Главная > Архив выпусков > Выпуск 1 (1996/5757) > Кадиш по местечку

Матвей ГЕЙЗЕР

ЭЗРА МОРДУХАЕВИЧ

(ИОВ ИЗ ШПОЛЫ)

(Окончание)

ЭПИЛОГ

Прошло два года. Я снова приехал в Шаргород. Стояло ти­хое пасмурное ноябрьское утро, предвещающее осенний дождь. Опавшие жухлые листья кленов, подгоняемые ветром, кружи­лись вдоль стен монастыря. Темно-свинцовые тучи тяжелым, неподвижным шатром повисли над местечком, и все оно напо­минало причудливое сооружение цирка Шапито, с узкими улочками и переулками, казавшимися котловинами, убегающи­ми вдаль.

Погруженный в раздумья, быстрым шагом, с трудом справ­ляясь с волнением и тревожным предчувствиями, шел я в эту печальную даль. Через несколько минут я оказался у дома Эзры Мордухаевича. Еще более одряхлевший и покосившийся, дом его показался мне каким-то призрачным видением, явив­шимся сюда из другого мира, давно забытого и отвергнутого. Калитка была наспех забита досками, а на двери, под мезузой, я прочел: «Продается дешево. Подробности в соседнем доме». С тяжелым сердцем пошел я в «соседний дом» - к Евфросинье Ивановне. Она обрадовалась, расцеловала меня. Мы выпили за упокой души Эзры Мордухаевича. О многом в то утро поведала мне Евфросинья Ивановна, и я понял, почему Эзра Мордухае-вич ничего не рассказывал мне о последних годах своей жизни.

Окончив школу, Мирьям уехала в Винницу учиться в ме­дицинском училище. По субботам она приезжала к отцу. Даже в непогодь, когда отменялись рейсовые автобусы, Мирьям пешком шла от ближайшей железнодорожной станции в Шар-город.

Я обратил внимание, что на стене у Евфросиньи Ивановны висели фотографии, которые прежде я видел в доме Эзры Мор­духаевича. От лица юной Мирьям невозможно было оторвать взгляд. Прекрасные выразительные глаза, излучающие свет и тепло, обворожительная улыбка с ямочками на щеках, светлая прядь на фоне темной копны волос придавала лицу молодой женщины необыкновенную прелесть и привлекательность. За­метив мое восхищение, Евфросинья Ивановна сказала: «Вы не первый...» Мужчины, встречавшие Мирьям на улице, зачаро­ванные ее красотой, замирали, а она, застенчиво улыбаясь и как бы не замечая восхищенных взглядов, «проплывала» мимо.

Однажды Мирьям приехала в Шаргород с высоким строй­ным юношей. «Это Эдик, мой друг», - представила она его отцу. А через несколько недель Эдик приехал в Шаргород с ро­дителями. Евфросинья Ивановна помогала их принимать.

Эзра Мордухаевич благословил молодых. Но разговор с от­цом Эдика Савелием Петровичем получился трудным. Он на­чался с имени его сына. Эзра Мордухаевич утверждал, что сре­ди еврейских имен такого нет, и пытался объяснить Савелию Петровичу, что верность своим обычаям, языку и именам со­хранила евреев как единый народ в течение многих веков диас­поры. В ответ на это Савелий Петрович язвительно рассмеялся:

- Сейчас иные времена и имена другие. А Бога нет и ни­когда не было - ни еврейского, ни русского. А если он и был, Всевышний, то Освенцим, Треблинка, Бабий Яр - тоже его рук творения? Если и есть Бог, то он давно проклял евреев. Мой отец, Пинхас Гуревич, чудом уцелевший после погрома в Тростянце, всю оставшуюся жизнь повторял: «Если бы Бог спустился на землю, я разыскал бы его и своими руками заду­шил на том месте, где погромщики убили моих родителей».

- Видите, как милостив Господь наш Бог, простивг ий вас и вашего отца за эти слова, - сказал Эзра Мордухаевич, одна­ко разговора продолжать не стал и, заметив, что всем деяниям и разговорам свое место и время, а сегодня надо говорить «о будущем наших детей», предложил тост:

- Был у нас в Шполе свой Гершеле Острополер. Звали его Шимеле. Ни одна свадьба не обходилась без него. Помню мно­гие его речи. «Люди считают, - говорил он, - что брак прино­сит райскую жизнь. Но с началом совместной жизни мужчины и женщины в этот рай незаметно проникают посланцы ада. Са­мое главное - не дать им править жизненный бал. Запомни, - обращался он к жениху, - женщина создана из ребра мужчи­ны, что и выходит ему боком!.. Это лишь шутка,- продолжал он, улыбаясь невесте,- а истина в том, что хорошая жена - спасение для мужа...» Я же хочу напомнить молодым слова Всевышнего: «Нехорошо человеку быть одному». Пусть Бог, со­единивший ваши сердца, объединивший ваши души, поможет вам и прожить жизнь так, чтобы не пришлось произносить по ней таханун!»

