Главная > Архив выпусков > Выпуск 5-6 (1) > Проза

Лев РАЗГОН

ЕРУШАЛАИМ

 Глава из ниги «Позавчера и сегодня» 

(Окончание)

Мы спустились вниз, генерал сел за руль своего мерседеса, и мы покатили в ту сторону, где широко раскинулась по горизонту великолепная панорама.

Генерал жил в Старом городе. Я, правда, уже успел побывать там не один раз. Маленький, он кажется огромным из-за смешения улиц, переулков, тупиков, храмов всех христианских конфессий, мечетей, синагог, лавок и лавочек, восточных базаров. Как почти во всех городах Европы, разложив товар на земле, продают свою нехитрую бижутерию негры. Расталкивая друг друга, движутся в разных направлениях немецкие туристы в шортах, арабы в белоснежных бурнусах, ортодоксальные евреи в строгих черных костюмах с котелками на голове, а то и в лапсердаках и круглых меховых шапках -  штромеле. Я, конечно, знал, что в этом необыкновенном городе живут и обычные люди. Об этом легко догадаться, потому что на свободных пятачках -  как во всем мире -   расчертили классики и играют дети, не пришлые, свои, живущие здесь.

Мы въезжаем через Яффские ворота, протискиваемся по узеньким улицам и крошечным площадям и останавливаемся на небольшой стоянке. Очевидно, она предназначена только для жильцов этого города и, судя по маркам машин, живут здесь не растерянные олим, недавно прибывшие в страну, и даже не обустроившиеся ватиким, считающиеся почти коренными жителями, ибо приехали сюда двенадцать-пятнадцать лет назад. Наверное, чтобы жить тут, надобно пребывать в каком-то другом, более высоком качестве. Старый город поделен на четыре квартала: христианский, армяно-христианский, мусульманский и еврейский. Мой спутник ведет меня по узеньким - разминуться трудно -  извилистым улочкам еврейского квартала, останавливается у одной из дверей, открывает ее и пропускает меня вперед.

Квартира столь же необыкновенна, столь же поражает, как и весь этот город. Покрытый коврами пол из больших, отполированных временем каменных плит, сводчатые потолки, каменные винтообразные лестницы, комнаты на разных уровнях -  настоящий восточный, очевидно арабский, дом.

- Ему триста лет, - говорит генерал. - Как и все дома в еврейском квартале, он был разрушен арабами во время Войны за независимость. А потом, когда мы в шестьдесят седьмом году освободили Иерусалим, дома здесь были восстановлены, я получил эту квартиру и живу в ней вот уже двадцать лет.

Он участвовал в самом кровавом сражении Шестидневной войны - сражении за Старый город, он и получил здесь квартиру. Мы проходим через множество помещений разного назначения: зал, столовая, жилые комнаты. Все тут восточное: стены, диваны, низенькие столики, пуфы, ковры. Только кабинет хозяина совершенно европейского вида: книжные шкафы до потолка, видеотехника, компьютер, ксерокс, на огромном письменном столе рукописи и книги на иврите и английском.

А потом начинается самое поразительное. В кабинет заходит жена генерала, высокая, стройная и очень красивая женщина. Наверное, не ашкинази - не европейка. Красота ее -  сефардская: Испания, Португалия, страны Магриба... На вид ей не больше сорока лет, она когда-то работала с приезжими олим и немножко понимает по-русски. Она рассказала мне, что у них семеро детей - пять мальчиков и две девочки. У старшего уже была бармицва  - иудейский ритуальный обряд для мальчиков, достигших тринадцати лет, самому младшему - полтора года. Они стоят рядом  - я семидесятидвухлетний муж и сорокалетняя жена - оживленные, красивые. Я восхищенно смотрю на них, и мне кажется, что вот в таких, как они, и выражено прошлое и будущее этого государства.

А потом мать приводит в кабинет всех своих детей. Они обступают нас, и все - от долговязого подростка до маленькой девочки -  внимательно смотрят на меня. И столь же внимательно слушают отца. Мне, конечно, непонятно, о чем он говорит, могу только догадываться, что он рассказывает о своих родителях, об их предках, о далекой северной стране, где они жили и откуда через сотни лет, через много поколений вернулись на свою Святую землю. А потом, по старшинству, каждый генеральский ребенок подходит ко мне и протягивает руку. И каждому отец что-то говорит, показывая на меня. Дети смотрят на меня с напряженным вниманием, может быть, с почтением или волнением. И, выслушав отца, снова протягивают мне руку. Я растерянно и осторожно пожимаю эти детские, нежные, в цыпках и ссадинах ручонки. Потом генерал берет у жены самого маленького, сосредоточенно меня разглядывающего младенца, и я неловко глажу его пушистую беленькую (да, беленькую!) головку.

