Главная > Архив выпусков > Выпуск 2 (1997/98-5758) > Проза 

Григорий СВИРСКИЙ

ХАИМ ЛИПМАН - БЕЗ ПЯТИ МИНУТ ТРИЖДЫ ЛАУРЕАТ

Из книги «Мать и мачеха»

(Продолжение)

2. «ФАШИСТСКАЯ МОРДА...»

Спустя несколько дней стук в дверь. Часы показывают первый час ночи. На улицах - хозяйничают бандиты. Решил не отпирать, хотя го­ворят, что они из НКВД. Иди разберись - бандиты они или НКВД?

Пришедшие подошли к окну, показывают через стекло свои книжеч­ки. Майор Бабинцев. Да, оттуда. Пришлось открыть. Ввалились не­сколько офицеров, двое солдат с винтовками.

- Липман Хаим Иосифович... Это вы?

Начался обыск, продолжавшийся до утра. В уборной было много бу­маги. В гетто некоторые писали дневники, прятали документы. Мне по­ручили, сразу после освобождения, эти бумаги собрать. Затем комму­нисты из университета отсортировали то, что им было нужно. Для пуб­ликаций или будущего музея. Об оставшейся кипе сказали: «Мусор. Повесь в уборной на гвоздик!»

« Я так и сделал. Оказалось, что в одной полуразорванной тетрадке было написано по древнееврейски: «Враги еврейства - и гитлеровцы, и красные бестии».

Однако старшина с револьвером на поясе, который вел меня, сразу после обыска, по длинному коридору НКВД, этого не знал. Как и я.

Тем не менее он швырнул меня в одну из многочисленных дверей ибо всех сил и, когда я выразил недоумение по поводу такого обраще­ния, сказал с ненавистью:

- Иди-иди, фашистская морда!

Когда тебе после гетто, в котором чудом уцелел, говорят, что ты - фашистская морда, это кажется мистерией. Я ничего не мог понять. Я и сейчас не знаю, мог ли быть закон, который требовал доносить на брата и сестру. Да, брат хотел уехать в Польшу, но это брат, а не я...

 - Ишь ты, овечка, - кричал следователь. - Не понимает... Почему не доложил органам, что брат пытается удрать за границу? Да тебя за недонесение!..

Я и слов таких не знал - «недонесение». Я всю жизнь прожил в Литве и не помню, чтоб за границу нужно было удирать. Люди хотят уехать - так что?

- Пропитался сионистским духом! - ярился следователь. - Говори: хотел уехать?

- Так это брат хотел уехать, а не я...

- Все вы на одну колодку сколочены! Раскрой свою гнилую душонку, мать-перемать!..

От него воняет водкой, а я гнилая душонка... Мистерия!

Продолжалась она полгода. В камере не ругались. Там сидели поли­тические.

А на допросе каждое третье слово было «мать-перемать». Словно в Литву на этот раз пришли не Советы, а банда уголовников...

Подозрения мои стали превращаться в уверенность, когда меня вдруг вызвал начальник следственного отдела НКВД. (НКВД в это время, ка­жется, уже назывался НКГБ, однако я не ощутил разницы.)

- Ты хочешь выйти на свободу? - спросил начальник - Так вот! Тридцать пять тысяч рублей - и завтра ты будешь на свободе... У те­бя нет денег? Возьми у отца. Найдет!.. Пожадничаешь - переделаю твою статью с 58-12 на 58-10. Антисоветская пропаганда и агитация. На всю катушку!.. Жадничай-жадничай!..

Банда уголовников, сказал я самому себе. Или... провокаторов?..Я был уверен, что на суде вся эта чушь развеется без следа. Придут мои товарищи по подполью. Будет адвокат, в конце концов!

- Предлагаю высшую меру! - заявил на суде прокурор.

