ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ОЧЕРКИ, ЭССЕ, ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЗАРИСОВКИ

Александр ВОРОНЕЛЬ (Израиль)

НОВЫЙ ДУАЛИЗМ КАК АЛЬТЕРНАТИВА БИБЛЕЙСКОЙ ИДЕЕ 

(Продолжение)

Отрицательный герой русской классической литературы, будь это пуш­кинский Пугачев, толстовский Наполеон или булгаковский Понтий Пилат, всегда оказывается не столько истинным, соприродным носителем зла, сколь­ко невольной жертвой общественного неустройства, злосчастным эпицен­тром неблагоприятного стечения обстоятельств. И само зло соответствен­но оказывалось ошибочно направленной социальной энергией, умопости­гаемой функцией несовершенства межчеловеческих отношений, энтропи­ей, а не имманентно содержащейся в человеке и мире субстанцией. Ибо зло в их картине мира не элемент миропорядка, а нарушение порядка в расположении его элементов. Подобные нарушения сопровождают любой процесс, в котором порядок событий во времени нежестко согласован с расположением вещей в пространстве, так что неудачное расположение может приостановить и само течение процесса. Со временем (в принципе, может быть, очень долгим) такие узлы распутываются, и порядок может быть восстановлен, если за протекшее время не возникло новое завихрение. Поэтому кроткие натуры часто весьма успешно справляются с конкрет­ным злом, отказываясь от радикальных исправлений: «стерпится - слю­нится», «худой мир лучше доброй ссоры».

Такой переизбыток добра в русской литературе умилял очень многих и законно наводил на мысль о пророчески-реформистском вульгаризатор­стве. Русская литература прошлого игнорировала жесткий бытописательский реализм Библии и решительно предпочитала утешающие видения пра­ведников: «Не ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззаконие, ибо они, как трава, скоро будут подкошены и, как зеленеющий злак, увянут. Уповай на Господа и делай добро; живи на земле и храни истину... кроткие наследу­ют землю и насладятся множеством мира» (Пс, 36:11, 13).

Однако вопреки всем декларациям идеологов о всесилии любви зло в жизни формирует действительность с такой впечатляющей силой и живо­стью, что невольно зароняет в душу сомнение в добротолюбивом монисти­ческом принципе. Люди зачастую творят зло с такой силой убеждения, что возникает сомнение в самой их способности к добру. Злак зеленеющий вянет в свое время, а злому человеку сроки не установлены...

«...Делающие зло истребятся, уповающие же на Господа наследуют зем­лю. Еще немного, и не станет нечестивого; посмотришь на его место, и нет его» (Пс, 36: 9,10). Неужели библейский псалмопевец был просто наивный оптимист, лакировщик действительности?

«ДВА АНГЕЛА НАД НАМИ РВУТ НЕБО ПОПОЛАМ»

Уже после смерти Толстого настали времена, когда зло, и с его протестан­тской, и с ортодоксально христианской точки зрения, открыто восторже­ствовало по меньшей мере на одной шестой части света. И не кроткие и «уповающие на Господа» унаследовали землю, а лихие и нечестивые. И произвели потомство, «как песок морской».

Целые поколения были воспитаны в новых правилах, в ожидании скорой победы в мировом масштабе. Будучи в абсолютном неведении относитель­но остального мира, они еще ощущали себя при этом единственными сы­нами Света, призванными в беспощадной войне окончательно сокрушить лживых сынов Тьмы, зачем-то избравших злодеяние.

Говорят, войны бывают справедливыми и несправедливыми. Но, во вся­ком случае, военные действия злых и добрых в принципе должны быть одина­ковы. Ибо они направлены на убийство и разрушение.

Страна жила в состоянии вечной войны со всем миром, и это обстоя­тельство парадоксальным образом как бы подтверждало ее претензию пред­ставлять абсолютное добро. А как же! Они были призваны наказать зло и приспешников зла. Ведь нет же сомнения, в самом деле, что весь остальной мир по уши погряз во грехе! Этого не отрицала и Церковь.

