ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ОЧЕРКИ, ЭССЕ, ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЗАРИСОВКИ
Валентин ОСКОЦКИЙ (Россия)
ПЕРЕЖИВАНИЕ ИСТОРИИ
О романах Эфраима БАУХА
(продолжение)
Пласт историко-литературных и собственно исторических аналогий, параллелей, ассоциаций. Ими вызваны видения Осипа Мандельштама: то он бродит «по Москве, неожиданно освобожденный в начале тридцать седьмого» как «бродили оставшиеся на пепелище Иерусалима и догорающего Храма», то «слышит трубу архангела у выгребных ям Сучанской каторги». Через стихи Блока и Брюсова, Байрона и Бунина, через их книги с «ятью», которые, кажется, сами идут в руки, «и снова, и вновь» открываются ворота в Иерусалим. И еще раз Бунин - «опять и опять всматривается с площадки у церкви в пропасть, в древнюю финикийскую дорогу от Анакапри, вьющуюся над бездной», или «в Риме, среди клаксонов и жестикулирующей у витрин публики, ... пишет стихотворение «Тора». Вдали маячит купол собора Святого Петра...». И родственный тому же Риму Гоголь, чья могила сначала во взорванном Симоновском монастыре, потом на Новодевичьем. А идя еще дальше в глубь истории - средневековая Флоренция «под сенью Данте и Микеланджело», древнеримские термы Диоклетиана с «бесконечными лабиринтом моечных камер, парилен, бассейнов, коридоров», в которых «и в правду, Мир начинает казаться сплошной Баней, нередко кровавой». Следом - воистину, по Томасу Манну, чем глубже заглядываешь в колодец, тем дальше дно! - Яффские ворота, башня Давида и гора Господня Сион в древней Иудее и совсем уж мифологические, еще одисеевы Сцилла и Харибда как современные Донос и Допрос. В какой же разряд «архитектурных памятников будет зачислена безобразная Берлинская стена, непонятно кого с кем разделявшая и кого от кого защищавшая?» Ее камни неисчислимы так же, как ни с чем не соизмеримы масштабы неведомых тысячелетним цивилизациям переселений народов, какие палаческой волей их самозванного Отца осуществлялись в 1994 году всего за одну ночь. Мировая история продолжается в общенародных трагедиях современности, прорастает в них все новыми и новыми метастазами. Их высвечивают «блуждающие по Миру отсветы вечно горящего Храма у камня Мория»...
Автобиографичен и роман «Оклик», хотя от собственно писательской судьбы Эфраима Бауха, уже рассказанной в «Камне Мория» и потому вынесенный на этот раз как бы за скобки, в нем оставлены лишь первые смутные порывы к поэтическому творчеству и факт первой газетной публикации новогоднего стихотворения. Зато дописательская биография обстоятельно раскрыта на временном пространстве в несколько десятилетий от военного детства в эвакуационной заволжской глуши и послевоенной юности в Бендерах и Кишиневе. И того раньше - от первого страха, испытанного на пятом году жизни: «Зима сорокового завалила снегами поле с разрушенными окопами, бегущее мимо нашего дома к Днестру. С мальчишками старше меня я играю в войну на этом поле, бегу и вдруг проваливаюсь в окоп, скрытый под снегом. Я барахтаюсь, снег забивает мне рот и глаза, я все больше погружаюсь, я плачу и кричу ... И это в нескольких десятках метров от моего дома. Внезапно страшное ощущения беспомощности захлестывает меня с головой».
Давний мальчишеский страх - как предчувствие, предвестие почти взрослых и совсем взрослых страхов перед болезнями и смертями вокруг, неустроенностью и голодом, повальной высылкой и массовыми арестами за что ни попало, вплоть до анекдотов, что «пахнет Сибирью», товарными вагонами для перевозки скота, по крыши забитыми высылаемыми и арестованными. Неотвязный, неотлучный «запах организованного погрома был настолько густ, что хоть топор вешай». Не о кишиневском погроме 1903 года, о котором писатель знает из истории, семейных и родовых преданий, ведется речь, - о погромах советского образца, мутно грозящих антисемитской расправой не одним безродным космополитам=антипатриотам или врачам-убийцам в белых халатах. Куда бы ни шло «Пиня из Жмеринки» - заказное зубоскальство крокодильского фельетониста Василия Ардаматского. Прочитать и вымыть руки с мылом - вот и вся, казалось бы с расстояния истекших лет, красная цена мерзопакостной пачкотне. Но в то время, о котором повествует роман, чем чище руки, тем докучливей с ними отделам кадров, бдительно ограждающим учащуюся молодежь от чужебесия пятого пункта. Из-за него золотой медалист не принят в Одесский Политехнический, куда уже был зачислен, а отказавшись от предложенного ему стукачества-доносительства вообще ставит себя перед риском остаться мало того, что без образования, так еще и без работы.