«О чем он говорит?» - спросил я по-литовски. Я забеспокоился, это правда. Тон у прокурора был недружелюбный. И я тогда еще действи­тельно не знал этого выражения - «высшая мера...» Никогда не слыхал. Да и забыл об этом, когда стали говорить руководитель подпольщиков гетто Михаил Эндлин, Меир Елин, писатель. Человек пять пришли из на­шего подполья. Возвышенные слова произносили, как на похоронах. «Один из лучших бойцов... верный товарищ... никогда не забудем...»

Тут поднялся мой адвокат Коллинзон. Кто в Литве не знал Коллинзона!

- Я хочу походатайствовать за моего подзащитного Липмана, - на­чал он.

Судья не перебивал подпольщиков, а тут немедля:

- Слушай, Коллинзон-Моллинзон! Садись, пока тебя не посадили вместе с твоим подзащитным!

Тут же зачитали и приговор. Заранее подготовили: по статье 58, пункт 10, десять лет лишения свободы в отдаленных лагерях Сибири, пять лет ссылки и еще пять лет лишения прав. На всю катушку!

И подпись прочитали. Громовым голосом: «Военный трибунал войск МВД Литовской ССР. 29 июня 1946 года».

Подпольщики гетто начали было шуметь: «Как это так? Что такое?...

Председатель трибунала закрыл свою папку и жестом приказал сол­датам вытолкать из здания посторонних.

Продолжением военного суда оказалась баржа. В ее трюме везли нас, пятьсот заключенных. По Волге, а затем по Каме. Всю дорогу ди­кий крик разрывал уши.

Уголовная шпана хватала зеков одного за другим. Двое держали за го­лову, а третий, вооружившись восьмидюймовыми гвоздями, вырывал у жертвы золотые коронки и мосты. Часть поживы отправлялась наверх, охране НКВД, которая в ответ спускала бидон с водой, зачерпнутой из Волги, и батон хлеба.

Через несколько лет узнал, что мой следователь майор Бабинцев, сфабриковавший «дело Х.И.Липмана», на другой день после моего аре­ста поселился в нашем доме, присвоив себе заодно и все наши веши и обстановку. Тут и жил все годы.

Я человек не злой, это знали все на улице Яткевергас. Тем более, не злобный. Не спешу с обобщениями. Но ведь и не слепой...

Что тут можно сказать? Вы видите разницу между баржой, где хозяйничали уголовники, и военным трибуналом войск НКВД? Я не вижу. Ни тогда не видел, ни сейчас, на склоне лет. такому разгулу уголовщины, поддержанному всей карательной иной СССР, я, идеалист из Литвы, естественно, подготовлен не был Я был ошарашен, когда выяснилось, что из пятисот зеков из Литвы, доставленных на барже, через год осталось в живых пятьдесят человек. Такого не достигли даже СС в нашем гетто...

И вместе с тем оказалось, что к тюрьме и лагерю я подготовлен всесторонне. Я был чемпионом Литвы по тяжелой атлетике, занимался и, когда меня после суда швырнули в уголовную камеру, поговорил с ёе обитателями на единственно понятном им языке. Одному, желающему раскурочить мой мешок, я врезал боковым ударом, крюком, что он три раза перевернулся. Второго схватил за ноги и приложил головой о стенку. Третий в ужасе принялся барабанить в дверь: «Спасите! Пришел жид и убивает всех!»

Меня тут же перевели в другую камеру, чтоб не терроризировал патриотов.

В Соликамске, на пересылке, на воротах написано: «Добро пожаловать!» Меня тут держали не одну неделю, как обычно, а почти полгода, не работала «пожарка», не было горячей воды - ни в бане, ни начальства. «Это для тебя вывесили. - Охранники веселились. - Добро пожаловать. Заждались...»

Представляете себе, сколько приходилось драться, если уголовники каждую неделю новые, и каждый раз они предлагают тебе лезть под нары!

Наконец довезли меня до Нироблага. Предгорье Урала. Лагерь ужасный. Еда - вонючая капуста. Зеки в коросте от грязи... Узнал с удивлением, что в лагере нет воды. «Так я скажу, надо сделать колодец!» - воскликнул я. Это вызвало хохот всего барака. В тот же день меня вызвали к Архипову, мрачноватому начальнику управления. «Воду хочешь провести?» - спрашивает. «Я думаю...» - пытаюсь объяснить. «Думать тут нечего! - прервал он меня. - Или - или! Если нет - голова полетит...»

