Главная > Архив выпусков > Выпуск 1 (1996/5757) > Поэзия

Лев ОЗЕРОВ

ПОРТРЕТЫ БЕЗ РАМ

(Окончание)

Тишайший из всех, кого я знал,

Не из трусости тишайший -

Из бесстрашия тишайший.

Я встретил его пожилым.

Не старость - усталость.

Мне захотелось увидеть его начало,

И я поехал в его Коростышев.

Плыл по Тетереву, окруженный

Соснами и камнями,

Небом над головой

И небом в реке.

Он прав, сказав:

«Как сладостнотпечально

Человеком быть!»

Сказал, не уточняя

Степень сладости и степень печали.

Трудно порадовать сердце свое,

Тем более сердце другого.

Он - порадовал,

Землю назвав круглым домом.

Но дом разрушен - с фисгармонией, С часами, с томами Гете, Со старинным Пятикнижием. О время! О пространство! О число! Сказал он с горсткой пепла на ладони, И сам стал горсткой пепла на ладони века. Прах его смешан с прахом других, Погибших в августе пятьдесят второго. Могила его неизвестна.

Когда называют погибших, Называют имя поэта Гофштейна, Давида Наумовича, И слушатели, читающие на идиш, Встают, опустив голову. 

КВИТКО

Он понимал язык детей, Листвы и птиц, воды и ветра, Став мудрецом, ребенком оставался. Но в годы тирании Мудрость не спасает мудреца, А ребенка - детство. Приходят, как всегда, с опозданием, Другие годы,

И мудрость возвращают мудрецу, И становится нынешним То, что было давно.

Малярное дело - чудесное дело,

Земное дело, небесное дело.

Между землей и небом

В люльке виси голубой.

Кистью умело тряси

И песню пой

Без конца и начала.

Лишь бы душа не молчала.

Он полюбил свое ремесло -

Воздух, свобода, светло.

Песенки начал складывать и сказывать

Много раньше,

Чем научился читать и писать. «Лиделах»¹ - книга его начала. Она ручьем журчала, Птицею пела, Под облаками витала, Выше облаков летела.

Он разговаривал с возницей, И его лошадью,

И сеном, которое лошадь жевала.

С кузнецом беседовал он,

И его молотом, и его поковкой,

Пылающей между молотом и наковальней.

Он беседовал о селами Бембой и Дрембой,

И дорогой, ведущей к селу от села,

И с детьми этих сел,

С их отцами и дедами,

Матерями и бабушками.

Он их понимал, они его понимали.

Это было в начале.

А потом...

Он слушал сердце - свое и чужое, И чужое не было вовсе чужим. Он не прислушивался к шагам, Жестким шагам по каменной лестнице, Когда «черный ворон» стоял у ворот. Идут. Неужели?.. Это ошибка.

Но от ареста, увы, не спасает Уверенность в невиновности. И чистота помыслов и поступков Не аргумент в эпоху бесправья. Простодушие заодно с мудростью Неубедительны ни для следователя, Ни для палача.

«Песенки» - первый сборник Льва Квитко, издание 1917 г.

Мы сидели на юбилее -

В Дубовом зале.

Люстры сияли,

Ораторы сулили нам чудеса.

Были слова, были и словеса,

Над которыми невидимые птицы смерти,

Птицы смерти витали.

Банальный образ, но иначе не скажешь.

Говорят, однотомник уже задержан,

По-газетному - конфискован.

Коллеги, пишущие на идиш,

Уже в тюрьме.

Может быть, перед самой смертью, В которую сам человек не верит, Не верит в силу того, что живет, Даже если он знает наверняка, Что смерть близка. Может быть, перед самой смертью Он себя почувствовал снова Юношей, висящим в люльке Между землей и небом? Расчудесное ремесло - Воздух, свобода, светло...

Берта Самойловна! Я молчу. Сколько мы с вами о нем говорили, О Льве Моисеевиче, и все же Наговориться никак не могли. Потому что человек неисчерпаем, Особенно тот, чью жизнь оборвали. Вот и вас уже нет, Гневной вдовы,

Никому никогда не прощавшей Гибели чистого человека, Человека, сумевшего, став мудрецом, Ребенком остаться.

В одиночестве думаю я о Квитко. И пишу о нем,

Чтобы тот, кто не знает, - знал.

ГАЛКИН

За ним пришли в Малеевку. Больного повели к машине. Успел он палку передать Стоявшему в снегу с собакой Опешившему Пришвину:

-  Самуил Залманович, куда вы?

-  Прощайте! - промолвил Галкин, Он думал - погибает.

Не погиб.

Просил Сергея Спасского в шахте:

- Хотите, чтобы я не умер, - Читайте каждый день

Хотя бы по строфе, Хотя бы по строке, Которой я не знаю. Не обязательно свое - Читайте мне чужое. Бумаги не было, Но Галкин сочинял, Стихи накапливались, Это страшный груз. Опасней пороха, пожалуй, Он на бумаге памяти Писал их, И память тяжелела День за днем. Стихи выталкивали Острыми локтями друг друга. И когда

Он память исписал донельзя,

Нашелся заключенный,

Знавший идиш.

Большая редкость.

Сущая находка.

Да, находка -

Был этот заключенный

Пачкою бумаги

Для новых строк.

Когда, измученный тюрьмою, Домой вернулся Галкин, Он записал стихи И память опустела, И хлынули в нее

Стихотворенья, как воспоминанья О будущем.

Вернулся он - тяжелый и красивый,

С глазами полными печали,

Перешедшей границу безумия,

Но помнящей юность

И жажду жизни.

Читал он так:

Сердцу в такт

Начинал тихо,

Распалялся быстро,

Раскручивался лихо,

Приподымался на носки, -

И вот вползал

На стул, на подоконник.

Изнемогая, он кричал:

- Мария! Ма! Прибегала жена, С нею вместе Сын и дочь,

Снимали его с подоконника

И бездыханного

Укладывали в постель,

Еще он жил,

Еще писал.

И - умер.

В день похорон

На кладбище

Ко мне подошел

Бородач в ватнике

И опросил:

- Вы не родственник?

А если нет, то не знаете ли вы

Родственников покойного,

И, может быть, близких друзей?

-  Я не родственник.

Друг. Переводчик. Чем могу вам помочь? - Я привез с собой Много стихов,

Продиктованных Галкиным^мне.

Я запомнил их наизусть.

Я - его рукопись.

Человек в одежде зека.

Познакомил я этого человека

С женой и детьми,

Мы долго сидели за столом

И говорили о Галкине.

И он продиктовал

Много строк,

Что составили цикл

«Майн эйцер» -

«Мое наследие» -

Посмертная книга стихов.

Нам зек читал неписанную книгу,

И Галкин оживал в своих стихах

Построчно и построфно,

В стихах, отточенных горем

До алмазного блеска

И остроты.

Назад >