Главная > Архив выпусков > Выпуск 5-6 (1) > Проза

Анатолий РЫБАКОВ

 ТЯЖЕЛЫЙ ПЕСОК

Заключительная глава романа

(Окончание)

Ночью моя  мать обошла дома и сказала, что утром всех поведут на расстрел, надо готовиться к отпору и уходить в лес. Она была пол­на спокойной, властной решимости, не знаю, передалась ли эта реши­мость людям, я думаю, многим передалась, тем более мать говорила и действовала открыто, открыто переходила из дома в дом, и охрана не обращала на нее внимания.    

В четыре часа утра под наблюдением сонных полицаев люди на­чали  выходить и строиться в рабочие колонны, у многих, как было условлено, под одеждой были топоры, молотки, ножи, ломики, а у бойцов пистолеты и автоматы.    

Но из  многих домов люди не вышли, никто не вышел, даже те, кому надо в лес, на работу: заперлись, забаррикадировали двери и окна, их обуял страх, они боялись выйти на улицу, где их ждет смерть. Не будем их осуждать, эти люди были безоружны и запуга­ны, то, что они не вышли на улицу, заперлись, уже было актом со­противления, первым нарушением правил, которое они себе позволили.    

И это положило начало восстанию. Полицаи начали вламываться в закрытые  дома, произошла сумятица, она и послужила сигналом. Первым выстрелил в полицая Веня Рахленко, за ним другие ребята, и люди, увидев упавших полицаев, набросились на остальных. Это бы­ло как взрыв детонатора: услышав пистолетные выстрелы, снайперы повели прицельный огонь по часовым на вышках, ребята забросали гранатами караульное помещение и автоматным огнем добивали вы­бегающих из него эсэсовцев: другие напали на полицейский участок возле горуправы, третьи ворвались в дом, где жил Штальбе, и уби­ли  его, четвертые - в дом коменданта Рейнгардта, убили его орди­нарца, но сам Рейнгардт успел выскочить в окно, преследовать его не было времени; и, наконец, раздается оглушительный взрыв: летит  в воздух водонапорная башня  на железнодорожной  станции - это  сделали партизаны Сидорова. И при взрывах, стрельбе, криках, сто­нах, ругательствах люди двинулись из гетто...    

Однако  некоторые полицаи успели убежать, отстреливаясь, кое-кого убив и ранив, и многие эсэсовцы спаслись, тоже отстреливаясь и уходя на станцию; один часовой на вышке успел открыть по толпе пулеметный огонь, и комендант станции Ле-Курт поднял по тревоге железнодорожные войска, мобилизовал военных, едущих в отпуск  или возвращающихся  из отпуска, всех поставил под ружье, но не  двинул их на преследование беглецов, а бросил на охрану станции, немедленно радировал куда  следует, и  вскоре  на  автомаши­нах прибыли части СС и «зондеркоманда».     

Но, пока  все это происходило, путь был открыт, и моя мать,  держа за руку Олю, повела людей из гетто, повела не через главные  ворота; главные ворота выходили к железной дороге, там были нем­цы. Вышли с другого конца Песчаной улицы, взломав забор у дедуш­киного дома, разрезав колючую проволоку; прошли окраиной города,  потом мимо кладбища на дорогу, ведущую в дальние леса.    

Из гетто вышло человек шестьсот, остальные остались. Остались  те, кто сразу забаррикадировался в домах, и, когда с вышки застре­котал пулемет и улицы обагрились кровью, многие из тех, кто вышел  из дома, вернулись. И, конечно, остались калеки, инвалиды, больные,  немощные, старики и старухи, все, кто не мог идти, и не было носи­лок, чтобы их нести.    

Гриша торопил людей: немцы быстро опомнятся, прибудут их ча­сти, организуют погоню, важно успеть дойти до леса, до условленно­го места, где ждут два человека с пулеметом; там можно будет организовать оборону и задержать противника, а до этого места, между прочим, двенадцать километров. И Гриша не мог дожидаться, пока соберутся все бойцы, многие ребята не уходили со своих мест, продолжали вести огонь из укрытий, им хотелось перебить поболь­ше эсэсовцев и полицаев; мальчики и девочки, что они знали, у них  хватило смелости напасть, но не было умения вовремя отойти; они думали, что задерживают немцев, на самом же деле они уже здесь  были не нужны,  здесь все было кончено; они были нужны там, на марше, а они остались и уже не смогли уйти, погибли или присоеди­нились к тем, кто заперся в домах.   

А  Грише был важен  каждый боец; шестьсот человек - это боль­шая колонна, и не воинская колонна, а толпа беглецов, объятых ужа­сом; для ее охраны нужно много людей, а с ним был десяток парти­зан и несколько вооруженных подростков.   

