ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ОЧЕРКИ, ЭССЕ, ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЗАРИСОВКИ

Григорий ПОМЕРАНЦ (Россия)

ВОКРУГ ПРЕДВЕЧНОЙ БАШНИ

(Окончание)

Станиславский не был философом, но он подошел очень близко к тому, что мне хочется сказать, когда учил: «Если играешь злого, ищи, где он добрый». То есть смотри не на выпирающую черту, а на целое характера, проведи сквозь это целое черту наподобие меридиана между «добрым» и «злым» и потом уже подчеркни то, что выпирает. Так и с целым общества, государства, системы наций, системы цивилизаций. Если хочешь интернационализма, ищи в чем прав национализм. И наоборот: если хочешь национального расцвета, думай о правде вселенского. Если хочешь утвердить права человека, думай, почему с ними спорит национальное чувство. Если хочешь свободы - не разрушай иерархию! Я возвращаюсь к этой мысли, потому что она важнейшая при выходе из нынешнего лабиринта.

Цивилизация основана не на Принципе (с прописной), а на равновесии принципов. Нет такого логически проведенного принципа, который не ведет к катастрофе. Фома Аквинский был прав, заметив, что продолжение любой добродетели - порок: продолженная бережливость становится скупостью, щедрость - расточительностью. Могу прибавить: и религиозность - изуверством. Поэтому здравый смысл создал поговорку: принципы - глупая вещь. Принципиальность граничит со вздорностью. Кто не слыхал раздраженной фразы: «Да я из принципа...» Но беспринципность - это тоже скверно. Принцип принципиальности, как и все принципы, должен быть уравновешен, найти свою пару - свой противоположный полюс; допустим, соче­таться браком с терпимостью, как сочетаются браком инь и ян (в первона­чальном своем смысле эти китайские принципы означают просто влагалище и детородный член. Остальное - наслоившиеся ассоциации).

В декабре 1990 года в Висбадене я оказался в день выборов. Меня порази­ло спокойствие, с которым люди шли к избирательным урнам, и спокой­ствие, с которым принят был результат: главный город земли остался под управлением социал-демократов, земля в целом - под управлением хрис­тианских демократов. Никакой грызни между социалистами и антисоциалистами. Никакой ярости принципов. Спокойное сотрудничество. Привыч­ка к многообразию идей и к компромиссу, к «соглашательству», как клей­мил это Ленин. Теоретики ломают копья во имя своего принципа, но побе­да на выборах меняет только акцент в двуединстве «экономическая эффек­тивность и социальная защита», или, как говорят немцы, «социальное ры­ночное хозяйство» (что, пожалуй, несколько напоминает абсурдное для русской принципиальности сочетание социализма с капитализмом). Друг другу противостоят социалистические капиталисты и капиталистические социалисты. Кто бы ни победил, двуединство торжествует над «неразвитой напряженностью принципа» (Гегель).

Еще один простой пример. Г. П. Федотов предпослал статье «Новое оте­чество» два эпиграфа. Первый - из Горация: «Dolse et decorum est pro patria mori» («сладостно и почетно умереть за отечество»). Второй - «Пат­риотизм есть последнее убежище негодяя» (Сэмюэль Джонсон и Лев Тол­стой). С. А. Ковалев процитировал английское изречение, сославшись толь­ко на Толстого, и его тотчас же поправили: не мог Толстой так написать! Комизм положения в том, что слова Джонсона давно стали поговоркой; в английских статьях я встречал их несколько раз. Возможны оттенки перево­да: последнее прибежище подлеца (мерзавца) и т. п., но суть совершенно ясна. Почему англичане не обиделись на Джонсона и более 200 лет его цитируют? Потому что не воспринимают их как отрицание патриотизма (а только подлости, маскирующейся под патриотизм). Потому что практичес­кий разум Англии привык к ограниченности всех принципов, к необходи­мости каждый принцип принимать «со щепоткой соли», с ограничениями. А не так, как на Руси: утвердился в истине - и валяй!

