ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ОЧЕРКИ, ЭССЕ, ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЗАРИСОВКИ

Валентин ОСКОЦКИЙ (Россия)

ЕВРЕЙСКАЯ? ИЗРАИЛЬСКАЯ?

Субъективные заметки о национальной идентичности литературы

(окончание)

Вспоминается эпизод, имевший место в советскую бытность. На общем собрании московских писателей тогдашний парторг Аркадий Васильев информировал об исключении из Союза поэта – фамилии уже не помню, – подавшего заявление на выезд в Израиль.
– А зачем обязательно исключать? – выкрикнул кто-то из зала, прикинувшийся наивным или наивный на самом деле.
– Затем, – назидательно, как на инструктаже, ответствовал Аркадий Васильев, – что в Израиле нет местного отделения Союза писателей СССР и его членам там негде становиться на учет.

Время не замедлило посмеяться над незадачливым партийным функционером-ортодоксом. Творчество русскоязычных писателей в Израиле образует сейчас столь широкий литературный пласт, что потребовалось закрепить его структурно, оформить организационно.
Недавно скончавшемуся Юлию Крелину, часто и подолгу гостившему в Израиле, много писавшему на еврейские темы, не было тем не менее никакой нужды вступать в русскоязычное объединение израильских писателей: он прозаик до мозга костей русский. Как до мозга костей польские Станислав Выгодский, уехавший в Израиль под буйные выплески разнузданной антисемитской истерии, какая нагнеталась в Польше гомулковским руководством, и не покидавший страны Ежи Анджеевский, еще прижизненно признанный классиком. Но кому как не Эфраиму Бауху было возглавить в Израиле русскоязычное объединение, коль скоро он проявил себя как еврейский писатель уже тогда, когда жил в советской Молдавии? То же – Ицхокас Мерас и Григорий Канович, жившие в советской Литве и писавшие один по-литовски, другой по-русски.

Итак, национальная «манера понимать вещи». Кристаллизовавшаяся с древнейших времен. Исторически выстраданная. Передаваемая из века в век, от поколения к поколению. Или, называя иначе, скучнее, – специфика национального миропонимания, образного видения и восприятия мира. Этим предопределены самобытные законы образотворчества, которые "признает над собой" писатель, находя особые тематические повороты в общечеловеческой проблематике, воплощая своеобычные комплексы устойчивых мыслей и чувств, настроений и эмоций, погружаясь в самобытные мелодии и интонации, краски и звуки, запахи и ароматы. Так стихотворение, новелла, повесть самим строем своим отвечают на вопрос Хамуталь Бар-Йосеф "Что такое еврейская литература?". И вопрос, и ответ заданы – перефразирую заголовок ее эссе – загадочным языком метафор. Переводя его на язык логических понятий, исследователь заключает: еврейская литература, на ее взгляд, – «это литературный текст, выражающий неким образом связь пишущего с историческим и духовным наследием еврейской культуры. Это не только произведения, рассматривающие судьбу и сущность еврейского народа или посвященные переживаниям, связанным с еврейской религией, но также и всякий текст, который мог быть написан только обладателем еврейского культурного багажа».

В призме таких обобщающих суждений, для меня лично бесспорных, ясно и четко очерчиваются границы израильской литературы, ее место в соотношении с литературой еврейской. Израильская – это та составная, причем основополагающая, всё более растущая, всё более объемная часть многоязычной еврейской литературы, которая создается в Израиле как на иврите или идише, так и на русском или других титульных языках стран бывшего проживания еврейских писателей. Помимо еврейской израильской литературы в тех же географических границах существует арабская израильская литература, но ее удельный вес несравненно меньший. О ней, наверное, уместно вести речь как о маргинальной.

Проиллюстрирую национальную идентичность образотворчества или особенностей образного видения и мышления на трех примерах, извлекаемых в переводах Якова Лаха «новой израильской поэзии», которая, по хронологии переводчика, «в сущности, не так уж и нова – начало ей было положено около полувека назад». Переводы опубликованы в газете «Литературные вести» (2002, № 63), о чем мы договаривались в мой первый и, увы, последний, единственный прилет в Израиль. Публикация привлекла меня и, как я мог убедиться, заинтересовала читателей вовсе не простой, легко поддающейся беглому восприятию и первому же прочтению, а метафорически и ассоциативно усложненной образностью, расшифровка которой требует эмоционального вживания и интеллектуального напряжения.