Молдавия и Россия, Молдавия, Украина и снова Россия, Бендеры и Кишинев, Одесса и Киев, Сибирь и Крым, часто и по нескольку раз Москва - годы и десятилетия, прожитые будущим писателем в этих широтах до отъезда в Израиль, названы временем пребывания в Скифии. Нет оснований выискивать в таком определении некое европоцентристское, прозападное, тем паче иудейское высокомерие в писательском отношении к Востоку, Азии. О Скифии сказано в том кабалистическом смысле, в котором писал о России Александр Блок:
Мильоны - вас. Нас - тьмы, и тьмы, и тьмы.
Попробуйте, сразитесь с нами!
Да, скифы - мы! Да, азиаты - мы,
С раскосыми и жадными очами!
В по-блоковски скифском разрезе глаз, как в кинокадрах сюрреалистической - частое авторское уподобление! - хронике, проницательно, зорко увидены - обратите внимание на намеренно разные, но одинаково характерные потоки - явления и события. «Братская помощь русского народа молдавскому в деле восстановления народного хозяйства в первые годы после Великой Отечественной войны» - кандидатская диссертация «с невероятно научным названием», успешно защищенная в тот самый голодный год, когда люди в деревнях вымирали тысячами... «Корифей-недоучка открывал законы языкознания, грозя вырвать язык тем, кто с ним не согласен»... 25 февраля 1956 года - дата, выжженная «клеймом на лбу столетия» под закрытый доклад Хрущева на ХХ съезде КПСС... Самоубийственный выстрел Александра Фадеева, в гулком эхе которого потонули все натужливо «сладостные аккорды и голоса»... Советские танки на улицах Будапешта и заглушающие их лязг имена Матиаса Ракоши, Имре Надя, Яноша Кадара, и новые, «контрпропагандистски» забалансировавшие «на краю тектонической трещины» - Бен-Гурина, Энтони Идена, Ги Молле... Воззвание в «Правде» «против агрессии Израиля, подписанное тридцатью двумя моими соплеменниками: среди них был дряхлый циничный волк Заславский и писатель Натан Рыбак, взахлеб воспевавший легендарного погромщика Богдана Хмельницкого, который первым в истории занялся всерьез разрешением еврейского вопроса»... Расправа с Борисом Пастернаком... А десятилетие спустя тревожная - войдут - не войдут? - Пражская весна. Вошли...
Но не противоречит ли себе писатель, повествуя обо всем этом горьком и трагическом «в азиатской бескрайности времен, в беспамятных скифских просторах» под тютчевский аккомпанемент? Так ли уже блажен и действительно ли блажен тот, «кто посетил сей мир в его минуты роковые?»
Не забудем: о пережитом в Скифии и вместе со Скифией, нераздельно с нею рассказывается хоть и не ахти с какого протяженного временного расстояния, но из другой жизни и другого мира, в которые, однако, не было нужды вживаться, к которым не пришлось приноравливаться, ибо они изначально понимались и принимались как свои кровные. Во всяком случае - с той судьбоносной Шестидневной войны, когда «замкнулся еще один сокровенный круг моей жизни, соединив наконец распевы кантора «Бней Исраэль» и «Иерушалим» в синагоге моего детства с реальной землей Израиля, круг, начавшийся молитвами, которые я в детстве повторял за ребе Пустыльником; перед взором опять возникнут буквы древнееврейского, весь шрифт: как, вероятно, они блеснули из ямы, когда их раскопал наборщик, в дни разгрома еврейской культуры закопавший шрифт в землю до лучших дней, которые, вот уже, настали: власти решили печатать Шолом-Алейхема...»
