ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ОЧЕРКИ, ЭССЕ, ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЗАРИСОВКИ

Эфраим БАУХ (Израиль)

ПЕЧАТЬ КАИНА

Глава из новой книги

(продолжение)

Вечером опять выпиваем в кафе «Неринга». Возвращаюсь в машине в гостиницу «Дзинтарас» вместе с ныне покойными председателем молдавского Союза писателей Павлом Боцу и драматургом Георге Маларчуком. «Что ты всем там рассказываешь об Израиле?» - внезапно спрашивает меня Боцу.

Я захвачен врасплох: «Что?! Что рассказываю? Правду! А кто тебе это сказал?» Боцу раскалываться не хочет. Но пьяный человек настойчив: не отстаю. Наконец сдается и называет имя ныне здравствующего писателя, о котором ходит притча: когда он появляется в Союзе писателей в новом костюме, говорят: в КГБ сменили форму. Не мог я с ним откровенничать. Но не стоит ломать голову над этой простой загадкой: сколько раз я, сионист, с каким-нибудь из молдавских националистов изливали друг другу душу. Кто-то из них и настучал любителю менять костюмы.

Мы еще посетим всем скопом Тракай с замком Витаутаса посреди озера и синагогой караимов, тайна выживания которых при нацистской оккупации и по сей день витает над этим местом. Затем поедем в Каунас (бывшее Ковно), музей чертей (воистину их было слишком много для такого небольшого государства), Девятый форт и рядом с ним опять поле братских могил расстрелянных евреев. Редактор журнала «Нямунас» Дрилинга устроит нам «на посошок».

Затем группами разъедемся по Литве. Я попаду в Сартай, край лечащих забвенной тишиной зарасайских озер.

Город Дусятос встретит нас оглушительным оркестром пожарников, каски которых сияют почище медных труб. Рядом с худым, как жердь, человеком, отчаянно колотящим в огромный барабан, стоит председатель горсовета, соревнуясь брюхом с барабаном, Его поддерживает под руку неожиданно стройная с испуганным лицом жена. Тут же закатывают для нас бесконечный пир на дармовщинку, но мы-то уже давно спим, а они напропалую гуляют до утра, носятся на моторках по озеру, ловят рыбу, жарят, выволакивают нас на рассвете, осоловелых, из постелей, опять сажают за столы, на которых ранний праздничный ужин, не прерываясь, переходит в завтрак. Начинаешь понимать, как пьянка может стать формой жизни, если только пробудившись, видишь бутылку и стакан, вкрадчиво напористый взгляд уже клюнувшего соседа: будешь сопротивляться, он, как детский врач, спасающий жизнь ребенка, просто силой вольет в тебя зелье.

Таков этот год 1968. Страна «до самых до окраин» все еще просыпается с дикой головной болью, все еще не может прийти в себя после самой длительной в человеческой истории Варфоломеевской ночи - с поздних тридцатых до ранних пятидесятых, когда систематически уничтожались те, на лбу, языке, родословной которых был знак проклятия - остатки независимости, ума, достоинства, знаки неугодной нации или отвергнутого угодничества. Дело пахло миллионами трупов, всплывшими на поверхность этих лет или вмерзшими в вечную мерзлоту еще одним катаклизмом, содеянным руками людей. Две Катастрофы, обнаруженные одна за другой - первая в Восточной Европе, главным образом, в Польше и Литве, вторая - в Сибири после смерти Сталина, двумя смертоносными грибами качались над гиблой беспамятной поверхностью ХХ-го столетия, их черные тени ощущались за каждой мыслью, стремлением, душевным движением оставшихся в живых. Намеренное забвение стало знамением этого столетия, парализовав миллионы страхом. «Папа, как ты мог ничего не знать?» - тихий голос подросшего поколения громом отдавался в ушах. А он, папа, знал, но страх сместил его нравственную структуру, сделал глухим, слепым и немым. Эпоха, в которую корифей-недоучка открывал законы языкознания, грозя вырвать язык тем, кто с ним не согласен, хоть и дымилась в развалинах, обрывочных, как дурное сновидение, все еще угрожающе дышала в затылок. Люди выползали из всех щелей как вышибленные шаровой молнией событий, врывающихся из дома в дом, из судьбы в судьбу, табунились делая вид, что гуляют, боялись оттого, что нечего бояться. Пьянство и сплошное наблевательство были отчаянной реакцией на внезапное обнажение клоаки Истории.

В день отлета из Вильнюса устроили в зале аэропорта для именитых гостей отвальную. Ящики коньяка и водки извлекались из-под стола. С раннего утра уже под хмельком, все поглядывали на стол, как стая хищников на будущую жертву. Были здесь незнакомые мужики и девицы, но даже знакомые лица писателей были неузнаваемы: они как бы набрякли томительной страстью нетерпения, глаза оживленно поблескивали. В разговоре никто не жестикулировал, а все потирали руки в предвкушении. Приближались минуты не столько расставания, сколько истинного братства. Помню, все безмолвно похлопывали меня по плечу, сажали, предупредительно подвинув стул, наливали, чокались, глотали - «на брудершафт», «на посошок», «по маленькой», «на одном духу».