Например, в стихотворении Давида Авидана -

Если не для меня
эта ночь создана,
– незачем жить и нечем!

- мастерски передается не обескураживающее признание самовлюбленного эгоцентрика, а граждански обостренное самосознание личности, вытеснившее своим незаемным, неподдельным драматизмом традиционную психологию маленького человека, на высоком уровне таланта и мастерства воплощенную в классической прозе Шолом-Алейхема. В нем, этом новом самосознании, первоисток духовного сопротивления, противостояния, противодействия человека и народа кошмарам века, который ломает и крушит судьбы людей, низвергая на них испытание за испытанием.

Неподъемную, казалось бы, тяжесть их вплотную приближает стихотворение Иегуды Амихая, датированное 1955 годом, таким же для Израиля судьбоносным, как многие предыдущие или последующие годы:

Бог жалеет детей в саду,
школьников – чуть поменьше,
а больших уже не щадит,
оставляя одних,
а когда–нибудь им придется ползком
по горячим пескам
добираться до сборного пункта,
истекая кровью.
Может, влюбленных на самом деле
укроет и милостью осенит,
словно дерево, что в аллее
затеняет спящего на скамье.

Может, и мы потратим на них
гроши последние доброты,
завещанные нам мамой,
чтобы их счастье нас охраняло
сейчас и в иные дни.

Далия Равикович вроде бы избегает впрямую писать о кровопролитиях, решающих для народа и государства в их долгой, упорной, самоотверженной борьбе за существование на земле, за место под солнцем. Но они незримо присутствуют в самоощущении поэта–современника, который уплотняет годы в века, а века в тысячелетия, переплавляя древнегреческий миф о Медее в сводящий с ума нынешний аромат шампуня, от которого «огнем горит» не просто платье, а душа человеческая...

Уплотненное, спрессованное время, остановленная в быстротекущих мгновениях жизни вечность бытия – типологическая стилевая примета еврейской литературы: и собственно поэзии на иврите, и даже русскоязычной израильской прозы. Остановим в связи с этим читательское внимание на новелле Виктории Орти «Овца с бантиком на библейской шкуре» («ДИАЛОГ», 2005, выпуск 7–8, том I). Современный бытовой сюжет оркестрован здесь ветхозаветными мотивами с их притчевой иносказательностью и многозначной символикой. Поэтика библейских легенд не просто вторгается в повествование, но венчает его как финал симфонии. «Вот и всё. Дальше – только повторение старого сюжета: пустыня, овцы, Авраамово стойбище, вечные тамариски. Зачем я рассказываю вам про Эму? Да всё просто, ведь когда придет пастырь – хоть он и задерживается, – то он будет решать, чем нас метить: колокольчиком, бантиком или раскаленным клеймом. Нам–то мечтается про бантик, ведь колокольчик больше коровам подходит, а про клеймо и думать не хочется. Вот я и рассказываю – в надежде на то, что и пастырь услышит – про Эму, про Граси, про Номи, про Моську.... Хотя всё одно решать ему. Но... что бы там ни было, спасибо уже за то, что подарено нам: странная пустыня, умевшая менять цвет и облик, одинокие дерева, палатки бедуинов, всё как ТОГДА, во времена Авраама, идущего со своими стадами вперед, не оглядываясь. Не обернемся и мы, хотя все принесли с собой память о прошлом, дабы бережно и нежно уложить ее – кирпичиками Храма»...
Еще больший простор для наблюдений и выводов предоставляет подборка ивритской поэзии в альманахе «ДИАЛОГ» (тот же выпуск 7 – 8, том I) . Ее составила и перевела молодая русскоязычная израильтянка Керен Климовски, в настоящее время проживающая в США. Благодаря поэтической антологии ивритского журнала "77", которую она привезла, уезжая на учебу из дома, и в которой выбирала стихи для перевода на русский, «Израиль во всем своем великолепии заполнил мою комнату в студенческом общежитии на севере Америки. Как он весь там вместился? Комната наполнилась шелестом, журчанием, посвистыванием. С потолка обрушилось море, хлынули израильские ливни, одна стена окрасилась в цвет заката, а другая – в оливковой цвет израильской военной формы. Всю древность белозубых камней Иерусалима приобрела моя комната, вместе со сверкающей роскошью тель–авивских новостроек. Я задыхалась от хамсина, который притворялся простой пылью и внезапно проник в мою комнату. Соседи, проходя мимо, норовили зайти, заявляя, что до них отчетливо доносится запах апельсиновых рощ. А во сне я каталась на велосипеде по хайфским дорогам, где нет ни одной прямой, раскалывала камнем кедровые орешки, валяющиеся на обочине. Манил запах свежеиспеченных пит в козьей сметане и приправе затар. На ковре, около письменного стола, расцвели маки и черные ирисы, в кресле приютился одинокий верблюд, а с учебников каждый раз приходилось стряхивать песок. И я поняла, что есть только один путь вновь обрести покой, избавиться от всех этих слов, преобразивших мое жилье, – перевести на русский хоть часть из них. Как только решила это, всё улеглось, разгладилось, даже море отступило...»

