких дней, состояние других больных резко ухудшится в самое короткое время. Они продержатся несколько недель, но без инсулина и эти больные умрут в короткое время.

Г о т л и б.   В чем же дело? Нужно собрать деньги и купить лекарство на черном рынке, как мы и достаем все лекарства. (Входит Генс. Все замолкают.)

Г е н с.   Продолжайте. (Он усаживается среди актеров.)

В а й н е р.   Нет больше инсулина и на черном рынке.

Г е н с.   Сущая правда.

С у д ь я.   Что значит нет? На черном рынке достают все: даже мыло и французские духи. Это, конечно, только вопрос цены.

Г е н с.   Позабудьте об этом.

В а й н е р.   Нет инсулина во всем городе. Даже под землей искали. Генс обратился к смельчакам-контрабандистам из уголовного мира нашего гетто. Но и в окрестных гетто нет инсулина.

Г е н с.            Относительно – мы еще в лучшем положении, чем гетто в округе, и если бы немцы знали, какой запас есть у нас, то отобрали бы инсулин немедленно. Немцам мы объявили, что у нас нет больных диабетом. Ни одного. Инсулин, поймите, господа, бесценен: его просто нет.

С у д ь я.        Если так, то в чем же вопрос? Что мы можем сделать? Я не понимаю…

Вайнер:          Итак, послушайте: если мы прекратим выдавать инсулин безнадежным больным, то ежедневное потребление упадет – обратите внимание! – до четырехсот единиц в день, и мы сможем обеспечить жизнь двадцати больных в течение полутора лет, а быть может, и двух.

Р а в в и н.     Вы знаете, что будет через два месяца? Или через два дня?

В а й н е р.     Нет, но в наших условиях полтора года – это больше, чем вечность.

С у д ь я.        В наших условиях и два месяца – это больше, чем вечность, и если есть инсулин на три месяца…

В айнер:         Вы увиливаете от проблемы.

С у д ь я.        Что конкретно вы хотите от нас?

В а й н е р.     Я спрашиваю, позволительно ли мне – по моральным критериям – прекратить выдавать лекарства тем, у кого нет никаких шансов выжить, чтобы продлить дни тех, у кого есть шанс? 

Воцаряется тишина. Молчание длится так долго, что становится трудно выносимым. 

 С у д ь я.       Ладно. Проблема ясна. Я понял, что меня вы пригласили в качестве судьи. Итак, с чисто юридической точки зрения вы спрашиваете, есть ли у нас право приговорить к смерти некоторых людей. Как судья, я отвечаю: да, у нас есть право приговорить к смерти обвиняемых, совершивших именно те преступления, которые наказываются смертной казнью, но вы должны доказать, что эти люди действительно совершили такие преступления. И, как судья, я вас спрашиваю, в каком преступлении вы обвиняете этих людей, а вы мне отвечаете: «Они виноваты в том, что безнадежно больны». Доказательства? Имеются: анализ крови показал, что количество сахара у них такое-то и такое-то. Я открываю все известные мне кодексы законов, но ни в одной книге я не нахожу закона, который назначает человеку смертную казнь, если уровень сахара у него выше нормы. Поэтому, если вы – прокурор, то я, как судья, отвечаю вам: нет такого закона, который позволил бы приговорить такого человека к смертной казни. (Спускается со сцены к публике).

В а й н е р.     С чисто юридической точки зрения вы, несомненно, правы: я только потрясена философским спокойствием, с которым вы приговариваете к смерти, и бровью не поведя, пятьдесят человек в течение трех месяцев. Высокочтимый раввин, а что вы скажете?

Р а в в и н.          В Талмуде обсуждается проблема, которая отвечает на ваш вопрос. Возможно. Я знаю…  Разъясню это вам самыми простыми словами. Неприятель взял город в осаду и потребовал, скажем, двадцать заложников, которые своей смертью искупят грехи всего города. А если это не будет сделано, то весь город будет снесен с лица земли. Наш случай не достиг еще такой остроты, однако Талмуд, к примеру, вопрошает: «Будут ли выданы заложники?» И Талмуд дает ответ: если осаждающий враг не назвал конкретно имена требуемых им людей, то ни двадцать не будут выданы, ни даже один-единственный человек. Все погибнут, но требования врага не исполнят. Но если будут названы имена людей – они будут выданы. И город будет спасен. В нашем же случае – кого считать врагом? Кто может назвать имена тех людей, которых вы отдаете на смерть, чтобы спасти жизнь остальным?

