ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ОЧЕРКИ, ЭССЕ, ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЗАРИСОВКИ

Валентин ОСКОЦКИЙ (Россия)

ЕВРЕЙСКАЯ? ИЗРАИЛЬСКАЯ?

Субъективные заметки о национальной идентичности литературы

Литература еврейская... Литература израильская... Как соотносятся одна с другой? В чем их типовые сходства или различия?

Оставляя в стороне энциклопедии разных лет и десятилетий – от советских до постперестроечных, остановлюсь лишь – предрассветное утро «перестройки»! — на «Литературном энциклопедическом словаре» 1987 года издания. Он оперирует обоими понятиями как близкими, сопредельными, но не равнозначными, не синонимичными.

Еврейская – значит на древнееврейском языке иврите и на языке идиш. В XX веке еврейская литература на иврите развивается главным образом в Израиле. Современная еврейская литература на идише – в СССР, Румынии, США, Израиле (отметим: четвертое почему-то место!), Франции, Канаде, Бразилии, Аргентине и других странах.

Израильская – литература на иврите и на арабском языке (как, куда, почему подевался идиш?), отражающая сложные социальные, межобщинные и межнациональные отношения, противоречия внутри страны – Государства Израиль. Стало быть, она явление сугубо географическое и строго тематическое?
Даже приняв условно предложенные ориентиры, нечеткие и расплывчатые, никуда не деться от конкретизирующих уточнений. Какой литературе принадлежат те или иные писатели? Так, к примеру, с Эли Амиром, который пишет на иврите и живет в Израиле, более или менее ясно: он прозаик одновременно и еврейский, и израильский. Как, скажем, и поэтесса Хамуталь Бар-Йосеф. Очевидно, что роман в стихах Амоса Оза «И то же море», блистательно переведенный с иврита на русский Яковом Лахом, – достояние и еврейской, и израильской литератур. А как в свете приведенных определений Эли Визель, живущий в США и переводимый с английского? Или проживающая в Израиле, но пишущая по-русски Елена Аксельрод...

Симптоматично: применительно к писателям английским или французским, немецкими или итальянским, испанским или португальским аналогичные вопросы, как правило, не возникают. Границы представляемых ими литератур совпадают с государственными, в которых обитает нация. Исключения есть, но они редки, если не единичны.

Иное дело – литература еврейская. Ее уникальностью озаботились тысячелетия иудейской истории, многовековая трагедия еврейского рассеяния. Так, один из мощных и ярких очагов средневековой еврейской литературы на иврите образовался в арабской Испании – в Кордове, в Гренаде. Соответственно сферой ее духовных взаимосвязей и взаимодействий стала поэзия арабского Востока. В плотный контекст европейских литературных связей раннего Возрождения органично влилась еврейская литература в Италии. Высокий взлет пережила еврейская литература на идише в Германии XIII–XV веков. Новое время стимулировало интенсивное развитие еврейской литературы на иврите и идише в Польше, России, США. И так вплоть до наших дней, когда двуязычный материк еврейской литературы раздробился на взаимосвязанные архипелаги и острова стран или регионов проживания еврейских писателей.

Отсюда, вслед за дробностью рассеяния, проистекает вторая специфическая особенность, выделяющая еврейскую литературу в полифонии мировой культуры. Творческая судьба поляка Юзефа Коженевского, ставшего английским писателем Джозефом Конрадом, настолько своеобычна, что вошла во все энциклопедии и справочники как редкостный феномен. Применительно к еврейской литературе это явление массовое, также обязанное динамике рассеяния и типологии региональных взаимосвязей, взаимовлияний, взаимодействий. Писатель, сформировавшийся в иноязычной среде, пишет не на иврите и не на идише, а на титульном языке страны, где родился и вырос. Оттого мы как должное принимаем такие определения, как американский еврейский писатель, немецкий еврейский писатель, русский еврейский писатель. Отвечая литературной реальности, бытовало и понятие еврейская советская литература. Прежде чем ее истребили и выкорчевали, она успела дать в поэзии Давида Гофштейна, Переца Маркиша, Самуила Галкина, в прозе Давида Бергельсона. В этом направляющем русле Лев Квитко всегда и во всем оставался еврейским поэтом, невзирая на то, что в его хрестоматийном «Климу Ворошилову письмо я написал...», например, не было ничего выразительно еврейского. Как позднее Арон Вергелис, в чьих стихах преобладал общесоветский пафос жизнеутверждения с соответствующими темами и мотивами. О чем это говорит? О том прежде всего, что двуязычная в своих ипостасях на иврите или идише еврейская литература на самом деле куда разноязычнее.

И тут нас подстерегает третья характерная особенность. Она в том, что национальная родословная еврейского писателя не выступает автоматически фактором, определяющим его литературную прописку. Генрих Гейне был евреем только для гитлеровцев, швырявших в полыхающие костры его книги, да еще, вослед гитлеровцам, для академика Игоря Шафаревича, но в мировой культуре остался великим немецким поэтом. Франц Кафка – самобытное явление не еврейской, а немецкоязычной австрийской литературы, новаторски обогатившее мировое искусство не поднятыми ранее пластами содержания и не освоенными прежде приемами поэтики, которые в начале и середине XX века воспринимались как модернистские: в советской эстетике соцреализма с непременной анафемой, в остальном европейском мире – цивилизованно. Лион Фейхтвангер – не еврейский, а немецкий романист, по преимуществу исторический, при всем том, что еврейские мотивы в его творчестве, особенно в антифашистской прозе и публицистике, часто лидировали. То же Исаак Бабель – мастер не еврейской, а русской прозы . Не еврейский, а французский поэт – Поль Элюар, не еврейский, а польский – Юлиан Тувим. И никаким антисемитам не отторгнуть от многоветвистого древа русской поэзии Иосифа Бродского.