Страсть к даровой выпивке одолевала возможности организма.

Уже стоя у трапа, отъезжающие целовались друг с другом, не узнавая, путая улетающих с остающимися, и тут же начинали драться.

В полупустом, старом, трясущемся, как колымага, среди облаков самолете ИЛ-18, в разболтанных креслах со стертыми и местами облезлыми багрово-красными чехлами спали мертвецки-пьяным сном уважаемые деятели пера, и скудный ацетиленовый свет падал на их синюшные лица. В кондиционированном воздухе пахло клопами.

Надвигался август. Опять навалилась тоска. Жизнь насквозь пронизана сюрреализмом: Союз писателей Молдавии прикреплен к поликлинике комитета Госбезопасности, и литераторы смешиваются с сексотами в очереди к невропатологу говорливой Агнессе Францевне. Вижу на ее столе стопку лечебных карточек с надписями «сексот». Спрашиваю, что это. Охотно разъясняет, ибо ей вообще нравится беседовать с писателями: сокращенно «секретный сотрудник». Кто бы мог подумать. Уверен был: собачья кличка.

В августовской ночи тлеют волчьи цепочки фонарей по краю Котовского шоссе. Недалеко от нашего дома, во дворе дорожного управления, раскинули призывной пункт: всю ночь ходят между домами, выкликают имена, стучат в двери квартир, вручают повестки: в течение получаса собраться с вещичками на выход. На душе омерзительно: неужели войдут в Прагу? Ранним утром иду становиться в очередь за молоком. Какая-то женщина, извлекая из сумки пустые бутылки из-под кефира, говорит мельком: «Вошли ночью...»

2. Сладок сон за миг до катастрофы

Через тридцать три года, треть века, в ином тысячелетии, делегация ивритских писателей наносит ответный визит в Литву по приглашению Союза писателей литовских. Пересадка в Копенгагене. Всего один час полета по прямой линии через Балтийское море отделяет страну Данию, где спасали своих евреев, от другой страны Литвы, где их убивали еще до прихода нацистов. Прилетаем в ночь. Аэропорт пуст. Зажглись огни с приземлением нашего самолета.

Вот уже и двадцатое столетие, несмотря на отчаянные попытки застолбить заглавными буквами войны, катастрофы, великие открытия, и еще более великие (по масштабу) убийства, целиком ушло в мелкий шрифт.

Везут нас в гостиницу «Тилто». В ночном пустынном городе с редкими прохожими осваиваем окружающее пространство с набережной над рекой Нерис на севере, зданием театра оперы и балета в парке на востоке. По улице Тилто выходим на запад, к огромному собору в парке, уходящем в даль, над которым высится подсвеченная огнями башня Гедимина. Просыпаюсь совсем рано, обливаясь потом, погруженный в неимоверную духоту. Оказывается, солнце восходит впрямую над окном моего номера. Завтракаем в кафе гостиницы, расположенном в цоколе здания. За треть века меню не изменилось ни на йоту: яичница, блинчики со сметаной и кофе. У входа нас ждет черная «Волга». Сопровождает нас молодой поэт иного, нового поколения Алишанка, высокий, худощавый, светловолосый парень, великолепно говорящий по-английски. Ведет себя с ненавязчивым достоинством хозяина, принимающего гостей.

Он родился намного позже Второй мировой, свидетель иных событий в своей стране, у него иные предпочтения. Едем в Каунас. По дороге заезжаем в места, где стоят памятники «лесным братьям», сражавшимся за независимость Литвы против советской тирании. Все ясней и навязчивей у меня возникает ощущение, что он как бы не видит в нас евреев, а израильтян, что для него вовсе не одно и то же. Ведь израильтяне тоже боролись за свою независимость против того же монстра - советской тирании. У нас же там есть даже Тиранские проливы. Еврей и израильтянин у него не смещаются в единое целое. И каждый раз, уважительно выслушивая у какого-нибудь очередного креста про подвиг захороненных под ним «лесных братьев», спрашиваем: «А где здесь поблизости расстреливали евреев? И всегда такое место оказывается рядом.