Меня удивило, что моя собеседница так подробно все за­помнила и даже свободно употребила далеко не каждому еврею известное слово «таханун» («покаянная молитва»). Я высказал свое удивление, скорее - восхищение, на что Евфросинья Ивановна ответила: «Я Эзру Мордухаевича как отца любила. Из каждого его слова исходил голос Священного писания. Это он научил меня читать Библию».

Вскоре после помолвки состоялась свадьба, а год спустя Мирьям родила сына. Продолжая свое повествование, Евфро­синья Ивановна рассказала, что в тот день она в первый раз видела Эзру Мордухаевича таким счастливым и даже веселым. Он сказал ей, что через семь дней поедет в Винницу, чтобы присутствовать на «брит мила» - обряде обрезания.

Впервые за долгие годы Эзра Мордухаевич уехал из Шар-города, но на следующий же день вернулся. Он заперся в доме и целую неделю сидел на полу, отказывался от еды, только пил воду и читал Священное писание. Спустя несколько дней он рассказал Евфросинье Ивановне, что совершил обряд проща­ния с дочерью.

Здоровье его стало резко ухудшаться, в особенности зре­ние. Он редко выходил из дома, но люди стали сами навещать его обращались к нему за советами, иные исповедовались, а перед Пасхой приносили ему мацу. Давно уже в Шаргороде не было раввина, и люди, приходившие к Эзре Мордухаевичу, по­читали его как праведника. А/Когда он совсем ослеп, шаргород-ские евреи взяли на себя заботу о нем.

Умер Эзра Мордухаевич в канун праздника Рош а-Шана - через год после нашей встречи. Незадолго до кончины он дал Евфросинье Ивановне все Деньги, которые у него были, и письмо, адресованное в Одессу. Пятьсот рублей и письмо он попросил отправить после его смерти по адресу, написанному на конверте, а оставшимися деньгами распорядиться по ее ус­мотрению. Она выполнила его просьбу, но деньги и письмо, отправленные в Одессу, вскоре прибыли обратно «из-за отсут­ствия адресата»; Евфросинья Ивановна вынула из старого ко­мода письмо, протянула его мне и попросила прочесть. Вот это письмо:

«Глубокоуважаемый Зелман Иосифович! Если письмо это дойдет до Вас, Вы, наверное, вспомните меня: я - Эзра Брин из Шполы, двоюродный брат Вашего отца. У меня к Вам просьба: в Шаргороде некому говорить по мне каддиш¹: сина­гоги нет уже давно, но сейчас даже миньян² собрать невозмож­но - все евреи уехали. Я прошу Вас найти человека, которому Вы сочтете возможным доверить произнесение каддиша. Гос­подь наш ниспослал мне слишком много испытаний. Но я не отверну/дся от Всевышнего и люблю Его, славлю имя Его и со­хранил верность Его заповедям.

Я желаю Вам и Вашей фамилии здоровья, сил и жить с мыслью о Боге. С почтением. Эзра Брин».

Я обратил внимание, что написано оно было разборчивым и четким почерком, и только по кривизне строк и неровности ин­тервалов между словами было видно, что автор письма - незря­чий. Мне вспомнились слова из Писания: «Благословен ты, Гос­подь Бог наш, Владыка Вселенной, дарующий зрение слепым».

Мы с Евфросиньей Ивановной пошли на старое кладбище, молча постояли у могилы Эзры Мордухаевича. Потом я прово­дил ее до дома и хотел попрощаться, но Евфросинья Ивановна вынесла кувшин с водой, попросила меня исполнить обряд омовения рук после посещения кладбища и пригласила зайти в дом, чтобы продолжить свой печальный рассказ.

Несколько лет назад к Эзре Мордухаевичу приехали Эдик и Савелий Петрович. Разговаривать с гостями он отказался, но в присутствии юриста, привезенного ими из города, подписал разрешение на выезд Мирьям в Израиль. Однако в Израиль они не поехали, а поселились в Германии. Это было един­ственное, что знал Эзра Мордухаевич о дочери и внуке за по­следние годы.