Во главе этой уникальной страны почти тридцать лет стоял человек, кото­рого все (некоторые даже искрение) называли гением. Что-то загадочно-магнетическое действительно было в нем, - может быть, как раз злодей­ство. Именно в сверхчеловеческом его злодействе и проявился его гений. Все остальное сомнительно. Но в злодействе он был действительно своеоб­разен и именно этим утвердил себя и увековечил.

Теперь другой современный русский, христианский писатель вынужден был как-то интерпретировать историю своей страны.

Настоящая сущностная новизна Александра Солженицына для русской литературы проявилась в том, что он впервые признал и художественно документировал, что направленная человеческая воля к злу может быть не помутнением сознания, ошибкой или уступкой, а просветлением, проро­ческой молнией, прорывом в будущее.

«У парапета стоял освеженный, возбужденный, в черном котелке, с не­подстриженной рыжей бородкой, с бровями, изломанными в наблюдении... Глаза его смотрели колко, то чуть сжимаясь, то разжимаясь, выхватывая из этой сцены все, что имело развитие.

Просветлялась в динамичном уме радостная догадка - из самых силь­ных, стремительных и безошибочных решений за всю жизнь!

Воспаряется типографский запах от газетных страниц, воспаряется кро­вяной и лекарственный запах от площади - и, как с высоты орлиного поле­та, вдруг услеживаешь эту маленькую единственную золотистую ящерку истины, и заколачивается сердце, и орлино рухаешься за ней, выхватываешь ее за дрожащий хвост у последней каменной щели - и назад, и назад и вверх разворачиваешь ее как ленту как полотнище с лозунгом: ...превратить в гражданскую!.. - и на этой войне, и на этой войне - погибнут все прави­тельства Европы!!!... Это - подарок истории, такая война!» («Ленин в Цю­рихе»).

Кажется удивительным, что Солженицын- писатель, знающий вдохнове­ние, верящий, что он призван сообщить благую весть своему народу, - го­тов бестрепетно поделиться своим даром с собственным малосимпатичным персонажем, гомункулусом, вынашивающим планы всемирной резни.

Писатель знает по опыту безошибочно радостное чувство единственно верного слова, этот знак небес... И он без сожаления приписывает его свое­му герою - несчастному, одержимому партийному склочнику, самоот­верженному революционному крохобору!

Дело вовсе не в том, был ли реальный Ленин в чем-то похож или не похож на солженицынского героя. Гораздо важнее, что Солженицын приписал возвышенный дар предвидения и свой пророческий пафос тому именно герою, которого он изобразил. Из опыта или по наитию он узнал, что разрушительная страсть, доведенная до экстаза, подобна любви и ниспосылается небеса­ми. И зло, неотличимо от творчества, питается своим вдохновением. К тому же этот его персонаж - «маленький, с рыжей бородкой», одинокий, в сущ­ности, еще только Сальери в своем злом упоении. А возможен еще и Моцарт - гений злой воли:

«Этот купол - не меньше ленинского, пол-лица - голый лоб... И беспо­щадный, нечеловеческий ум во взгляде:

- А я назначаю русскую революцию на 9 января будущего года!!! ...И глазами, где ум не потратил себя ни на радугу красок, ни на ресницы, ни на брови, - бесцветным концентрированным умом - проникал...

Он надеялся, что будет так. Избалованный даром своих далеких пронзи­тельных пророчеств, он, оставаясь человеком Земли, не всегда отделить умел вспышку пророчества от порыва желания. Разрушительной русской рево­люции он жаждал настолько яро, что простительно было ему ошибиться в порыве».

Это говорится об «отце первой русской революции» Александре Парвусе, опередившем и Ленина, и Троцкого во всех их теориях, во всех их поли­тических прогнозах, во всех их революционных планах! Он, Парвус, ошибся па один год в сроке второй русской революции, но нисколько не ошибся в характере события и его масштабе. В отличие от суховатого Ленина, от карикатурного Сталина («В круге первом»), Парвус у Солженицына до та­кой степени обладает «даром далеких пронзительных пророчеств», что ав­тору кажется даже уместным напомнить о его земном (а не небесном все же) происхождении. Он живет неестественно и естественно, наслаждаясь жизнью, политической игрой и собственной одаренностью, не делая ниче­го, что не приносило бы ему удовольствия или немедленной пользы. Ника­кие посторонние призраки долга, страха или стыда никогда не отягощают его моцартовскую натуру. Полнота его существования вызывает оторопь у вечно стиснутого своими ритуально-конспиративными догмами, зажато­го, зацикленного на своей маниакальной идее Ленина.

