ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ОЧЕРКИ, ЭССЕ, ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЗАРИСОВКИ
Галина СИНИЛО (Белоруссия)
ДРЕВНЕЕВРЕЙСКАЯ ЛИТЕРАТУРА1
(ОКОНЧАНИЕ)
КОХЭЛЕТ (ЕККЛЕСИАСТ):
Философский смысл и художественное своеобразие
Среди самых загадочных и неоднозначных книг библейского канона, наряду с Книгой Иова, — Екклесиаст. Само ее название — точная греческая калька названия на иврите — («Кохэлет»), что означает «Проповедующий в собрании». Таким образом, еще одно принятое на звание книги — Книга Проповедующего в собрании. Уже это создает образ профессионального мудреца, говорящего перед общиной, делящегося своими наблюдениями над жизнью, — героя и автора лирической философской поэмы о тайнах человеческой жизни и смерти. Созданию образа профессионального мудреца способствует и позднейшая прозаическая приписка к книге: «И сверх того, что Кохэлет был мудр, он также учил народ знанию, и взвешивал, и исследовал, и складывал многие притчи. Пытался Кохэлет найти ценные речи и написанные верно слова истины» (12:9-10)2.
Екклесиаст — одна из самых поздних книг, вошедших в канон ТаНаХа. Об этом говорит ее словесный облик. В ней встречаются слова, относящиеся к административной практике, введенной впервые персидской династией Ахеменидов (VI—V вв. до н.э.), а также множество арамейских оборотов (арамейский стал разговорным языком в Палестине примерно к III—II вв. до н.э.). Книга в целом более близка по-своему языку первым комментариям к ТаНаХу — Мишне, кодификация которой закончилась во II в. н.э. (Мишна составила фундамент Талмуда). По рукописям Мертвого моря (они датируются II—I вв. до н.э.) очевидно, что книга была широко известна в Иудее, читалась и переписывалась наряду с другими каноническими книгами уже во II—I вв. до н.э. Это подтверждается также тем, что эту книгу цитирует Иешуа бен Сира, чья «Премудрость» датируется между 190 и 180 гг. до н.э.
Таким образом, за обозначением «Кохэлет» укрылся профессиональный мудрец-книжник, неведомый поэт, живший, скорее всего, в Иерусалиме в IV в. до н.э. Однако зачин книги гласит: «Слова Проповедующего в собрании, сына Давидова, царя в Иерусалиме» (1:1)3. Сыном Давида и царем в Иерусалиме мог быть только Соломон. Религиозная традиция приписывает Екклесиаст Соломону (как и Песнь Песней). Но Соломон, как известно, жил в Х в. до н.э. и не мог быть реальным автором поэмы. Скорее всего, это яркий случай псевдоэпиграфики — приписывания более позднего произведения более древнему общепризнанному авторитету, часто легендарному (это явление типично для всех древних литератур). Имя же Соломона давно стало олицетворением мудрости. Возможно, неведомый автор решил прибегнуть к авторитету Соломона для придания весомости собственным размышлениям. Но, как замечает С.С.Аверинцев, здесь и нечто иное: автор «входит в образ» знаменитого израильского царя. «Традиционный образ Соломона сознательно взят как обобщающая парадигма для интимного жизненного опыта. Эта сознательность приема есть черта столь же необычная на общем фоне древнееврейской литературы, сколь и походящая к облику скептического мудреца, написавшего в IV или III в. до н.э. «Книгу Проповедующего в собрании»4.
С точки зрения жанра Екклесиаст органично соединяет притчу в форме афоризма, философской сентенции и развернутое размышление над жизнью, лирическое излияние. Таким образом, точнее всего жанр произведения можно определить как философскую лирическую поэму. Соответственно, в оригинале она имеет поэтическую форму: в тексте сочетаются стихи различной длины — с двумя-тремя, четырьмя или пятью-шестью логическими ударениями. При этом длинные строки имеют одну или две цезуры, а короткие обычно стоят в смысловой и ритмической паузе. Все это придает Екклесиасту необычайную гибкость поэтической интонации.
Суета сует, — сказал Проповедующий, — суета сует: все суета
1:2.
Этой строкой открывается знаменитая поэма. Выражение — «суета сует» — стало крылатым и определяет одну из главных мыслей произведения (этот рефрен повторяется в поэме около двадцати раз). Слово «хавэл» можно перевести и как «суета», и как «тщета», и как «дуновение». Оно как нельзя лучше подчеркивает бренность, хрупкость, изменчивость всего существующего: все есть «хавэл». Бренность бытия — один из лейтмотивов Екклесиаста, и здесь явственнее всего обнаруживаются параллели с египетской «Песнью арфиста» и некоторыми фрагментами вавилонского «Эпоса о Гильгамеше».
Что пользы человеку от всех его трудов, над чем
он трудится под солнцем?
Род уходит, и род приходит, а Земля остается навек.