Так объясняет Керен Климовски побудительные причины к работе составителя и переводчика. Чуть в ином ракурсе, не так эмоционально, живописно, красочно, но не менее ярко по существу делится своим восприятием тех же стихов московский поэт Максим Глинкин в послесловии к журнальной антологии, подчеркивая сохраненную переводом глубинную связь оригиналов «с местностью и культурой», которая прослеживается на глубинном и утонченном уровне. «Так, явственно видна одна общая тема, которая многим, наверное, покажется (добавить бы: со стороны покажется! – В.О.) неожиданной ... Это тема смерти. В отдельных текстах сие понятие возникает почти случайно, как будто на бегу, иногда оно может показаться даже необязательным... Но вновь и вновь тема умирания, преодоления смерти, памяти об умершем, сожаления по поводу ухода любимого, страха перед уходом в небытие становится центральной... Не то чтобы это навязчивая идея. Нет. Просто особенность (национальная особенность?) мироощущения. Об этом говорят без пафоса, без придыхания – безоценочно, как о данности. А иногда даже как о празднике отдохновения... Анализировать сей феномен можно очень долго, но мне хочется сделать лишь одно замечание. Хотя о войне почти не говорится, эти стихи пишутся людьми, живущими в перманентно воюющей стране. Война, возможно, идет где–то за горизонтом, люди погибают за пределами поэтического поля зрения. Но отблески тех сражений и тех взрывов не могут не отражаться в подборе образов и аллюзий. Не могут не проникать в авторское подсознание. Как по-прежнему резонирует и эхо другой войны, унесшей каждого третьего... Не то чтобы эту поэзию создают люди, постоянно думающие о потустороннем. Нет, никакой такой аномалии вы не найдете. Скорее речь об особой наследственности – такой настройке зрения, такой культурной традиции, которая позволяет чаще и с меньшим страхом заглядывать в мир иной»...

Если переводить с аналитического языка литературно-критического комментария к стихам непосредственно на язык поэтических образов, метафор, символов, интонаций, ритмов самих стихов, то вряд ли надо отыскивать более точное соответствие одного другому, чем стихотворение Рони Сомека «Красный каталог слова закат»:

Французский поэт видит краснеющее солнце
и выжимает из винограда облаков цвет вина.
Английский поэт сравнивает его с розой,
а ивритский с кровью.
О страна моя, вонзающая каннибальские зубы в девственную шею заката,
весла страха вшиты в руки мои,
а я в ковчеге жизни моей плыву как Ной
в сторону Арарата.

Кровью сочится как древнейшая и древняя, новая и новейшая еврейская, так и современная израильская история. О Холокосте писали многие, не одни еврейские поэты. Но только они перекинули мосты, связующие Катастрофу с Исходом в то его сорокалетие скитаний по пустыне, когда ведомые Моисеем отцы погибали в зное и вымирали в безводье, чтобы проторить детям путь к Земле Обетованной.

Исход и Катастрофа - рубежи исторической судьбы и памяти народной. Не крайние и не единственные. Между ними и после них были и другие трагедии. Мировое еврейство запечатлело, переплавило их в своем национальном самоощущении и самосознании, в которых выкристаллизовались самобытные черты художественного мышления и его образного выражения в литературе как еврейской вообще, так и израильской в частности...

Москва, 2007

<< Назад - Далее >>

Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>