«Ленин: - Ну - зачем вам собственное богатство? Ну, скажите!

-    Вопрос ребенка. Из тех «почему», на которые даже отвечать смешно.
Да для того, чтобы всякое «хочу» переходило в «сделано»... Такое же ощущение, как у богатыря - от игры и силы своих мускулов... Помягче ему:

-    Ну, как вам сказать... Как приятно иметь полное зрение... полный слух...
Да разве Парвус из головы придумал, да разве это было его теоретическим убеждением? Это была - врожденная потребность... не упустить возникаю­щую в поле зрения прибыль... почти бессознательно - и безошибочно!..

Да Парвусу - смешно, сотрясает смех грузное тело, любящее бутылку шампанского натощак, и ванну принять, и с женщинами поужинать...»

Как тут поверить, что «кроткие унаследуют землю»? Особенно тому, кто сроду ванны не принимал, на женщин не тратился, а о шампанском только понаслышке осведомлен, так что способен поверить, будто можно полу­чить удовольствие, выпив его натощак, целую бутылку...

Порывая с неписаным правилом, более столетия тяготевшим над рус­ской литературой, обязывавшим считать гений несовместимым со злодей­ством, Солженицын неожиданно оказался ближе к Пушкину, запросто пив­шему шампанское и поставившему все же вопросительный знак в этом месте. Похоже, что он также гораздо ближе к реальности, как мы ее видим сейчас:

«...Обладал Парвус сейсмическим чувством недр и уже знал, что - по­ползут пласты!.. Наконец-то она пришла, наступила Великая, Мировая!

Он давно ее предсказывал, называл, вызывал - самый мощный локо­мотив истории!.. Вся предыдущая жизнь Парвуса была как нарочно со­строена для безошибочного создания этого Плана. И оставалось теперь ему - тому счастливому, чем Парвус был, скрещению теоретика, поли­тика и дельца, - сформулировать план по пунктам в декабре Четырнадца­того... приоткрыть его германскому послу... (...теперь высшие правитель­ственные глаза предусмотрительно засматривали в его пророческие)... Все это Парвус решил блистательно - ибо все это было в его природной стихии... Гениальность соединения торговли и революции в том и состоя­ла, что революционные агенты под видом торговых... ездили от Парвуса совершенно легально и в Россию, и назад. Но высшая гениальность была в отправлении денег. ...Вот был гений Парвуса: импорт товаров, таких нуж­ных для России, чтоб вести войну, давал деньги выбить ее из этой войны» («Ленин в Цюрихе»).

В этом наполовину ленинском ревнивом восхищении - потому что в «Красном колесе» десятки страниц написаны как внутренний монолог од­ного из персонажей, и автору нельзя вменять всякую строчку, - наполови­ну солженицынском признании злого, ненавистного «блистательным», бес­печно естественным, гениальным скрыто больше чем только обыгрывание гротескного словоупотребления партийных манипуляторов, больше чем писательская способность к перевоплощению.

В этом содержится также и искреннее признание высокого онтологичес­кого статуса враждебной силы («...посмотришь на его место, и...»- вот он!), которое столь внятно отличает Солженицына от всей предшествующей рус­ской литературы. Может быть, Достоевский и хотел бы приписать такой титул своему герою - Ставрогину в «Бесах», но остановился перед мировоззрен­ческими последствиями такого шага и обрек его на самоубийство.

Пророком назвал Солженицын Льва Толстого в несколько ироническом контексте «Августа Четырнадцатого». Пророком можно было бы назвать и самого А. Солженицына. Но пророчествуют они разное и, может быть, в самом деле несовместимое в пределах одного вероисповедания.

