ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ОЧЕРКИ, ЭССЕ, ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЗАРИСОВКИ
Валентин ОСКОЦКИЙ (Россия)
ПЕРЕЖИВАНИЕ ИСТОРИИ
О романах Эфраима БАУХА
(окончание)
На стилевые излишества в ерничестве можно иногда и попенять. Очевидны подчас переборы в детализированной топографии Москвы, Петербурга, Одессы, которые Эфраим Баух знает не хуже Кишинева, где учился, а потом жил, или Бендер, где родился и вырос. Вплоть до деталей, ведомых разве что коренным петербуржцам: площадь Пяти углов, Кузнечный рынок и последняя квартира, теперь музей Достоевского в двух шагах от него... Временами и композиция повествования может показаться разорванной на параллельные сюжеты. Но как быть романисту, если разорвано самое сознание героя, который живет в ощущении «провисающего времени», «отчаянной несвободы?» Или, говоря иначе, в системе и под колпаком надзирающей власти, которая узурпировала право вторгаться в личную, частную жизнь, распоряжаться в ней и брать из нее, как и что заблагорассудится. И святотатственно посягает на то, что Пушкин чтил как неприкосновенность жизни семейственной... Такое искажение индивидуального и извращение массового сознания уподоблены самоощущению невольника в трюме галеры, который сверх всего обречен терпеть и санкционируемый, стимулируемый властью антисемитизм всех уровней - от государственного до бытового.
Профессией главного героя сюжетно задана и такая важнейшая тема повествования, как судебная психиатрия или преступная роль спецслужб, мобилизовавших психиатрию на «лечение» политического инакомыслия. На примере одного из персонажей романа доктор Кардин убеждается, что и он, подобно чеховскому Андрею Ефимовичу Рогину, может оказаться пациентом палаты № 6, с которым врач-психиатр поменяется местами. И в самом деле меняется после того, как выступает на международном симпозиуме против использования психиатрии в политических целях. Речь врача прервана горном и барабаном пионерии, которая приветствует психиатров. До боли знакомая ситуация, кинематографически емко решенная Анджеем Вайдой в фильме «Человек из мрамора»: хоровое исполнение митингующим залом «Гимна демократической молодежи мира» заглушает правду, какую тщетно силится выкрикнуть передовик-строитель. Не знаю, кто на кого «влиял» - Анджей Вайда на Эфраима Бауха или Эфраим Баух на Анджея Вайду, да и «влиял» ли вообще, но и в фильме, и в романе сходно озвученный эпизод впечатляюще демонстрирует тотальное подавление свободной мысли, которая тем нестерпимее власти, чем эта незаемная мысль честнее и совестливее.
Самостоянье личности, отстаиваемое в романе «Лестница Иакова» как нравственная программа писателя и его героя, включает и проявление их национального самосознания, которое также противополагает себя тоталитарной системе. «В земле Израиля заложена наша генетическая память», - догадывается Кардин, постигающий древнееврейские тексты: даже в немощном теле человека заложена сила национального духа, что деятельно противостоит «каменной громаде» окружающей немоты. Но не так уж нема эта немота, если и сын врача, не зная древнееврейских букв, срисовывает их с листов, оставленных отцом. Он же пытается пробиться к смыслу библии на иврите, не уловив, но интуитивно угадав подспудную связь между собой и этими буквами.
Безотказное чувство детали и в этом случае не подводит романиста, как не подвело во множестве других, в каких, как в каплях росы, преломляются пограничные вехи духовной истории личности. В этом смысле для писателя особое значение имеет тема искусства. И «Гамлет» с Владимиром Высоцким в Москве на Таганке, и «Страдания Иовы» в Камерном в Тель-Авиве - равноправные слагаемые выздоравливающего духа, его «возвращения к себе»...
Художник Кон, действующий в романе «Солнце самоубийц», - не психиатр Кардин. Но, при всей разности биографических реалий и разных финалах судеб, сходный тип личности, одержимо ищущей и себя в себе, и собственный национальный причал. Национальное самосознание для нее - «самозащищающееся ядро» в той непрерывной реакции ядерного расщепления, в какую ввергнут современный мир, которым прочно завладел «апокалиптический сюрреализм». Противодействие ему - нырок в глубь древнееврейской речи, фразы, сложенные на идиш. Но эмиграция - это еще не природное возвращение к себе, не погружение в свои родовые корни. «Странное дело эмиграция: люди откуда-то возникают, куда-то исчезают, смываемые быстротой и забвенной волной не только периодических отъездов, но и погружений в иной круг тут же, за стеною, под боком живущих людей, в иные слои жизни». Не все выдерживают такие погружения. Герой романа из тех, кто не выдержал как раз их в р е м е н н о с т и . Перепутье «там» и «здесь», преодоленное в предыдущих романах, в этом стало причиной драматического фиаско. Ничего не поделаешь: жизнь многогранна, разновариантна и не все ее вариации просчитываются заранее. Особенно, если они промежуточны...
Последний в семилогии, - до России пока что дошло не семь, а шесть романов, - «Пустыня внемлет Богу» (2000). Роман исторический, точнее - мифологический. А если быть скрупулезно точным в определении жанровой природы повествования, - историософский. Романные прорывы и выходы к философии истории - как тот оказавшийся бездонным кувшин, который Ривка или Рахель неловко уронила зоревым утром человечества, и жест этот, один-единственный, «жив и пронизывает тысячелетия», хотя с тех пор «целые цивилизации мертвы».