- И что же, Мирьям уехала, не попрощавшись с отцом? - спросил я.

- Да нет, не так! Перед самым отъездом она побывала в Шаргороде, целый день стояла под окном у дома Эзры Морду­хаевича, плакала, рыдала... Потом зашла ко мне и сказала, что она вскоре обязательно приедет за папой...

Рассказ Евфросиньи Ивановны приближался к концу, ужасному, трагическому концу... Но Всевышний, ниспослав­ший Эзре Мордухаевичу столько горя, уберег его от последне­го, самого страшного испытания. Уже после его смерти, совсем недавно, в Шаргород приехала из Германии женщина, когда-то знавшая Мирьям по Виннице. Подойдя к дому Эзры Мордуха­евича, и поняв все, она зашла к Евфросинье Ивановне и рас­сказала ей, что видела Мирьям в Берлине - поседевшую и со­старившуюся до неузнаваемости. Сын ее - в Германии его зо­вут Рудольфом - учится в университете. Эдик оставил их и же­нился на немке. А Мирьям почти ежедневно, заплаканная и поникшая, ходит на вокзал и встречает поезда из России. Каж­дому приехавшему она, рыдая, задает один и тот же вопрос: «Скажите, вы случайно не были в Шаргороде? Может быть, вы видели моего папу Эзру Брина?» Иногда на вокзал за Мирьям приходит сын и силой уводит ее домой, а она, сопротивляясь и громко плача, повторяет: «Я хочу в Шаргород к моему папе Эзре! Отвезите меня к нему...» Говорили, что сейчас Мирьям находится в психиатрической лечебнице.

Лицо Евфросиньи Ивановны было мокрым от слез. У меня тоже не было сил продолжать разговор. Мы попрощались, и уже за порогом дома она вручила мне конверт, сказав, что это письмо - для меня.

Письмо я прочел в автобусе.

«Достопочтенный господин! (И только в этот момент я вспомнил, что за долгие часы наших бесед Эзра Мордухаевич так и не поинтересовался моим именем.) Если Вы будете, как собирались, писать о нашей прошлогодней встрече, то Вы не­пременно приедете в Шаргород, и Вам передадут это письмо. Помните, я говорил все время, что не рассказал Вам о самом важном? В дни нашей встречи я этого сделать не успел, да и не смог. Я спрашиваю себя, что Вы могли найти во мне особенно­го, чтобы я удостоился такой чести? Обыкновенная еврейская судьба... Тем не менее предчувствия меня обычно не обманыва­ют, и я уверен, что Вы напишете (или уже написали) об этой судьбе и, наверное, по-прежнему надеетесь, что я буду Вашим «первым читателем». Так вот, Вы не узнали главного. Я совер­шил в жизни поступок, нет, не поступок - деяние, недостой­ное истинного еврея. Но я не мог поступить иначе. Дочь моя, моя Мирьям, отреклась от своей веры, от своего народа, от меня; и внука моего отвратила от Бога с самых первых дней его жизни на земле... Я не мог этого выдержать и совершил страш­ный грех - отрекся от дочери.

Вам - первому и последнему - расскажу все, что про­изошло. Мирьям рано вышла замуж и поселилась у мужа в Виннице. В 1967 году она родила сына - единственного моего внука. Я подумал тогда, что счастье вновь посетило меня, но, как говаривал меламед Китайгородский, «от счастья до не­счастья - короткий путь...». Так и случилось со мной.

Узнав о рождении ребенка, я поехал к Мирьям в Винницу. После смерти Ривы я дал обет никогда больше не бывать в этом городе, но по такому случаю позволил себе нарушить его, не полагая, что совершаю грех. Я приехал в день, когда Мирь­ям с новорожденным привезли из роддома. Мне обязательно хотелось присутствовать на «брит мила» - обряде обрезания, который, как Вам известно, совершается ровно на восьмой день после рождения мальчика и завещан Богом потомкам Ав­раама, символизируя неразрывную связь всех поколений сынов Израиля. И еще я хотел напомнить Мирьям и ее мужу о том, что Рива мечтала родить сына и назвать его Мойшеле - в па­мять о покойном ее брате... На следующее утро, за завтраком, вдоволь налюбовавшись внуком, я начал разговор об его име ни. Я напомнил и о том, что три имени сопровождают сыновей и дочерей Израиля всю жизнь. Первое - данное им родителя­ми. Вторым называют их люди. А третье - самое главное - они получают за свои деяния в жизни. Я хочу, чтобы последнее имя моего внука стало гордостью его родителей и родных. Зять слушал меня с потемневшим лицом. А когда я заговорил о «брит мила», он буквально «взорвался»:

-       Вот что, Эзра Мордухаевич, я прошу вас не вмешиваться в дела моей семьи! Сына мы решили назвать Радиком, а не Мишей, как хотели бы вы, в чью-то там память. Мы воспитаем Радика без вашего участия! Мирьям, безусловно, согласна со мной!