Восходит солнце, и заходит солнце, и на место свое поспешает,
Чтобы там опять взойти;
Бежит на юг и кружит на север, кружит, кружит на бегу своем ветер,
И на круги свои возвращается ветер;
Бегут все реки в море, — а море не переполнится,
К месту, куда реки бегут, —
Туда они продолжают бежать;
Все — одна маята, и никто рассказать не умеет, —
Глядят, не пресытятся, очи, слушают, не переполнятся, уши.
Что было, то и будет, и что творилось, то творится,
И нет ничего нового под солнцем.
1:3-9
Итак, мысль о повторяемости всего (наряду с преходящестью всего) — одна из определяющих в поэме. Казалось бы, это совершенно противоречит всему духу древнееврейской литературы — духу осмысленности истории, осмысленности любого деяния. Эта осмысленность, этот напряженный историзм мышления, понимание небесследности каждого нашего поступка и духовного движения составляет сердцевину учения пророков, определяет лицо пророческих книг. Но тот же историзм (по мере выполнения Завета, верности ему, растет сумма благословений, растет Обетование) определяет и лицо священных текстов Торы. Стало быть, именно Кохэлет выбивается из определенной колеи? Учитывая идею вечного круговращения бытия, выраженную в первых строках поэмы, здесь искали чисто греческое влияние — например, пифагорейцев с их «музыкой сфер». Но то, что для греческих мыслителей являлось знаком стабильности, правильности, упорядоченности мира (вечное круговращение звездного неба, знаков зодиака), то для Кохэлета составляет причину страдания, создает ощущение бесплодности и бессмысленности всего:
Видел я все дела, что делаются под солнцем,
И вот: — все это тщета и ловля ветра...
14:14
Смелая метафора («ловля ветра», «погоня за ветром», «пастьба ветра») как нельзя лучше выражает возникшее у Кохэлета (и периодически оно, вероятно, возникает у каждого мыслящего человека) ощущение абсурдности бытия:
Но оглянулся я на дела, что сделали мои руки,
И на труды, над чем я трудился, —
И вот, все — тщета и ловля ветра,
И нет в том пользы под солнцем!
2:11
В этих словах — боль и тоска, тоска по утраченному, вдруг пропавшему смыслу бытия. Где же смысл, если «Все туда же уходит, / Все — из праха, и все возвратится в прах...» (3:20)? К этому добавляются еще и проблемы теодицеи, ее проклятые вопросы, мучившие Иова:
И еще я увидел все угнетение, творимое под солнцем:
Вот слезы угнетенных, — а утешителя нет им,
И в руке угнетателя — сила, а утешителя нет им!
4:1
Есть многое, что в глазах Кохэлета подтверждает очевидную абсурдность мира:
Всякое я видел в мои тщетные дни:
Есть праведник, гибнущий в праведности своей,
И есть нечестивец, долговечный в своем нечестье...
7:15
Скепсис Кохэлета тотален, он завидует мертвым, а еще больше тем, кто совсем не жил (4:3). Тоска его — от потери осмысленности мира. «Поэтому, — пишет С.С. Аверинцев, — скепсис «Книги Проповедующего в собрании» есть именно иудейский, а отнюдь не эллинский скепсис; автор книги мучительно сомневается, а значит, остро нуждается не в мировой гармонии, но в мировом смысле. Его тоска — как бы подтверждение от противного той идеи поступательного, целесообразного движения, которая так важна и характерна для древнееврейской литературы в целом. Постольку он остается верным ее духу»5.
В чем же обрести опору человеку в этом бренном и повторяющемся мире, где все — тщета? Быть может, следует помнить, что наше знание о мире всегда относительно. Екклесиаст утверждает таинственность и непознаваемость мира. Чем больше человек его познает, тем больше перед ним тайн и загадок. Именно поэтому знание — горький удел человека:
Вот я мудрость свою умножил более всех,
Кто был до меня над Иерусалимом,
И много видело сердце мое и мудрости и знанья.
Так предам же я сердце тому, чтобы мудрость познать,
Но познать и безумье и глупость, —
Я узнал, что и это — пустое томленье,
Ибо от многой мудрости много скорби,
И умножающий знанье умножает печаль.
1:16-18
«В немалом знании — великая печаль. / Так говорил творец Экклезиаста...» (Н. Заболоцкий). «Умножающий знанье умножает печаль!» — одна из самых великих и горьких мыслей, высказанных Кохэлетом. Знание о мире — грозное знание, но человек не может отказаться от познания, закрыться от страданий, существующих в мире, а значит — от сострадания:
Лучше скорбь, чем смех, ибо с худым лицом добреет сердце, —
Сердце мудрых в доме плача, а сердце глупых в доме веселья.