Англичан не обидел и Свифт. У нас на Щедрина многие обижались и попробовали найти в роду Салтыковых вредную кровь (не оказалось). Оби­делись и на Ковалева. Глупая обида. Однако бросается в глаза, что мысль Федотова, сопрягающая две «далековатые» идеи, богаче возможностями неожиданных открытий, чем развитие одного принципа. Федотов любил напряженные сочетания и статью про Пушкина назвал «Певец империи и свободы». В статье «Россия и свобода» также ясно, что Россия и свобода трудно сочетаются (Федотов это понимал не хуже Ильина), но мысль его идет навстречу трудностям. Мне не нравится у Ильина то, что многих увлекает: отсутствие парадокса. Одноколейная логичность мысли. Слишком боль­шая ясность. Жизнь темнее. И я чувствую эту темноту жизни скорее в хао­тическом потоке противоречий бердяевских «самопознаний». Ильин слиш­ком близок к катехизису, слишком нацелен на простой и ясный ответ, на погашение вопросов. А меня влечет к себе открытый вопрос. Я думаю, что жизнь заставляет разбираться в хаосе открытых вопросов, мыслить откры­тыми вопросами. Безупречная логика - достоинство счетной машины, а не человеческого ума. Ум человека доказывает свою силу в интуитивном поиске второго полюса двойчатки и в работе с рrо и contra (как назвал это Абеляр, а за ним Достоевский). Удерживая в единстве «обе полы времени». И отдаваясь потоку ассоциаций, но не захлебываясь в нем, сохраняя извес­тную рациональность в самом выходе за логику катехизиса. Лучше других это умел Федотов.

Когда началась война в Чечне, все мое сочувствие было на стороне пра­возащитников. И не только сочувствие: у меня и принцип был под рукой, твердое убеждение в верховенстве прав личности над государственными и народными интересами. Я несколько раз писал, что нет ничего страшного в передвижках границ, если по обе стороны - правовой порядок и незыбле­мые права человека. На мой взгляд, задача России - утверждать европей­ские права личности по всей Евразии (и прежде всего у себя дома). Только так можно без крови защитить права соотечественников (и всех остальных). Однако я ограничился минимумом активности. Именно твердость и неко­лебимость моих убеждений меня смущали (не субъективны ли они?). Мне хотелось понять тех, кто думает иначе.

В 1968 году я написал, что «подымаю чистое, никем не захваченное зна­мя космополитизма». Этот лозунг никого не убедил. Для многих он стал красной тряпкой. Сейчас я хотел избежать лозунгов, хотел понять оба стол­кнувшихся принципа (прав человека и целостности России). Истинны они оба, и вопрос только в иерархии принципов. А иерархия частных принци­пов никогда не бывает неподвижной, раз навсегда установленной. И нельзя раз навсегда решить, каким принципом жертвовать, если они столкнутся. Я взялся за перо только тогда, когда до мозга костей прочувствовал оба невро­за: чеченский и русский. (Выношу за скобки интриги политиков, игравших на народной боли.) Когда мне стало ясно, что большинство русского народа внутренне расколото: и войны не хочет, и независимости Чечни боится, боится распада России. Когда я почувствовал себя не носителем принципа, а чем-то вроде врача, приглашенного на консилиум к больному. И вопрос повернулся ко мне не проблемами скорой помощи, а скорее - медленной помощи: как развить сознание личности, чтобы жители нашей славной сто­лицы не поддерживали дискриминацию «черных», чтобы не провоциро­вать «черных» на сепаратизм?

Если есть Мировое Зло, то это слепая вера в Принцип, в безусловную истинность одного принципа. Казалось бы, в христианстве обоженная личность поставлена выше Писания со всеми его заветами и заповедями, и Достоевский это хорошо понял, когда написал Фонвизиной: «Если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с исти­ной». Но понять, что здесь сказано, можно только всей глубиной личнос­ти - «сильно развитой личности», как сказал тот же Достоевский. И путь России из тупика не в политической полемике (она может дать только вре­менные успехи и провалы). Нужен такой уровень развития личности, что не станет она отдавать первородство за чечевичную похлебку лозунгов. Ну­жен уровень, на котором человек перестает быть рабом принципа и разли­чает не Абсолютную Истину от Абсолютной Лжи (это игрушки для недо­рослей), а место принципа в иерархии принципов, место идеи в иерархии идей. Место, которое может меняться. Место, о котором можно спорить, не теряя уважения к противнику. Сохраняя дух диалога, дух кружения вокруг незримой истины целого и вечного, ускользающей от слов. Истины, кото­рая совсем не открывается в точечной мысли и чуть-чуть приоткрывается в двойчатках, каждый раз поворачиваясь заново: свобода и необходимость; свобода и воля (разработано Федотовым); свобода и иерархия... Каждый раз это новая свобода, в каждом сопряжении другая. И каждый раз она не одинока, а в супружестве - как инь и ян.