И моя дочь своим молчанием, по сути, подтвердила это... Зять ударил кулаком по столу и, уже в состоянии, близком к невменяемости, воскликнул:

-       И вообще, ваша Тора, которую всю жизнь вы так усерд­но изучали, навсегда ушла в прошлое, никому она не нужна.

Я был потрясен, но попытался успокоить Эдика (так зовут моего зятя), объяснить ему, что Тора не может «уйти навсегда», ибо законы ее вечны, и людям не дано ничего к ним прибавить или убавить, их следует придерживаться каждому, кто родился евреем... Напомнил о «Тринадцати догматах» Моше бен Май-мона (Рамбама); «Верую полной верою, что вся Тора, которая ныне в руках наших, есть та, которая дана была Моше (мир праху его), учителю нашему... Верую полной верою, что Созда­тель (благословенно имя Его) награждает добром соблюдающих заповеди Его и карает преступающих заповеди Его...»

В этот момент в комнату быстрым шагом вошел, скорее - ворвался отец Эдика Савелий Петрович. Лицо его было в мыльной пене, в руках - помазок и бритва.

- Послушайте, товарищ Брин! Мне надоели ваши выходки и проповеди на еврейскую тему! Неужели, прожив долгую жизнь, вы не поняли, если вы такой мудрый, что мы уже давно не евреи и не хотим быть ими? Понимаете - не хотим! - во­пил он, размахивая помазком перед моими глазами.- Мы вы­рвали Мирьям из вашего допотопного еврейского мирка, а уж внука тем более вам не доверим! Мы советские люди, и мы счастливы без всякого вашего Всевышнего - имеем квартиру, машину, работу. И внук мой никогда не будет евреем - он ста­нет таким же, как мы, советским гражданином. Больше нам не о чем с вами вести речь!

Ничего не сказав больше, я ушел. Кажется, Мирьям попы­талась меня остановить, но Савелий Петрович сказал: «Нечего ему здесь делать, пусть убирается в свой Шаргород и молится своему несуществующему Богу!» - и она отстала... Не знаю, как хватило сил дойти до автобусной станции. Даже не помню, как я приехал в Шаргород. Дома я исполнил обычай всех ве­рующих иудеев - семь дней соблюдал шиву¹ по дочери, как по умершей. Я совершил страшный грех - отрекся от дочери, но я не мог иначе...

Я знаю, что Всевышний не простил мне моего поступка. Я даже не вправе был молить Его об этом. Но Он всегда в сердце моем, а разум не всегда может постичь муки сердца. Разум умирает вместе с человеком, а сердце разбивается порой при жизни, и человек, сам того не подозревая, продолжает жить с разбитым сердцем. Сказано в Писании: «Все приложится вам». Плохое здоровье, слепота - все это ниспослано мне в наказа­ние. Но самое большое наказание было впереди.

Незадолго до вашего приезда в Шаргород у меня побывали зять и поверенный из Винницы, и я дал разрешение на выезд моей дочери в Израиль. Я возблагодарил Бога: теперь я уйду в лучший мир со спокойной душой - мой внук будет жить на Земле Обетованной и там непременно придет к Священному писанию, к Богу. Но радость моя оказалась недолгой. Мирьям с семьей эмигрировала в Германию. Я окончательно потерял и ее и внука. Они уехали отсюда, со своей здешней родины не для того, чтобы вернуться на Святую Землю своих предков, а чтобы снова стать изгоями, чтобы жить чужой жизнью! Это - самое большое наказание, которое послал мне Всевышний в конце моих дней. Вот то самое главное, о чем я не сказал вам во время нашей прошлогодней встречи.