В а й н е р.     Пожалуйста. Вот список больных. (Люди отводят свой взгляд в сторону, не глядят на список). Вот. Здесь – каждый больной, его состояние. Уровни сахара в крови. Каждый человек – его возраст, семейное положение, род занятий, его заслуги перед обществом. Прошу! Список перед вами. Поглядите.

Р а в в и н.     Оставьте…  Я не хочу смотреть…  (Спускается со сцены в зал). Оставьте, это лишнее.

В а й н е р (обращается к публике.)          Поглядите! Вот факты – черным по белому – у вас перед глазами. Здесь – еврей. Семидесяти восьми лет, вдовец, одинокий, в безнадежном состоянии; а вот человек тридцати шести лет, отец троих детей. Только поглядите! Вы хотите имена?

Г о т л и б.     Селекция среди больных? Да как вы смеете? Это – нацистская медицина! (Покидает сцену).

В а й н е р.     Что же делать: уклониться от принятия решения? Распределять лекарства автоматически? Не задумываясь, ничего не чувствуя, без всякой логики?

Р а в в и н (из публики).  Только Бог дает жизнь, и только у Него есть право ее отнимать. Людям запрещено вмешиваться и решать – кто будет жить, а кто умрет.

В а й н е р.     В каком мире? В том мире, где царит справедливость. Но здесь? Здесь люди определяют все. То, что вы называете «Божья воля», уважаемый раввин, это – желание злодеев.

В публике возникает переполох. 

М у ж ч и н а.    Мы не в больнице. Мы в театре.

Ж е н щ и н а.   Жаждем развлечения, а не проповедей и чтения морали.

Д р у г а я  ж е н щ и н а.     Надоел нам этот театр.

Д р у г о й  м у ж ч и н а.     За билет заплачено. Мы хотим хороший театр.

Ж е н щ и н а.   Рассмешите нас. Взволнуйте.

М у ж ч и н а.   Заставьте нас плакать. Растрогайте нас.

Ж е н щ и н а.   Дайте испытать потрясение.

М у ж ч и н а.   Мы хотим забыть о действительности.

Г о л о с а.   Мы хотим хороший театр! Хороший театр! Хороший театр!

Г е н с.   Господа! У нас есть художественный руководитель, он определяет программу. Срулик, я вижу, что история с инсулином не входит в программу.

С р у л и к.   Это была импровизация.

Г е н с.   С импровизацией мы покончим. Вернемся к программе. Теперь должна быть песня. Музыку написал мальчик одиннадцати лет в рамках конкурса, объявленного юденратом. Хор – пожалуйста! 

Железный занавес поднимается со скрипом, издаваемым осями, на сцене – детский хор.

Элла поднимается на сцену. Дирижирует хором. Публика аплодирует. 

Х о р  исполняет песню «Тише, тише» - «Штилер, штилер». 

Тише, тише, мой сыночек,

Погляди кругом:

Здесь посеяны могилы

По пути врагом.

Здесь дорога на Понары,

А обратной нет.

И ушел туда отец твой,

С ним пропал и свет.

Тише, сын мой, тише, милый,

Помолчи, не плачь.

Нашу боль и наши слезы

Не поймет палач.

И у моря есть граница,

И ограда - у темницы,

Только горе наше длится

Без конца,

Без конца.

У природы время лета,

Лишь у нас – зима.

Всюду солнце сеет свет свой,

Здесь – ночная тьма.

Осень вызолотит кроны

И усилит боль.

Сердце матери в Понары

Сын унес с собой.

Воды Вилии угрюмы.

Но оковы льда,

Разрывая, сносит в море

Черная вода.

Тьма, сраженная, растает,

Свет великий воссияет,

Всадник, сын к тебе взывает:

Вознесись!

Вознесись!

Не бушуй, источник в сердце,

Не окончен плен.

Будем мы от боли немы

До паденья стен.

Погоди, сынок, не смейся,

Время не пришло.

Враг, весну у нас укравший,

Рядом сеет зло.

Пусть и медленно, но ближе

К нам свободы дни.

И отец домой вернется.

Спи, малыш, усни.

И с рекой освобожденной,

С дубом, вновь покрытым кроной,

Свет, свободою рожденный,

Увидишь ты,

Увидишь ты! 

Аплодисменты публики.

Некто в черном спрыгивает с высоты прямо на сцену, перед детским хором.

Это Киттель. Воцаряется мертвая тишина. 

К и т т е л ь.   Генс? Ступай на сцену.  

Генс поднимается со своего места среди публики и идет  к сцене. 