7:3-4
С идеей принципиальной непознаваемости мира (точнее, обреченности человека на бесконечное познание) связана и типичная для библейской традиции идея — идея неизъяснимости Бога, неисповедимости Его путей и решений (эта же мысль с большой силой выражена в Книге Иова). Поэтому многое не дано постичь человеку: «Посмотри на деяния Бога, / Ибо кто может расправить, что Он искривил?» (7:13). Или еще: «Точно так, как не знаешь ты, откуда стало дыханье / И кости откуда в беременной утробе, / Так не знаешь ты дел Бога, создающего все» (11:5). И именно это ощущение великой тайны Божественного бытия — тайны, в которой скрыта некая непостижная для смертного закономерность, — рождает знаменитые строки:
Всему свой час, и время всякому делу под небесами:
Время родиться и время умирать,
Время насаждать и время вырывать насажденья,
Время убивать и время исцелять,
Время разрушать и время строить,
Время плакать и время смеяться,
Время рыданью и время пляске,
Время разбрасывать камни и время складывать камни,
Время обнимать и время избегать объятий,
Время отыскивать и время дать потеряться,
Время хранить и время тратить,
Время рвать и время сшивать,
Время молчать и время говорить,
Время любить и время ненавидеть,
Время войне и время миру.
3:1-8
В этом анафорически и по принципу антитезы организованном фрагменте выражена идея об антиномичности бытия, его закономерности и предопределенности, но и о невозможности человеку постичь, предугадать эти закономерности. Однако, быть может, в этом и есть благо для человека: он не смог бы жить, меняться, духовно расти, если бы знал все, что предопределено:
Я понял задачу, которую Бог дал решать сынам человека:
Все он сделал прекрасным в свой срок,
Даже вечность вложил им в сердце, —
Но чтоб дела, творимые Богом,
От начала и до конца не мог постичь человек.
3:10-11
В этом бренном и непостижимом мире, где все повторяется и ничему не учится человек, где «поставлена глупость на высокие посты, / А достойные внизу пребывают», Кохэлет провозглашает простые и незыблемые истины: милосердие, любовь, сострадание, взаимопомощь:
Вдвоем быть лучше, чем одному,
Ибо есть им плата добрая за труды их:
Ибо если упадут — друг друга поднимут,
Но горе, если один упадет, а чтоб поднять его — нет другого,
Да и если двое лежат — тепло им: одному же как согреться?
И если кто одного одолеет,
То двое вместе против него устоят;
И втрое скрученная нить не скоро порвется.
4:9-12
Только осознав в полной мере бренность и тщетность бытия, хрупкость каждого мгновения жизни, можно по-настоящему радоваться жизни — такую парадоксальную мысль утверждает великий мудрец. Нужно принимать мир с чистым сердцем и открытой душой, нужно радоваться жизни вопреки (или благодаря?) горькому знанию о ней:
Так ешь же в радости хлеб твой и с легким сердцем пей вино,
Ибо Бог уже давно предрешил твои деянья.
Во всякое время да будут белы твои одежды,
И пусть не оскудевает на голове твоей умащенье,
Наслаждайся жизнью с женщиной, которую любишь,
Все дни твоей тщетной жизни,
Потому что дал тебе Он под солнцем
Все твои тщетные дни...
9:7-9
Однако это не означает безудержного разгула гедонизма, это не призыв к «пиру во время чумы». Кохэлет утверждает пафос героического преодоления тщеты и суеты, необходимость наполнения смыслом каждого мгновения бренной жизни:
Сей семена с утра и руке до вечера не давай отдохнуть,
Ибо ты не знаешь, что удастся — то или это,
Или то и другое равно хорошо.
И сладок свет, и благо очам — видеть солнце,
Ибо если много дней человек проживет,
То да радуется каждому из них —
И помнит о днях темноты, ибо тех будет больше:
Все, что наступит, — тщета.
Радуйся, юноша, молодости своей,
И в дни юности твоей да будет сердцу благо;
И ходи по путям, куда влечет тебя сердце...
11:6-9
И напоминание, целиком возвращающее великого скептика в лоно традиции, на стезю осмысленности мира: «И о своем Создателе помни с юных дней...» (12:1). Через дерзновенное сомнение и, казалось бы, тотальный скепсис Кохэлет утверждает необходимость веры и свободу воли, данную человеку, финал которого предопределен. Финал — но не сам путь.
Загадочная поэма о тайнах жизни и смерти, об уделе человеческом привлекала внимание многих мыслителей и поэтов. Существуют много численные попытки поэтического переложения Кохэлета на другие языки и еще более многочисленные поэтические вариации на темы Кохэлета. Особенно обостряется интерес к этой поэме в трудные, переломные эпохи, эпохи шатаний и потрясений (что подтверждает, например, огромный интерес поэтов трагического XVII века — эпохи барокко — к темам и мотивам Екклесиаста). В мыслях, метаниях, сомнениях мудрого Кохэлета и человек XX века заново открывает себя и свою душу.
___________________________
1 Из книги: Синило Г.В. Древние литературы Ближнего Востока и мир ТаНаХа (Ветхого Завета). — Минск: ЭКОНОМПРЕСС, 1998.
2 Ссылки на Книгу Екклесиаста даются без указания ее названия.
3 Здесь и далее цитируется перевод И.М.Дьяконова.
4 Аверинцев С.С. Древнееврейская литература. С. 296.
5 Аверинцев С.С. Древнееврейская литература. С .296.
Из книги «КОХЭЛЕТ». Перевод с иврита Ильи ДЬЯКОНОВА (Россия)
<< Назад - Далее >>
Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>