И  все же Гриша выставил охранение и головное, и боковое, и тыльное - все, что положено. У кладбища оставил первый заслон, че­рез три километра второй, они встретят погоню, каждый на своем ру­беже. Конечно, их перебьют, конечно, смертники, и все же на какие-то спасительные минуты они задержат противника. Усилить заслоны Гриша  не мог, надо было охранять беспомощных, объятых страхом людей, идущих  в неизвестность, людей, у которых позади смерть и впереди смерть, и каждый думал о собственном спасении; при первой же панике они могут разбежаться, вернее, разбрестись, - бежать они были  не в состоянии. Но, кто был сильнее, те шли быстрее, торопи­лись достигнуть леса; слабые спешили за ними, у них не хватало сил, они садились на обочину или падали на дороге, их надо было подни­мать и  тащить; если оставлять их на поругание врагу, то колонна превратится в стадо зверей, звери не уносят раненых, это делают люди и до той минуты, пока остаются людьми. Оставляли только тех, кто был  уже  мертв... Хоронить мертвых не было времени, тащить мертвых не было сил, силы были нужны для тех, кто был еще жив.  И колонна все больше и больше растягивалась: длинная цепочка бре­дущих скелетов, падающих и вновь подымающихся или уже не поды­ мающихся, - каждый брел сам по себе...    

И вдруг люди остановились. Они услышали за собой стрельбу и  увидели языки пламени, взвившиеся в небо. Это горело и истребля­лось гетто...    

Да, горело и истреблялось гетто. Конечно, с этим можно было подождать, ведь гетто никуда уже не уйдет, следовало сразу бросить­ся в погоню. Но ярость и жажда мести пересилили, их выместили на оставшихся. Прибывший на автомашинах взвод СС оцепил мятежное гетто и приступил к его уничтожению здесь, на месте, на этих ули­цах. Эсэсовцы попытались вломиться в забаррикадированные дома, оттуда раздались выстрелы; они забросали дома гранатами, люди вы­бегали на улицы; были пущены в ход автоматы, и Песчаная и Госпи­тальная залились кровью. И все же люди вооруженные, чем попало,  пытались прорвать цепь - никому это не удалось... И когда сопротив­ление было сломлено, патроны у бойцов кончились, и сами бойцы были убиты, и звуки выстрелов перестали заглушаться криками и сто­нами раненых, тогда каратели ворвались в дома и добили оставшихся там стариков, больных и калек; собаки обнюхивали дворы, эсэсовцы  пристреливали спрятавшихся детей. За несколько часов все было кончено, гетто уничтожено, почти две тысячи человек нашли свою могилу в лесу, в яме, на поляне. Но они не сами пошли в лес, не са­ми легли в яму! Их трупы грузили на машины, везли в лес и там  уже сваливали в яму; обитателей гетто пришлось уничтожать в их собственных домах, гетто оказало сопротивление, взяло выкуп за свою жизнь и было стерто с лица земли; гитлеровцы о нем никогда  не упоминали: это был их позор, их поражение, - оно не вошло да­ же в список пятидесяти пяти известных нам гетто. Но оно существо­вало, оно боролось и погибло с честью.    

Покончив с гетто, немцы бросились в погоню за беглецами, но люди уже приближались к лесу, оба заслона снялись со своих засад,  присоединились к главным силам и заняли оборону на опушке леса.  Теперь у них был пулемет. Вскоре появились и солдаты, им не приш­лось искать дорогу: дорога была обозначена трупами. Но, когда они  подошли к лесу, их встретил пулеметный, автоматный и ружейный огонь.    

А беглецы между тем углубились в лес. Впереди шли два парти­зана, Евсей Кузнецов и Коля Городецкий, они должны были провести людей к другому, глухому брянскому лесу, где их ждали партизаны Сидорова и куда немцы не посмеют  сунуться. Беглецов было не бо­лее четырехсот человек - бойцы остались на опушке леса, а осталь­ные, не выдержав дороги, усеяли своими телами этот скорбный путь. Но и лес, который предстояло пересечь, был большой, километров десять, а люди уже прошли двенадцать - без остановки, без прива­ла, и они не могли идти, тем более ушли с открытого места, чувст­вовали себя в некоторой  безопасности, им говорили: «Лес, толь­ко бы добраться до леса», - и вот они в лесу и не могут остано­виться...    

И моя мать сказала Евсею Кузнецову:    

- Люди  должны  передохнуть. Они не могут идти дальше.    

- Нет, - ответил Евсей, - Гриша долго не продержится. И если люди сядут, они уже не встанут.    

Они продолжали свой путь, но люди все чаще и чаще падали на лесных тропинках или останавливались, прислонясь к деревьям.    

И тогда мать сказала Евсею:

- С теми, кто может идти, иди дальше. Я останусь с теми, кто должен хотя бы немного передохнуть, пусть со мной останется Коля,

И в ком были еще силы, пошли дальше с Евсеем Кузнецовым, а остальные присели на поляне, мать вернулась за отставшими и тоже довела их до поляны.    