Как художественное целое, «Оклик» раньше и прежде всего - роман всепроникающих сопряжений, универсально сцепляющих «там» и «здесь» в одном потоке бытия, которое «пишется целиком», рифмуя Данте и Дантеса, любовные строки «Песни Песней» с ледоходом на Днестре, «акведук времен Римской империи» с бульваром Ротшильда в сегодняшнем Тель-Авиве, на ветровом углу которого пожилая женщина продает «в лотке сладости, игрушки и газеты», а на руке ее выжжен «номер узницы немецкого лагеря, клеймо Катастрофы». Так «лабиринты прошедшей жизни впрямую соединяются с лабиринтами подземелий Акко», названном Александром Македонским городом Птолемаисом. Что перед этим бегом тысячелетий тридцать «скифских» лет, даже если в пределах отдельно взятой человеческой жизни они равны столетиям? «Два потока времени одной жизни, разделенные тридцатью годами, сливаются, смещаются, противостоят друг другу... Их нерасчлененность удваивает силу памяти», для которой и безмятежный июнь 1982 года оборачивается «угрозой, свистом снаряда, взрывом бомбы». Так пережитое автобиографическим героем романа в детскую бытность возвращается к нему солдатским опытом сына: патриот Израиля, тот оказывается «в самом пекле» Ливанской войны. Но то, что воспринято как пекло постаревшим отцом, для юного сына - лучшие годы начавшейся жизни. И это еще одно сопряжение времен, в начальном и финальном обрамлении которых Эфраим Баух строит свое повествование об Исходе. Но если тот библейский «исход из Египта был и остается единственным живым, то это был мертвый исход, тоже после сорока лет, но не странствий по Синаю, а рабства (1917-1956), и не было земли обетованной. Исход был не из чужой земли, не из-под чужих угнетателей, а от своих же сатрапов и палачей. И не было у этого исхода своего Моисея»...
Тут самый час повиниться в вольности хронологической, впрочем, намеренной. Типологически сближая для композиционного удобства изложения «Камень Мория» и «Оклик» как повествования, в основе своей автобиографические, я временно опустил разделяющий их роман «Лестница Иакова» (1987), не несущий никаких видимых черт автобиографизма, заселенный героями с внешне ослабленной прототипичностью.
Кульминация его действия приходится на 1977 год - апогей развитого социализма, чьи типовые меты броско и выразительно воспроизведены в точных социальных, психологических, бытовых деталях и подробностях. Это и милицейские фуражки, что «размножаются простым делением на поворотах лестниц и углах коридоров» массивного здания ЦК КПСС на Старой площади, «скопления пиджаков со слабым различием в оттенках», бесшумно скользящих вдоль стен. Здесь и «бесконечные словопрения, словобулькания, словоблудие» в привилегированном Доме творчества кинематографистов. И комфортная «Красная стрела», престижно курсирующая между Москвой и Ленинградом с зашторенными окнами: стоит сойти с поезда и углубиться на пару километров в строну от железнодорожного полотна - попадешь в средневековье. (Между делом свидетельствую: чтобы шагнуть в средневековье, совсем необязательно было сходить в какой-нибудь Малой Вишере - хватало свернуть с обшарпанного Невского в любой затхлый двор на Гороховой).
Календарно точное время подано со всеми его доподлинными реалиями, но плотно вписано одновременно в мировую историю от древнейших эпох до наших дней. Отсюда обобщенная символика лестницы Иакова, легендарная история Иосифа, множество других библейских мотивов, сюжетов, образов. И постоянное ощущение если не глобального апокалипсиса, то ситуации тупиковой, стрессовой, которую остро чувствует герой романа, психолог-психиатр по профессии. Отсюда же, наконец, и вечный вопрос смятенного интеллигента: «что делать нам перед призраком собственной совести?». Его задает себе и другим врач Кардин, преследуемый «застоялым запахом бессилия», видящий «материки жизни», затонувшие «на дне нашего подсознания». И профессионально понимающий, что жизнь поставляет ему «интересный паноптикум, музей движущихся восковых фигур», ею создана «благодатная почва для психиатрических наблюдений». Все это - проблемы, от которых не уйти в ернические афоризмы, как бы остроумно они ни были заритмизированы или зарифмованы: «люди психоза и невроза», «система сыска и фиска»...
<< Назад - Далее >>
Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>