Солженицын, признавая за силой зла статус гениальности, невольно под­талкивает нас к признанию существования в мире двух сил, сравнимых по их онтологическому уровню:

«Он назвался Парвус-малый, но был неоспоримо крупен... И восхищала реальность силы... Никто... в Европе не мог перескочить и увидеть, что ключ мировой истории лежит сейчас в разгроме России... Никому из них недо­ставало той захватывающей цельности, которая одна и сотрясает миры и творит их!»

Такое признание в солженицынском контексте означает, что зло способ­но быть неиллюзорным, творящим фактором. Исторически мы знаем, что это очень близко к действительности. Значит ли это, что зло может быть направляемо отдельной силой, враждебной человечеству?

Может быть, зло не менее субстанционально, чем добро?

Лев Толстой не принял бы такой постановки вопроса.

Классический русский писатель не принял бы такой мрачной истины.

Солженицын при торжестве этой видимой истины родился. И торже­ствующее повсеместно зло воспринимал как эмпирический факт. Как одну из имманентных характеристик бытия.

«ВСЕ ГОВОРЯТ: «НЕТ ПРАВДЫ НА ЗЕМЛЕ». НО ПРАВДЫ НЕТ И ВЫШЕ!..»

Нет слов, изобретенная Лениным «партия нового типа» и весь его заго­ворщический стиль наводят на мысль о стратегическом сражении сил зла против всего мира, и против России в частности. И план Парвуса несомнен­но существовал. И даже, наверное, существовала у тех, кто в этом плане участвовал, уверенность, что «это будет последний и решительный бой». Расхождение с миром было у них только в том незначительном пункте, что они себя считали единственными представителями сил добра («Лишь мы... Владеть землей имеем право»). И в этом качестве были готовы на все. В том числе и на зло.

Солженицын не волен переписать историю и устранить зло. Также труд­но ему изобразить русскую революцию иначе чем торжеством зла. Однако это торжество не обязательно было видеть результатом определенной стра­тегии. Приписывая злу определенную стратегию, Солженицын, в сущнос­ти, оправдывает его. Ибо, конечно, Богу известен план Парвуса. И тогда то, что Он допустил ему осуществиться, что-то означает (?!).

Однако, быть может, Катастрофа наступила вовсе не как увенчание пла­на, вне всякой связи с ним? Внутренняя работа разрушения совершалась в России десятилетиями, а ведь ломать не строить. Плана не надо.

Кто только не пророчил, кто не приложился к пророчествам о русской революции! Блок еще за год до мировой войны объявил: «В терновом венце революций грядет шестнадцатый год!»

Неужто гениальный Парвус и ему умудрился подсказать свой план?

Нет, полторы тысячи страниц «Марта Семнадцатого» Солженицын по­святил описанию хаоса, который воцарился в Петрограде в результате бес­причинного раздражения Тимофея Кирпичникова, фельдфебеля учебной команды Волынского полка, поднявшего бесцельный и бессмысленный мятеж, перекинувшийся затем на весь гарнизон и рабочие районы. Из опи­саний явствует, что крушение произошло не столько в результате действия самих восставших, сколько вследствие халатности и неправдоподобного иди­отизма всех управляющих звеньев, включая самого царя. Никто из реаль­ных участников событий, начиная с Кирпичникова и кончая царем, в план Парвуса, конечно, посвящен не был. Но, может быть, гений Парвуса, вдох­новленный злым Замыслом, предвидел и это?

Следует помнить, что никакого опытного доказательства в пользу конеч­ной победы добра мы в жизни не наблюдали. Даже перестройку в СССР вряд ли стоит сейчас рассматривать как победу добра. Последствия ее пред­сказуемы не более чем последствия Февральской революции 1917 года. Но если победа добра не обеспечена автоматически, скажем, несуществова­нием зла, то нужен же и план, какая-то стратегия битвы! Где тогда может найтись место такому плану?