Полтора десятка лет назад эмигрировавший из Одессы в США Аркадий Львов опубликовал цикл портретных очерков о творчестве Осипа Мандельштама, Эдуарда Багрицкого, Бориса Пастернака, Бориса Слуцкого, других русских поэтов–евреев, где пытался вписать их в еврейскую литературу. При множестве точных, тонких и метких наблюдений-интепретаций – не вписывались. Их корневая основа – русские поэтические традиции, которые они впитали в себя, вобрали в свой художественный мир, расширили и обогатили своими творческими открытиями, – неразрывна и нерушима.

А Елену Аксельрод, по моему глубокому убеждению, и вписывать насильственно не надо. Сама ненатужливо вписывается, живет в еврейской поэзии естественно и непринужденно, хотя русская почва в ее стихах тоже не устранима. Но, проникаясь мотивами и настроениями, мелодиями и ритмами, звуками и красками российских стихов, созданных Еленой Аксельрод еще в давние семидесятые, когда о перемене гражданства, похоже, и мысли не было или, по крайней мере, она не высказывалась громогласно вслух, обостренно воспринимаешь их талантливыми стихами русскоязычного еврейского поэта. Их не могла бы написать, скажем, по-своему тоже не чуждая некоторым еврейским мотивам Маргарита Алигер, доживавшая в те же семидесятые годы отпущенный ей нелегкий век. Почему бы не могла? Да потому, что «стихи Елены Аксельрод, – размышляет Рада Полищук, – как камертон. По ним можно выверять непростую мелодию песни российского еврейства. В этой песне, как и в Лениных стихах, извечные еврейские грусть и печаль, переплетаясь с искони российской тоской, помножены на тоску и печаль и по России, и по Земле Обетованной».

В самом деле: взять, к примеру, стихи о кровной духовной сродненности с Россией и миром русской жизни:

Окончится мой путь в какой чужбине:
Загадывать не стану наперед.
Смешается мой прах с песком пустыни
Иль, дай–то Бог, березой прорастет.
.............................................................
Лицом зарыться бы в листы рябины,
Пусть ноги мне укроет лебеда,
Чтобы другой не обрести чужбины,
Что родиной не станет никогда.

Не знать бы привилегии печальной
Расстаться с тем, с чем всей душой срослась, –
C чужбиной нареченной, изначальной,
Той, что с рожденья родиной звалась.

Или стихи о вечном покое, которому пристало быть общечеловеческим успокоением:

В Вострякове на кладбище тесном
По соседству с крестом могендовид
Помирились ли в царстве небесном,
В опрокинутом душном гнездовье?

Все сравнялись под глиной раскисшей
Или сводят по–прежнему счеты?
Под тяжелою общею крышей
Ни поблажки, ни щели, ни льготы.

Поклонюсь я торжественно плитам,
Где огонь оборудован вечный,
Кто там есть – под бpoней, под гранитом,
Под звездою пятиконечной?

Что же с ней, путеводной, светлее,
Чем с другою – шестилучевою?
Пирамиды и мавзолеи,
Крест и камень – над общей судьбою.

На подходе возражения возможного оппонента, который, горазд ловить на передержках, сошлется на песок пустыни в первом стихотворении или крест магендовид* во втором как на своего рода опознавательные знаки еврейскости. Но вот строки, напрочь лишенные и таких видимых знаков:

Желтый снег, перемешанный с мокрым песком,
Но асфальт по-июльски сухой.
Топольки-голыши вдоль дороги рядком,
С ними няньки – осина с ольхой.

Вчитайтесь однако: русские осина и ольха, как до этого рябина и лебеда в приведенных стихах о России или позднее ель и крапива в двухчастном стихотворении "Перед отъездом», выдают еврейскость поэта многовековой печалью, соединяющей в цитируемом «Сонете об уходящих» краткость преходящего, ускользающего житейского мига и текучую, но нетленную вечность бытия:

Повторятся не раз и торжественный снег,
И на ветках весенних мальчишеский пух,
Легкий бег безнадзорных уклончивых рек,
Смех детей и тяжелые слезы старух.
Сыновей наших этот забывчивый век
Вряд ли будет щадить
Лишь бы свет не потух
В окнах тех, кто им дорог, пусть хватит огня...

Только это уже без меня.

Стало быть язык, на котором творит поэт, – важнейший, но не единственный, не. всеисчерпывающий фактор национальной идентификации. Остается что-то и помимо, поверх языка. Что именно?

Тут я обрываю вопросы, чаще всего риторические, и перехожу к ответам, как понимаю их, опираясь на многодесятилетний опыт размышлений над творчеством разнонациональных писателей.

Белинский, которого модно нынче клевать за вульгарный социологизм иных спрямлений и упрощений, отнюдь не всегда впадал в еретический схематизм революционно-демократического толка и куда чаще высказывал идеи, звучавшие прозрениями. Одно из них – «манера понимать вещи», которой он прозорливо объяснял «тайну» национальной самобытности художественного творчества.

В силу ее, например, Олжас Сулейменов, пишущий по-русски, явился миру не русским, а казахским поэтом. Как и Чингиз Айтматов не русским, а киргизским прозаиком. Или Ион Друцэ молдавским равно в тех романах, повестях, рассказах пьесах, которые сам переводил на русский, и в той прозе и драматургии, которые изначально писал по-русски. К слову: в советские времена самоперевод с родного на русский нередко интерпретировался как одно из внушительных проявлений творческого двуязычия писателя. Так, да не совсем так: Василь Быков многие повести и рассказы с белорусского на русский переводил сам, но свою прозу – не публицистику – писал исключительно по-белорусски.

<< Назад - Далее >>

Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>