Я растерян и взволнован, и глаза мои полны слез от этой непонятной мне церемонии. Что это? Знакомство, благословение? В каком качестве я выступаю перед этими детьми, которые должны меня запомнить. Кто я для них? Все это проносится в моей голове, пока я торопливо отказываюсь от угощения, пока генерал записывает мне свой адрес, телефон, пока я прощаюсь с библейски красивой и библейски богатой хозяйкой этого почти библейского дома. И в машине, везущей меня домой, не могу отделаться от этих мыслей и краем уха слышу, как мой новый знакомый говорит, что я обязательно должен снова приехать на нашу общую Святую землю, приехать к нему, чтобы он смог мне показать всю страну, отвоеванную у истории такими людьми, как его родители.

Эта скамейка -  такая простая, провинциальная, совсем горецкая -  была главным местом, где я пытался привести в порядок мои новые, волнующие, трогательные и одновременно раздражающие впечатления. После поездки в Старый город к израильскому генералу я на своей скамейке часами думал о нем и о себе, о Горках и Иерусалиме. Что для него и для меня значил далекий и мало кому известный город - место моего рождения? Что нас с ним соединяло? Еврейство? Но Гиндеманы уехали из своего родного города в далекую страну именно в поисках еврейства. И еврейское прошлое, настоящее и будущее для генерала и его детей существовало не в старой России, а только здесь, в Израиле.

А для меня? Что для меня значат Горки? Около восьми тысяч жителей, пять церквей, семь синагог, три школы, один кинотеатр "Иллюзион"... Когда еще существовало наше родовое гнездо на Большой Ордынке - одна большая комната, где жила вся наша семья, -  мы вспоминали город, откуда мы вышли, только когда приходили в гости земляки и родственники, когда застолье перебивалось смешными воспоминаниями, расспросами об общих знакомых и друзьях горецкого происхождения. Этих знакомых и друзей становилось все меньше и меньше, расселялась наша большая семья, утончались и рвались связи с земляками, у каждого из нас появлялась своя самостоятельная судьба, в которой уже не было места воспоминаниям. Стали москвичами, ленинградцами, харьковчанами, уральцами и сибиряками те, с кем я в Горках дружил, играл, учился. Воспоминания о Горках и горецких расплывались, тускнели и постепенно исчезали, вытесняемые другими, более важными и интересными мыслями и переживаниями. Я почти никогда не думал об оставшихся в Горках. А там остались старые тетки, так и не вышедшие замуж, немощные старики, дальние и не очень дальние родственники. Почему же я вспомнил об этих людях, когда их не стало, после того, как погибли они страшной, мученической смертью? И почему я не вспоминал о годах и людях моего детства, когда был благополучным, жил интересной и увлекательной жизнью?

И только этот израильский генерал вернул меня к моей давней отчаянной попытке сделать для моего ребенка то, ради чего чужой, родившийся в Палестине человек, разыскал меня и привез к своим детям.

Вернувшись в Москву, я достал сохраненную судьбой, уже слегка потрепанную старую тетрадь. Прежде она была тетрадью-письмом. Я попробую ее сделать книгой, предназначенной не для одного человека - для многих, пожелавших ее прочесть.

Может быть, рассказ об этой непридуманной жизни будет интересен читателям своей непридуманностью. То есть - правдой. И - чтобы это было действительно правдой - я не стану ее улучшать, переделывать. Хотя мне стыдно перечитывать многие страницы. Да, я был тогда, более сорока лет назад, таким. И за эти десятки лет завершились судьбы тех, кого я идиллически вспоминаю в письме к дочери. Я должен об этом написать.

И, сохранив себя таким, каким был сорок лет назад, сказать про себя теперешнего, восьмидесятипятилетнего, заканчивающего свою жизнь другим человеком - не таким, какого вспоминал зимними ночами в Усольлаге.

Но ведь это мое право!..

Назад >

Позавчера. Сегодня. Завтра? Предисл. Р.Полищук

Прощальный взгляд. Послесловие Р.Полищук