Запад, которому мы пытаемся подражать (или не хотим подражать), не сводится к одинокой свободе. Это еще иерархия, очень прочно укоренив­шаяся, до сих пор не расшатанная, несмотря на весь постмодернизм. Какая-то сопряженность иерархии и свободы - черта всех устойчивых культур. И если мы не найдем равновесия иерархии и свободы, смута затянется на века. Это не проблема политического строя (равновесие возможно при раз­ных политических режимах). Это проблема завершения личности.

Иерархия, совершенно подавившая свободу, становится хрупкой и ру­шится. Свобода, разрушившая иерархию, разрушает самое себя. Культура начинается с двух иерархий - таинственных сил и священной власти. Пле­мена отличаются друг от друга преобладанием той или другой. Греко-рим­ская античность создана племенами «светской» ориентации, усиленной развитием философии. Средневековые мировые религии в целом утверж­дают превосходство духовного и вечного над временным земным. В трудах Дионисия Ареопагита иерархия определяется как «священный порядок и учение и деятельность, приближающаяся, насколько возможно, к божествен­ному и подымающаяся до подобия Богу в меру божественного вдохнове­ния». Христианство утвердило перевес заботы о вечном спасении над все­ми благами земными. Но именно на почве христианской цивилизации воз­никло Новое время, шаг за шагом терявшее чувство вечности.

Христиане отрицали добродетели язычников как скрытые пороки. Так же шествовал дух Нового времени. Логика Аристотеля, с ее законом исклю­ченного третьего, готовила и оправдывала ломки. История Запада - исто- рия последовательных самоотрицаний. Новое время отрицало средневеко­вую иерархию, а затем периодически отрицало само себя. За веком Меди­чи следовал век Палестрины, за Просвещением - романтизм, за Фейерба­хом и Эмилем Золя - Райнер Мария Рильке...

Зигзаги внутри Нового времени не изменили, однако, его общего на­правления, разрушительного для всякой иерархии. Всеобщее раскрепоще­ние привело к кризису свободы, напоминающему кризис античности.

Сегодня европейская свобода достигла своей вершины - и перешагнула через нее. Свободная деятельность человека превратила природу в раба. И как рабы Рима перестали размножаться, нарушен ритм биосферы. Начался бунт естественной среды - экологический кризис. Вдруг оказалось, что человечество - часть биосферы и его физическое существование подчи­нено существованию мирового океана, лесов и полей, что самый изощрен­ный интеллект не может ликвидировать эту природную иерархию. Не огра­ничив свободу своей деятельности, мы не сохраним ее.

Менее очевидна связь внутренней свободы с иерархией уровней само­сознания. Если говорить языком христианской мистики - с иерархией внеш­него, внутреннего и внутреннейшего человека. Не ограничив внешнего, мы не освободим внутреннего. Без сдержанности в страстных порывах про­сто не заметны точки бесстрастия духа, в которых, как в зеркале, отразится Божья воля. А если нечаянно окажешься в этой точке - не сумеешь на ней удержаться.

Подлинная свобода - это свобода иерархически высшего, свобода бес­конечного, необусловленного внутри нас; это Божья воля, ставшая нашей внутренней волей. То, что обусловлено, не свободно. Слой сознания, на который воздействуют инстинкт, идеология, реклама и т. п., - почва наше­го неосознанного рабства. Свобода коренится на самой большой глубине, там, где не остается никакого выбора и не мы свободны, а Бог свободно расправляется в нас.

Постмодернизм продолжает расширение внешней свободы. Пафос на­ступающего времени - самоограничение во внешнем, восстановление иерархии духовных уровней и открытие пути вглубь. Этому не противоречит множество форм иерархии, если на вершине каждой из них одна и та же сверхценность. Никакого окончательного имени у сверхценности нет, Бог мыслит поверх наших слов, и человеческая мысль только кружение вокруг божественной истины. Это кружение, этот хоровод не на плоскости. Это подъем, ярус за ярусом, и уровень достигнутой высоты становится вехой, общей для всех гор, для всех путей, чертой на общей шкале ценностей.

(Москва, «Дружба народов», 1998)

<< Назад - Далее >>

Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>