Я сделал сруб. Принялся копать... Каждый день подходят охранники, спорят между собой: «Лажа! На Урале воды нет...» И все обещают со мной разделаться, когда выяснят, что я обыкновенный брехун. А кое-кто режет прямо: «Жид! Ловчит, чтоб уйти от лесоповала...»

Нет, я не был авантюристом. Внизу, в овраге, заметил, сочился ручеек. Я прикинул глубину оврага. Четырнадцать с половиной метров. Дали мне зеков, которые помогали рыть и подымали землю наверх. Лагерь ждет.  Вот уже тринадцать метров, вот еще метр. Сухо. Только камней больше. Ушел на пятнадцать метров. Нет воды. Зеки посмеиваются, охране не терпится, когда меня отдадут в ее руки. «Вырыл себе могилу. Тут и закопаем», - говорят. Что вам сказать, было страшновато...Ночью, когда все ушли, спустился в колодец, поковырял дно стенки, ушел в барак. Утром проснулся от крика: «Ефим! Полный колодец воды!» Начали вычерпывать. Чем больше вычерпывают, тем больше воды... Пустил воду в баню, сделал змеевик. Работал, как вол...

То ли по этой причине, то ли оттого, что в моем деле прочитали, кем был ранее, вместо спасибо отправили меня со спецконвоем на строи­тельство Волго-Донского канала.

3.«БЕЗ ТУФТЫ И АММОНАЛА НЕ ПОСТРОИШЬ КАНАЛА»

Доставили меня на Волго-Дон - и сразу к начальству. Генерал Шиктеров, говорят. Тут же пришел начальник строительства Волго-Дон ге­нерал Раппопорт. Представился и руку подал, словно я уже вовсе не «фашистская морда». Удивительно.

Оказывается, на строительстве катастрофа...

Вырыли канал. Шагающие экскаваторы работали. Только они появи­лись - их тут же отдали Волго-Донскому проекту. Ковши у них - че­тырнадцать кубов. Но на стройке грунт не песок, а сырая глина. Сгоре­ли могучие, в 500 ватт, моторы. Пришлось ковши ставить поменьше... Рыли в три смены, без отдыха, а все равно отстали от графика, утвер­жденного Лаврентием Берией.

Выбросили наконец в отвалы всю глину, осталось канал забетониро­вать.

Тут-то и началось главное несчастье. Только расчистят, осушают дно, а на нем уже вода. Вычерпают, осушат - снова сочится...

А Берия звонит, уже произнесено слово «саботаж»...

Наконец Москва вняла объяснениям своих генералов, на стройку прибыла, специальным рейсом, комиссия ученых. Ходили профессора, колдовали, вызвали своих гидротехников с новейшим оборудованием. Поставили по краям котлована запроектированные в Москве игло­фильтры.

Началась откачка. Зекам разрешили поглядеть, не увели в бараки. Включили компрессоры, компрессоры пыхтят - откачивают. А вода все прибывает и прибывает. Парадокс!

Шесть шагающих экскаваторов с гордыми, до неба, стрелами тонут на глазах. Вот уже по кабину желтая глинистая вода, вот уже и стрелы в воде. Торчат верхушки из глины и жижи. Точно руки утопающих...

Смеется природа над генералами НКВД, начальниками стройки, а им не до смеха: Берия звонит...

Тут-то и предстал перед ними заключенный Хаим Липман, в ватни­ке и деревянных ботинках-котах. Попросили зека Липмана снять ват­ник, приказали принести всем чаю (и Липману тоже протянули хоро­шего чаю, индийского)...

Объяснили, что стройка в беде. Канал - сто десять километров. Рель­еф тяжелый. Волга ниже, Дон выше, а посредине гора. Грунтовые воды ведут себя необъяснимо... Придется, очевидно, пробивать канал не здесь, где рыл Петр I, а совсем в другом месте... «А это чревато...» Чем чрева­то, генералы не расшифровали, только глаза у них стали нервными...