В жесте, воссоздавшем кувшин, запечатлен облик цивилизации, смерти которой, как беспамятству, противится историческая память. «В этом потерянном (Ривки или Рахили. - В.О.) поколении, как в зародыше, таились гены всех типов сынов человеческих, затем действовавших в истории». Вечное, но и самое тяжкое для них - «выдержать дар навязанной тебе жизни». Вот нам и неизменная антитеза двух жизненных начал. «Свобода - вот что в пустыне омывает душу. Она очищает ее, как песок и вода снимают ржавчину с золота и серебра». Но, с другой стороны, люди - рабы, и ни в одном поколении. Значит, это их устраивает?
История повторяется, хотя на каждом ее витке - по-своему. Отсюда и те всегдашние печали и заботы, которые, похоже, извечно обступают человека. Таково и общемировое зло ксенофобии и расизма, исторически конкретные реалии которого подвижны и переменчивы, но человеконенавистническая сущность - отнюдь не изобретение лишь ХХ века или жуткая реальность XXI. Им просто придана другая форма, они подняты на иную ступень. «Чужеземцы, принятые нами по широте души нашей, - гремит голос великого Авена, благодаря акустике как бы несущийся с небес, - спасенные нами от голодной смерти, спят и видят исполнение страшных твоих пророчеств, бог Тот. Они не верят в наших богов, противопоставляя им какое-то варварски невразумительное божество. Да, они прозябают, само их отрицание наших богов доказывает, что боги наши отвергли их и лишили разума. Но они хитры и мстительны, они несут внутреннюю угрозу нашей прекрасной Кемет. Настанет день, придет конец нашему терпению, и наши мечи и копья понесут им наше проклятье!» Обновите мысленно терминологию демагогии и мистику фанатизма, добавьте им «огненных метафор» Александра Проханова и Владимира Бондаренко, - получите передовицу редактора из газеты «Завтра» и «День литературы»...
Но не будем увлекаться выискиванием и расшифровкой аллюзий - роман достаточно серьезен, чтобы в силу историософичности своей не довольствоваться ими. Конечно, сам писатель выстраивает образные созвучия, смысловые переклички, но не в меньшей мере о них заботится эпоха египетских фараонов. Не их вина, если иные политики современности самоупиваются тем, что на свой лад опробовано тысячелетия назад. Не хромоногий Тимур и не сухорукий Сталин маячат перед наметанным глазом Моисея, хотя нам, читателям, не избежать аналогий с ними, а под звуки фанфар, приглушенные дворцовыми стенами, древнеегипетский правитель властно восходит на трон, даром что, принимая фараонский жезл как знак верховной власти, при этом узнаваем и по хромающей ноге, и по укороченной руке. «Как это получается, что почти всегда у властителей то короткая нога, то сухая рука... Вероятно ... телесные недостатки рождают у окружающих жалость к существу, а у него жестокость и подлость, не гнушающиеся ничем для достижения власти. Но кто эти окружающие? Ни одного знакомого лица, сплошные тыквы, покрытые потом подобострастия. Куда подевались царские принцы его, Моисея, молодости? Уничтожены, гниют в тюрьмах, прозябают где-нибудь в почтенных ссылках?» К слову заметить: прислужничество фараоновых приближенных, какое с отвращением наблюдает Моисей, не проявляя «не то чтобы патриотических, а вообще каких-то чувств», тоже явление вневременное. «Такого остервенелого, массового пароксизма подобострастия никакое самое разнузданное воображение не в силах представить...» . На все времена и «государственная служба сыска и фиска»: рухнет ли империя, в перспективе по-гитлеровски возомнившая себя тысячелетней, «свято место» не останется пусто: новая власть скоро восполнит пустоту и потребует себе новых осведомителей. «Боясь открывшейся бездны, человек пригибается и готов все время сидеть на корточках»...
История Месу-Моше-Моисея, прослеженная в романе, - это история духовного распрямления человека, предчувствовавшего прорыв к свободе, твердо знающего, что физическую жажду утолить можно, духовную - никогда. Иными словами, перед нами та типология выпрямляющейся личности, что и у современных героев писателя: мир распахивается перед ними до запредельных глубин, потрясает запретной полнотой существования. И перед лицом его «не по воле Всевышнего, а по слабости и уступчивости нашей погрязли мы в рабстве так, что головы наши ниже ног наших».
Но возникают вопрос за вопросом: не авторитарна ли власть Моисея, хоть она духовной природы? Будем ли корить поводыря, пастыря за послушание ему людей? И впрямую тех, кого он сорок лет водил по синайской пустыне, и в переносном смысле себя нынешних? Или признаем фатум сильной власти объективным законом истории?
Не на запрограммированные ответы рассчитан роман - на понимание вопросов.
Поучительно вспомнить к случаю хрестоматийное: простодушную ошибку машинистки, признавшейся Томасу Манну по перепечатке рукописи «Иосифа»: наконец-то теперь хоть знаешь, как все это было на самом деле. О том, что ничего похожего на четырехтомный роман-миф на самом деле не было, она под художественным воздействием живых характеров и обстоятельств даже мысли не допускала.
Но так ли уже не было?
Того, что состоялось в реальности эстетической, не могло не состояться в реальности исторической. С той само собой разумеющейся оговоркой, что историю недостаточно знать, в нее надо уметь вживаться и уметь в ней жить, ее важно чувствовать, переживать нравственно и эстетически.
Эфраим Баух - и в этом свойство его таланта - из тех писателей, которые не просто знают, но чувствуют. Свидетельством тому и его романная семилогия, и документированные исследование и интерпретации, построенные как исторические очерки...
<< Назад - Далее >>
Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>
