Главная > Архив выпусков > Выпуск 1 (1996/5757) > Поэзия 

Евгений РЕЙН

 Я ВЫБЕЖАЛ НА КРАСНЫЙ СВЕТ

 (Окончание)  

СЕРГЕЮ ДОВЛАТОВУ

Неужели мы с тобой спускались с Вышгорода на Харью, неужели устраивались за столиком в «Пегасе», проходили под балтийской осенней хмарью и сто баек имели для разговора в запасе?

Неужели выходили оба окнами в Щербаков переулок? У Пяти углов назначали утреннее свиданье. Что осталось нам от этих прогулок? Ничего не успел я тебе сказать на прощанье.

Вот теперь говорю: «Ты был самым лучшим в этом деле, где ставят слово за словом, самым яростным, въедливым, невезучим, и на все до конца навсегда готовым».

Мы еще увидимся - в будущем Квинсе

и на новых окраинах Таллина и Петрограда.

Я еще скажу тебе: «Вот теперь подвинься,

все, что было - Бог с ним, а что есть - так и надо».

ДОМ ВОЛОШИНА

Пепельный свет Киммерии на кубистах, японцах, посмертных масках. Египетская царица взирает без интереса. Одни лишь химеры, изобразив гримасу, глядят на тебя, точно с кровельного железа. В задних комнатах тишина осела, заперты книги, стерлись масонские знаки, антропософская мгла уплотняется до предела, где перепутались могендовиды и зодиаки. Тайное тайных, поверженное бесстрашно, покоится нынче где-то за Карадагом, и только ступени на смотровую башню все еще ходят под важным слоновьим шагом.

АЛЬПЫ

Под вечер из Гренобля выкатывает

могучий лендровер,

серпантин петляет все выше и выше,

наконец, последний смертельный номер -

остановка на плоской бетонной крыше.

Деревенский отельчик.

Местное пиво.

Безразличие горцев к приезжающим из долины. Ничуть не обидно, а только лишь справедливо... Так называемые исполины - Монблан, Монте-Роза уперлись в созвездья. Карта неба сквозь бредни приходит на память, и на смятой салфетке расшифрованное известье:. «Ничего не отнять, ничего не прибавить». Будь таким. Оставайся. Порви все связи,

не распечатывай письма, забудь про завтра. И тогда вопреки застарелой проказе тебя спасут наложением брудершафта.

ТРИ ЗАМЕТКИ

* * *

На деревянной веранде, увитой глицинией

где-то посреди Калифорнии

(хозяева оставили меня одного дома на двое суток),

вечером я разглядывал толчею звезд.

Ворчал водомет в саду.

До ужина было часа полтора.

Жизнь отступила,

выбросив меня на эту веранду.

Мои пятьдесят три года

фосфоресцировали надо мной

во тьме небесной,

точно хвост кометы.

Вспышка - провал - провал - провал - вспышка,

Вот, словно спичечная головка зажглась и обломилась,

и опять - провал.

Чужие созвездия в чужом небе,

бортовые огни самолетов, зарницы,

ничего больше не надо.

Все было напрасно.

Не вспоминай.

Вытянуться и оттолкнуться.

Значит, кончено!

Теперь начинай отсюда снова.

* * *

За тридевять земель от дома

в невероятной Италии,

в разбойничьей Генуе,

в тесном баре около кафедрального собора,

я заметил женщину.

Она ела булочку с сосиской и запивала безалкогольным пивом. Я видел только профиль, но и этого было достаточно. Никогда ничем не заполнится пустота - ее отсутствие.

* * *

В Териоках на берегу Финского залива

бетонная стена дамбы -

над ней сосны, под ней валуны,

оставленные ледником

сколько-то столетий назад.

Когда мне было пятнадцать лет,

я выбил на этой стене свои инициалы.

Через сорок лет приехал к этой стене.

Неузнаваемо разрослись сосны.

Показалось мне, что даже валуны переместились.

И только инициалы,

побледневшие, выкрошенные,

были на месте...

Имя - это почти вечность.