На высоком юру

Да в глубоком яру

Лики смерти кружатся на вечном пиру

В Каунасе первым делом посещаем опять же «Музей чертей», немного обветшавший, но намного прибавивший фигуры бесов, мелких и крупных. В здании, напротив музея, находится Каунасское отделение литовского Союза писателей. После официального знакомства председатель угощает нас обедом в непринужденной обстановке, спрашивает израильтянина: «Ну, как вам нравится Литва? Вы здесь в первый раз?» «У меня здесь убили деда и всю его семью», - отвечает израильтянин. «Да. Но сейчас, понимаете, время другое», - растерянно выдавливает из себя председатель. На этой неприятной ноте пожимаем друг другу руки и расстаемся. Заходим в музей Чюрлениса. Всё это знакомо, удивительно, но, конечно же, не потрясает, как в первый раз да в молодые годы. Тогда, в деспотическое время, это ощущалось, как глоток свежего воздуха, который советской власти так и не удалось направить в нужное ей русло. Везут в Девятый форт, ведут через выросший рядом музей, где опять вступаешь в мертвые гибельные воды, в которые, оказывается, вопреки Гераклиту, можно не то что дважды входить, а несчетное число раз. Ведут в камеры, где в тесноте дожидались смерти. Тяжесть пустынных жерл бетонных тоннелей спирает дыхание. Кажется, уже никогда отсюда не выберешься. А вот здесь, показывают, группа евреев сумела бежать из Девятого форта. Вырываемся в пространство, под нависающий над головой огромный памятник погибшим, осеняющий непотопляемые поля массовой безымянной, и все же еврейской - смерти. Странно, что вот речка протекает, коровы щиплют зеленую траву, машины беззвучно бегут по дальнему шоссе.

Каждому - своё. Двести пятьдесят тысяч литовцев было депортировано в Сибирь, в Гулаг, сказал гид в музее. А я думаю о двухстах тысячах евреев, скошенных пулями, лежащих в этой земле, которую они в галутском порыве благодарности называли чуть ли не второй землей обетованной. Литовцы педантичны в цифрах. По статистике, на этой земле живет более восьмидесяти процентов литовцев, около девяти процентов русских, около семи процентов поляков, полтора процента белорусов, один процент украинцев, а на всех остальных, включая евреев, приходится всего семь десятых процента. Сумели всё-таки свести подчистую.

На следующий день едем в сторону Зарасая, на северо-восток.

По дороге, уже освоившись с моей просьбой, Алишанка ищет место расстрела евреев у Швенчелая. Вместе с шофером расспрашивают местных жителей, свешивающихся с балконов знакомых нам «хрущевок». В литовской их речи только и различаю слово «жиду, жиду...» Колесим по лесу, по кривым грунтовым дорогам. Вот, наконец. Обрывающийся край беременного смертью вала над рвом братской могилы. По-моему не следует называть так эти места человеческой бойни, засыпанные по причине страха и боязни эпидемий, ну и желания скрыть следы. Вот, что ощущается в глазах живых свидетелей, а может и участников. Одинокое дерево выросло на протянутом в полкилометра холме. Выгоревшие баночки поминальных свечей, явно из Израиля. Забвенная тишина. Забвенный шум высокого голоствольного соснового бора. Совсем рядом, у мостика, купаются мужчины, женщины, дети. Визги, брызги. Речка по пояс. Рядом уничтожен и закопан огромный мир людей, и грана памяти о нем не осталось.

Стоим посреди Литвы, у городка Швенчелай, замерев в безмолвии леса, посреди года, на высоком, кажется, незаходящем солнце дня солнцестояния, дня непрекращающихся воспоминаний, поминовения мертвых, дружески открытых дверей и ханжески скрытых убийств.

На следующий день дорога ведет на юго-запад, в Друскининкай. Пелрое. Холм братской могилы. Мерикине - то же. Зеленая, просвеченная жарким солнцем Литва сверкает голубыми зеркалами трех тысяч озер. Какая щедрая на зелень и голубизну земля. Июнь просто захлестывает зеленью. Растительность распускается цепко охватывающей, до удушья, роскошью. Кладбища - мертвые города. Города на кладбищах. Любое палачество скудно на выдумки. Убивали, расстреливали, сжигали в каждом городке. Братские могилы, ставшие безымянными, покрытыми травкой холмами, как тщательно скрываемую достопримечательность, имеет здесь каждый город. Мертвые евреи стали маркирующим горизонтом в отложениях сорок первого - сорок четвертого годов. В глинах да песках лежат сотни тысяч костей - добыча, способная свести с ума будущего палеонтолога. Толстые, налитые нездоровыми соками лозы, виясь, выползают из земли. Пиршество расцвета из разложения. Необузданный рост, мясистые стебли, жирные листья. В набрякших сосудах пульсируют соки впрок не избывших себя, рано ушедших жизней. Деревья не выдерживают напора, захлебываясь этими соками, как ядом, искривляясь. Через чашечки цветов, бесстыдно выворачивающие себя до дна, разряжается дух многолетней несправедливости, взрывчато накопившейся под землей. Ужас обыденщины сводит с ума. Если в Литве есть безумные, а они ведь есть везде, именно они чуют в низинах и на холмах целебные травы, в которых избыток жизненной силы молодых и невинно убиенных. Невинность придает особенную чистоту и целебную силу травам.

<< Назад - Далее >>

Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>