Попросил я немного времени - оглядеться, подумать. Разрешили. «Газик» дали, свозили туда-сюда...

Когда сообразил, в чем дело, самому себе не поверил. Просто, как апельсин.

Откачали первые от Волги шлюзы, грунтовые воды подпирала... сама Волга. Можно выкачать Волгу?

Проектировали иглофильтры в Москве, на равнине, где подпочвенные воды ничто не подпирает. Или подпирает слабо... Этого Гидропроект не учел.

Вёрнулся к генералу Шиктерову, спросил, был ли он на концерте лагерной самодеятельности. Зеки пели: «Волга-Волга, мать родная, Волга - русская река...» Хорошая песня. Я ее в Литве не слыхал. Так в этом все дело, в Волге-матушке. Смеется над нами матушка...

Мне с профессорами не спорить, добавил я на всякий случай. Уедут профессора, тогда возьмусь за дело.

Паводок схлынул, а все равно иглофильтры Волгу не переспорят. Показались облепленные рыжей глиной экскаваторы, а дно в сырой жиже хоть плачь.

Иглофильтры не тянут. Залеплены жижей, забиты плотно.

Как только профессора улетели, я принялся за свой план. Выделили мне слесарей, сварщиков. Каких только тут профессий не было! Нарезали широкие, в полтора дюйма, дырчатые трубы, расположили по периметру котлована, каждые пять метров, и, соединив вместе, сделали общий отток воды. Подальше от канала, в Сальские степи... Но главный фокус был не в этом. Я понял, что Гидропроект - так его и этак! (к этому времени я тоже научился выражаться) - не провел геологической разведки... Я понял это, еще занимаясь колодцами. Ни кто не знал, на какой почве стоят бараки... Здесь то же самое. Нет представления. А глинистый слой лишь наверху. А на глубине четырнадцать-пятнадцать метров - земля. Я опустил откачивающие трубы на шестнадцать метров. «Тянуть надо со дна и залпом», - сказал я своим помощникам. Вторая труба нагнетала в почву воздух под давлением, выжимая воду...

Я так скажу, уверен все же не был. Это ведь с Волгой наперегонки. Кто одолеет? Хаим Волгу или Волга Хаима?

Когда показалось дно котлована, зеки стали кричать «ура!» Подряд два солнечных дня, и дно сухое. Принялись немедля бетонировать ложе канала, откосы. Победа, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! И что вы думаете? Победа!

"Ты башковитый, Липман. У тебя мозги крутятся". Думаете, кто это сказал? Сказала Эстер, или Эся, как ее звали подруги, молоденький инженер, ленинградочка. Только что окончила в своем Ленинграде институт и попала на Волго-Дон - надолго вон, как она весело заявила.

А я был уже человек вольный. В сентябре 1949-го меня досрочно меня досрочно освободили. За всяческие мои банно-прачечные усовершенствования. Выручила меня моя профессия. Оказалась даже важнее бокса... Как человек вольный, пригласил я Эстер чаю попить. Вышла она за меня замуж. Не побоялась, что я сидел по 58 статье. «Люблю, - говорит, - башковитых». Легкомысленная особа. До сих пор живем вместе...

Затем еще много чего на стройке сделал. Поставил мачту с блоками, вытаскивал шагающие эскаваторы, которые другим способом никакие тягачи на могли вырвать из глинистой жижи. Учил своему делу зеков и нового районного механика капитана Коновалова, из ихних человек, ко­торый ходил за мной по пятам, вроде «дядьки». Словом, всего не пере­скажешь...

Волго-Дон мы сдали правительственной комиссии летом 1952-го.

Зеки быстренько свернули колючую проволоку вокруг канала, сняли дозорные вышки, на которых сидела охрана. Уволокли овчарок. Пове­сили большой плакат на кумаче: «Комсомольская стройка». Ох, хохо­тали, когда приколачивали! Понаехали из Москвы репортеры, фотогра­фы. Праздник. Фанфары.