Плану как продукту творческого сознания и место может найтись только в сознании, привыкшем властно упорядочивать хаос реальной жизни. Вот в сознании арестованного восставшими председателя Государственного сове­та Ивана Щегловитого:

«Два десятка лет наблюдая размыв и разрушение при апатии всех, - мог он ожидать плохого. По пути Щегловитов повидал взбудораженные улицы и тут... роящийся дворец - и объем происходящего выступил передним. Это не эпизод с растерянной петроградской администрацией, но - крушение, которого и следовало ждать в непрерывно раскачиваемой, подрываемой стра­не» («Март Семнадцатого»).

И он, между прочим, сыграл свою, назначенную не Парвусом, роль в роко­вом плане, в общем «размыве и разрушении», поглотившем страну. Не зату­шив в свое время дела Бейлиса, очевидного для всякого грамотного русского юриста (в российской истории были прецеденты), он сам добавил к позору и разрушению империи больше, чем мог бы скомпенсировать монархический энтузиазм, пробужденный этим делом в сердцах сынов Света из «черной сот­ни». В План верится тому, кто и сам составлял и осуществлял планы.

Только людям, которые действительно управляли и верили, что можно управлять обществом как кораблем, может прийти в голову, что кто-то этот корабль злонамеренно раскачивает (и даже подрывает). В свободных стра­нах нет никакого отдельного от граждан корабля. И те, что гребут, и те, что раскачивают, по определению участвуют в общем движении. Поэтому на­правления движения у них очень редко соответствуют задуманному и само-то движение то и дело стопорится и образует завихрения и тупики - источники беспорядка, социальное зло. Поэтому им так трудно поверить в План. И даже трудно выносить более или менее масштабный замысел. Героиче­ская натура Солженицына не может смириться с таким отклонением от целесообразности:

«Тут бы и утешиться нам толстовским убеждением, что не генералы ведут войска, не капитаны ведут корабли и роты, не президенты и лидеры правят государствами и партиями, - да слишком много раз показал нам XX век, что именно они» («Август Четырнадцатого»).

Конечно, нам показал это XX век, прежде всего потому, что мы других веков не видели. И Солженицын, дитя нашего века, держит в уме то же, что и мы: «Сталин, Гитлер...» Но не забудем, что и Толстой своим мысленным взором видел Наполеона, Николая I, Александра II, Бисмарка, а не одного лишь Платона Каратаева.

Не факты формируют идеологию писателя - его идеология диктует ему отношение к увиденным фактам. Оба, Л. Толстой и А. Солженицын, прежде всего идеологи, и различие их идеологий не сводится к разнице между XIX и XX веками. Их спор так же актуален сегодня, как мог бы быть и сто лет назад, хотя тогда технические средства еще не позволяли миллионы людей разом заморить в лагерях, сжечь в печах, разорвать бомбами.

Конечно, президенты и лидеры правят государствами и партиями, - «да слишком много раз показал нам XX век», что правят они из рук вон плохо. Непоследовательно и нелогично. Совершая бесчисленные непоправимые ошибки и безвольно поддаваясь настроению толпы. Ради сиюминутной пользы нанося долговременный вред себе и своим странам.

И происходит это не только от их глупости. Это происходит от постоян­ной необходимости учитывать одновременно множество факторов, часть из которых еще не определилась, а часть заведомо носит коллективно-стати­стический характер, не поддающийся рациональному учету.

Лев Толстой был одним из первых, кто уловил и сформулировал эту многопараметричность исторического процесса и парадоксальный характер воздействия на него индивидуальной воли лидера, которая в одно и то же время упорядочивает коллективное поведение (то есть творит добро) и за­держивает свободное волеизъявление каждого (то есть накапливает зло).

Однако те, кому действительно случалось в жизни управлять, а также те, которыми слишком долго управляли, имеют другой жизненный опыт. Они знают, что иногда при известных неконвенциональных средствах и безмер­ной настойчивости планы осуществляются. Благодаря или вопреки действи­тельности. И жестко сконцентрированная воля одного человека способна, как игла, проколоть ветхую оболочку реальности, непроницаемую с точки зрения ординарного здравого смысла. Это побуждает людей изобретать все новые планы. Одних - чтобы сохранить, других - чтобы разрушить...

Такая борьба добра и зла, сынов Света против сыновей Тьмы выковыва­ет характеры: плодит героев и гениев.

<< Назад - Далее >>

Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>