К и т т е л ь (продолжает.) Слышал я, что твоя публика недовольна театром. Давай-ка дадим им хороший театр, который взволнует их. (Киттель обращается к детям). Из трех вышел один – да-до – ди – ты выходи! (Отделяет одного из детей от остальных хористов. Повторяет эту игру еще дважды, так что в конце этой игры три юных хориста стоят отдельно от остальных. Киттель использует этих троих детей для демонстрации «логической проблемы», которую он представляет Генсу, поднявшемуся тем временем на сцену). У меня есть «логическая проблема», Генс. Помоги мне решить ее. Мужчина и женщина вступают в брак. Рождают ребенка. Есть прирост или нет прироста?

Г е н с.   Нет прироста.

К и т т е л ь.   Прекрасно. Делают двоих детей, есть прирост?

Г е н с.   Н…. нет. Двое детей – все еще нет прироста.

К и т т е л ь.   Трое детей?

Г е н с.   Трое детей… А…а… Есть прирост.

К и т т е л ь.   Ага… Если фюрер приказал остановить естественный прирост еврейского населения, то третий ребенок – он…

Г е н с.   Избыточен?

К и т т е л ь.   Избыточен… Да… Я знал, что ты решишь для меня проблему, Генс… Ну, вперед, Генс! Селекция! Третий ребенок избыточен. Давай! Айн фатер, айне мутер, айн кинд, айн кинд! А третий – капут! (Входят два солдата,  забирают третьего ребенка, и уходят…) Вперед! 

Киттель бросает Генсу палку. Актеры, располагавшиеся на местах зрителей, поднимаются на сцену, хватают детей и с криками бегут за белый занавес. Генс спешит вслед за ними. Крики. Вопли.

Селекция видна зрителям по теням, которые движутся по белому занавесу.

 Г е н с.   Папа, мама, ребенок, ребенок… папа, мама, ребенок, ребенок. Давай-давай, скорее! Быстрее! Папа, мама, ребенок… ребенок…

На фоне селекции Крук выходит на авансцену, рассказывает взволнованно.

К р у к.    Передо мной, через восемь рядов, идет шеренга из пяти человек: муж, жена, трое детей. Что же будет? Генс считает: «Папа, мама, ребенок, ребенок…» Третьего ребенка, мальчика лет двенадцати, он вырывает из шеренги. Генс бьет мальчика палкой по спине. Ударом своей палки Генс прогоняет отца, мать и двоих оставшихся детей из шеренги, и они присоединяются к тем, кто на сей раз спаслись, которым предназначено жить. Третьего ребенка он отгоняет в сторону. Семья стоит среди тех, кто уцелел, руки их повисли безжизненно, они плачут, скулят, причитают: «Мы потеряли сына из-за еврея, из-за Генса!»

Дикая злость охватывает уцелевших, марширующих в шеренгах. Люди перешептываются: «Генс – убийца евреев! Предатель!» За несколько рядов передо мною идут в шеренге: отец, мать и один ребенок. Генс считает: «Один – папа, два – мама, три – ребенок…» Вдруг он орет на отца: «Дубина! Ты где потерял второго ребенка?» - «Нет у меня второго, есть только…» Но Яаков Генс не дает ему ответить. Он бьет его палкой по спине. Крики. Суматоха. В разгар этой неразберихи Яаков Генс хватает ребенка, который стоял в стороне, вот так, рукояткой своей палки за его шейку; этого ребенка прежде оторвали от своей семьи, и Генс бросает его в качестве второго ребенка в семью с одним ребенком, крича при этом: «Кусок болвана! Не теряй своего ребенка!» Ребенок шагает вместе с чужой ему семьей в шеренгах тех, кто уцелел. Он уцелел.

Двести девятнадцать других детей были отправлены в Понары.

Груды одежды падают на сцену. Входит Генс. Вид его ужасен: человек разбит. Он передвигается как лунатик.

На опустевшей сцене осталась одна Ума. Она все еще одета в халат, в котором играла доктора Вайнер.

К а р т и н а  12

Генс возвращается с селекции «третий ребенок»… Натыкается на груду детской одежды.

Он останавливается, снимает свое пальто, достает свой пистолет, взводит его и приставляет дуло к голове.

Из темноты раздается голос Умы.

У м а.   Яаков? Мало евреев погибло? Ты любой ценой должен убить еще одного?

Г е н с.   После того, что я сделал, нет у меня больше права на жизнь.

У м а.   После того, что ты сделал, у тебя нет права на самоубийство.

<< Назад - Далее >>

Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>