Не мною сказано: «В каждом поколении есть пропавшие колена. Каждый раз находятся люди, пытающиеся возвратиться в Египет. Всегда найдутся и напуганные перебежчики, Самсо­ны, Абимелехи, Ефросы, Руфи. Листья опадают, но остаются ветви, остается ствол с корнями. Потерянные потомки Израиля живут в каждой стране, и каждая община имеет в себе тех, кто пытается выйти из нее. Единая людская повесть пишется именно на небесах, и только небесам известна истина. В конце пути каждый человек ответствен только за себя...»

Вы можете спросить меня, почему же я не уехал в Изра­иль? Попытаюсь ответить на этот вопрос. Много столетий ли­шены были евреи родины, но память о древней своей земле они хранили в сердцах так же, как и верность Господу нашему Богу. Заветы, подаренные евреям Всевышним, не могли остать­ся только в свитках Торы - они стали путеводной звездой, и тысячелетние хождения евреев по пыльным дорогам всего мира были их «восхождением» в Израиль. И поэтому чудо - возник­новение государства евреев на их исторической родине - не могло не свершиться. «Тогда приведу Я вас в землю Израиля, тогда соберу Я вас там и сделаю так, что прославят и восславят вас все народы земли, когда верну Я ваших изгнанников на глазах ваших», - сказал Господь устами пророка своего Цваньи. И я хочу, чтобы внук мой, которого я уже никогда не только не увижу, но и не услышу даже его голоса, жил бы в Израиле. Но я туда никогда не уеду... Сейчас я очень стар и бессилен, и я уже ничем не могу помочь государству Израиль, а трудностей у Израиля хватает и без меня. Но это лишь одна сторона вопроса. Я просто не могу отсюда уехать. Я прожил здесь всю жизнь. Я чувствую, что я еще здесь нужен. Я не могу оставить людей, среди которых я живу и которым я еще могу приносить какую-то пользу, могилы, которые нуждаются в моем внимании и молитвах... Вы, наверное, знаете, что имя Израиль означает «Иш рааз эль», что в переводе звучит как «человек, видевший (встретивший) Бога». Я не видел Бога, но общаюсь с Ним каждый миг своей жизни, а это значит, что Бог видел меня, и только это всегда придавало мне силы...

На спасение Твое надеюсь, Господи. Надеюсь, Господи, на спасение Твое. Господи, на спасение Твое надеюсь.

Избавления Твоего ожидаю, Господи. Ожидаю, Господи, избавления Твоего. Господи, избавления Твоего ожидаю».

Я перечитал еще раз письмо Эзры Мордухаевича и глубоко задумался. Исход из Египта был, несомненно, высшим прояв­лением великой воли евреев к свободе. Но издавна известно, что многие проклинали Моисея, пытались искать дорогу назад, в рабство. И прав Исаак Башевис Зингер, слова которого вспомнил Эзра Мордухаевич,- в каждом поколении пропадали целые колена израилевы, были среди евреев и Каины, и Аби-мелехи и Руфи... И все же Всевышнему было угодно, чтобы древо израилево, посаженное Им на Земле Обетованной, пус­тило свои ростки. Потомки этого древа и сегодня живут повсю­ду, и многие пытаются уйти от своего прошлого... Но можем ли мы осуждать отколовшихся? Это подвластно лишь суду небес­ному. Глаза мои остановились на строке: «В конце пути каж­дый человек ответствен только за себя» и я вдруг подумал, что менее всего это относится к праведникам и пророкам. Это нам, простым смертным, становится понятным лишь в конце (да и то далеко не всегда!..), они же, пророки, праведники, отвечают, отчитываются за дела свои и мысли в течение всей жизни. И потому их смерть ничего не может добавить к прожитой жизни. Разве что луч божественного света, оставленный ими и непод­властный ни политикам, ни демонам...

Автобус неторопливо шел в сторону Винницы. За окном проплывали бескрайние степи Подолья, мелькали голые де­ревья, на дороге бурлил листопад, и подгоняемые ветром обле­тевшие листья стайками неслись за автобусом...

Я шепотом произносил слова вечной еврейской молитвы Изкор:

Да вспомнит Господь душу Эзры бен Мордухая и души всех моих родных по отцу и по матери, которые были умерщвлены, убиты, зарезаны, сожжены, утоплены и задушены, освящая Имя Божье...

Да приобщатся их души к сонму вечноживых - к душам Авраама, Ицхака и Яакова, Сарры, Ривки, Рахели и Леа, и к душам всех других праведников и праведниц, пребывающим в Саду Эдэна.

И возгласим: Омейн! 

Назад >