И тут узнаю, что месяц назад отправлены в Москву наградные доку­менты. Главный механик канала Волго-Дон по фамилии Энгельс, быв­ший бедолага из немцев Поволжья, представил к Сталинской премии особо отличившихся подчиненных. И я включен в этот список - за «глубинный водоотлив...»

Генералы поздравляют, молодые инженеры в восторге. Не терпится им, конечно, премию обмыть. Месяца три пропивали всю зарплату, хо­тя сам я пить так и не научился. Танцуют, поют «Волга-Волга, мать род­ная...», обнимают. Славное было время. Медовый месяц, затянувшийся на целых три.

Через три месяца пришли газеты. Сталинскую премию за «глубин­ный водоотлив» дали... капитану Коновалову.

Эстер моя обомлела. Молоденькая, что с нее взять. Бывшему зеку по 58-й статье, да еще еврею - кто же даст? Инженеры матерятся, ходят к генералам выяснять отношения. Коновалов появился белый. «Ефим - говорит - ты зла на меня не держи. Я тут ни при чем. Как говорится, ни ухом, ни рылом. Будь другом, напиши на листочке, как мне этот твой водоотлив объяснять...»

Появился как-то знакомый инженер, головастый мужик. Там он, в СССР, не буду называть его фамилии. Эстер звала его «Шура - рус­ский самородок». Сказал мне русский самородок вот что:

- Совершил ты, Ефим, большое путешествие. Из капитализма в социализм. И что ты увидел? Строил канал ты и такие, как ты. Зеки. А назвали «комсомольской стройкой». Ложь. Туфта, по-лагерному. Эти «комсомольцы» как работают, видел? Перебросают лопатами де­сять кубов, запишут - тридцать. Это закон, иначе сдохнут. Опять туфта, так? Ты разработал и применил здесь глубинный водоотлив, а Сталинскую премию дали капитану НКВД Коновалову. Ты понял нашу систему? Без туфты и аммонала не построишь канала. На том стоим...

Поохали, выпили, зовут меня в Управление. Принял генерал Шихтеров. Сказал, что они вторично ходатайствуют о присвоении мне звания лауреата Сталинской премии. Общественность ходатайствует, они под­держивают.

Мой последний разговор в Управлении был в 1952-м, а следующий год был 1953-й, год антисемитской истерии и «дела врачей». Думаю, что «наглейшее» предложение дать лауреата какому-то Хаиму в Москве просто уже не рассматривали...

Ладно. Перебираемся мы на новую стройку. - «Вытеграстрой». Восстанавливать Мариинскую систему, из шумного проекта «Москва - порт пяти морей». Дорог туда нет. Едем через буреломы. Везем орудование, насосы. Принимает в Управлении завкадрами, знавший меня еще на Волго-Доне. Говорит со смущением, что на работу он меня взять не может. Есть указание. Евреев до руководящей работы не до­пускать. Извини, Ефим...

Так, думал я, завершился мой путь в лауреаты. Но, оказалось, меня выдвигали еще и на Ленинскую премию. Это было в Ленинграде, в тресте «Сантехмонтаж». За многолетнюю работу на знаменитых Ижорском и Кировском (бывшем Путиловском) заводах... Вызвав меня в трест, официально сообщили о представлении и что оно «согласовано с обкомом"... «Тебе дадут, Липман, и бригадиру Косецкому»...
Но мы с женой решили, что с моим лауреатством пора кончать. Сыты по горло. Достаточно и того, что у нас шотландская овчарка - колли вся в медалях: восемнадцать золотых и четыре серебряные. Уехали в Вильнюс в собственный дом, из которого торопливо убрался майор Бабинцев, тогда уже, кажется, полковник. И тут же подали бумаги в ОВИР на отъезд.

И десяти лет не прошло, как разрешили...

Можно бы на этом кончить, однако остается неясным немаловажное обстоятельство, которое требует пояснения. Во всяком случае, обсуждения.

Далее >

Назад >