24 мая

В этот день в твоих комнатах пахло корюшкой и сиренью, ты опаздывал больше, чем гость с переполненной сумкой. Как могло, так прощалось -

от стихотворения к тихотворенью майской ночью, помешанной только, но не вовсе безумной.

Засыхали букеты, стирались круги с полировки, возвращалась посуда, обращаясь в крепленые вина, и последняя корка, отражаясь в пустой поллитровке, размокала в последнем - под утро - глотке кофеина.

И теперь в этот день в суете законной столицы от подземного дна, выводя перископ наружу, я такие, бывает, в окулярах встречаю лица, и тебя, надеюсь, когда-нибудь я увижу.

ОКНО

Вошел я на Стиклю в какой-то дворик, белье там сохло, мяукала кошка. Зябко было литовским летом, в стене светило одно окошко. Я разглядел за стеклом застолье: мать, две девочки, старик в накидке, мужчина вошел с подносом из кухни, стал раздвигать на столе напитки. Кока-колу на середину, бутылку водки к самому краю. Хотел я уйти, но не смог, и вышло, что я как будто бы ожидаю. Чего? Но было мне непонятно - супницы, рыбы, хлеба, паштета? Разве я голоден? Нет, нисколько! Это не голод. А что же это? Что же стою я проезжий, прохожий, словно я жребий изгнанья вынул, словно в Австралию я подался и затерялся, безвестно сгинул. Самое время в окно им стукнуть, самое время назвать свое имя, самое время сказать, что знаю, самое время быть вместе с ними. Самое время уехать обратно от этой рембрандтовой позолоты, от улицы Стиклю, из города Вильно и в воскресение от субботы

ОТ МИХАИЛА ДО АННЫ

Прогуливаясь от Михаила до Анны, обходя костелы, кафе, пивные, припоминаешь и постоянно что-то еще, времена иные.

То ли какие-то обещанья, так, полушепотом, где-то, что-то, то ли несбывшееся завещанье, может, ошибку среди расчета.

То ли какую-то женщину в светлом, и молодую соперницу в хаки, слезы в гостинице перед рассветом, Овна и Деву - их зодиаки.

Но до того это тяжко и смутно и до того не ложится в строку, что повторяешь ежеминутно - что же, неужто и слава Богу.

* * *

Александру Леонтьеву

Так пойдем, поведу вдоль канала и мимо собора, через Пряжку к Неве, лесогрузам, дворцам и мостам, наглотаемся дыма, разброда и разговора и простора, конечно, разбавленного пополам нашим временем, здесь мимо этих гранитов протекшим вместе с невской водичкой в Маркизову Лужу, в ничто. По пути языки непременно и вволю почешем, все, что знаем, уложим с тобою в одно решето. Здесь вот все и случилось, недаром нас тянет и тянет в этот город заученный, точно походка слепца, потому ли, что он никогда ни за что не отстанет, так и будет по нитке водить нас с тобой до конца.

Подожди, чуть стемнеет и улицы станут пошире, потому что прибавятся смут ой вдоль стен полосой, запестрят, замелькают как будто колонки цифири, вместе с газом светильным замаячит фонарь дуговой. Вот теперь погляди - до чего же знакомые лица: бакенбарды, бородки и углем подведенный глазок, нас они не узнают и нам на откроют границу, можно лишь подглядеть суету эту наискосок. Наше место при них, ведь на то и даровано зренье, чтобы видеть сквозь сумрак, опущенный на календарь - то, что видно в потемках, тому предстоит воскресенье, то, что явно и крупно, уходит в блаженную даль. Будем слушать раскаты, мусолить старинные сплетни за Таврическим садом, у Фонтанного Дома впотьмах, точно медиум в трансе шепоток подбирая последний на вертящемся блюдце, запущенном в полный размах. Так пойдем же, пойдем. Нам ведь нету, по совести, дела кроме этой теснины, просторней, чем все города - постоять над Невою в предчувствии водораздела и вернуться домой, чтобы вновь собираться сюда.

Назад >