И мать при Коле Городецком сказала Оле:    

- Попросишь у дяди Сидорова, чтобы отвели тебя в Чернигов к адвокату Терещенко. Скажешь  Терещенко, что ты внучка Рахили Рахленко. Коля, ты передашь это Сидорову?    

- Передам, - сказал Коля.    

Потом мама сказала людям: 

- Вставайте, здесь больше нельзя оставаться, надо идти дальше.    

Некоторые  поднялись, но большинство нет, - не было сил.    

И тогда мама сказала:     

- Вы  слышите выстрелы?  Это ваши дети умирают, чтобы вас спасти. Теперь вы  больше не рабы, теперь вы свободные люди, вы будете  мстить за кровь своих родных и близких, заставите этих из­вергов заплатить за ваши мучения, будете истреблять их, как беше­ных собак, потому что бешеных собак надо истреблять. Найдите в себе силы идти. Идите! Коля, веди их!    

И люди нашли в себе силы подняться и побрели дальше. А мать не пошла, она продолжала стоять, люди проходили мимо нее, и каж­дому она придавала силы своим пронзительным взглядом. В этой женщине, которой было всего сорок девять лет, трудно было узнать прежнюю  Рахиль Рахленко. От прежней Рахили остались только рост и осанка. Высокая, прямая, она стояла, не двигаясь, не сходя с места, но для каждого проходящего мимо нее человека все дальше отодви­галась в глубину леса, ее облик стирался, - она как бы растворялась в воздухе и постепенно исчезала: и, когда люди оглянулись, там, где она стояла, ее уже не было. Никто не слышал звука ее шагов, хру­ста веток под ее ногами, она растворилась в лесу, среди неподвиж­ных сосен, растаяла в воздухе, пропитанном терпким сосновым запа­хом, как был он пропитан тогда, когда она, шестнадцатилетняя девоч­ка, сидела в лесу со своим Якобом, голубоглазым мальчиком из го­рода Базель, Швейцария...    

Фантазия? Мистика?.. Может  быть... И все же никто никогда больше не видел мою мать ни живой, ни мертвой. Она исчезла, ра­стаяла, растворилась в воздухе, в сосновом лесу, вблизи маленького города, где она родилась, прожила жизнь, где она любила и была лю­бима, где, несмотря на все невзгоды, была счастлива, вырастила де­тей, воспитала внуков, видела их страшную гибель, перенесла то, чего не может выдержать ни одно человеческое сердце. Но ее сердце выдержало, и в последние минуты жизни она сумела стать матерью для всех несчастных и обездоленных, наставила их на путь борьбы и достойной смерти...    

Между   тем бой на опушке леса продолжался. Немцы не знали сил  противника, залегли, постреливали, ждали подкрепления. Через час Гриша отослал десять человек, остался с двадцатью бойцами, еще через час отослал еще двенадцать и остался с восемью.

Солдаты поднялись в  атаку, когда подоспели эсэсовцы. Те шли высокие, здоровые, пьяные, без головных уборов, в черных кителях с закатанными рукавами, а на рукавах череп и перекрещенные ко­сти. Шли они  во весь рост; пулемет перебил первый ряд - второй ряд  перешагнул через убитых, третий ряд - через  второй: они до­стигли наших и вступили в рукопашный бой. Немцев и полицаев бы­ло много, а у Гриши  всего восемь человек, все они погибли в этом неравном бою. Но эсэсовцы потеряли более половины своего состава  и дальше в лес не пошли. Приехали их машины, увезли убитых и ра­неных, а трупы Гриши, его сыновей Вени и Толи и еще пяти бойцов остались на поляне. Утром партизаны их забрали, перенесли в даль­ний лес и проводили в могилу двадцатью залпами из винтовок.    

В отряд Сидорова пришло около четырехсот человек. Для многих  эта страшная дорога была последним усилием, осуществленная на­дежда - последней надеждой, многих похоронили в первую же неде­лю. Тех, кто выжил, Сидоров оставил в своем отряде или передал в  другие отряды, а стариков, старух, больных припрятал у верных лю­дей на хуторах, где они дожили свои последние дни. Олю, как нака­зывала моя мать, переправили в Чернигов к Терещенко, Терещенко ее принял, стал ей отцом, и она носит его имя - Ольга Терещенко... Теперь у нее двое детей, и, как ее приемный отец, она тоже адвокат.  От нее, от Оли, я и узнал многие подробности жизни и смерти на­шей семьи, из всей нашей семьи она осталась единственным сви­детелем.    

Гетто закончило свое существование в сентябре сорок второго года, война кончилась в мае сорок пятого. Из тех, кто вышел из гет­то, мало кто остался в живых: погибли в партизанских боях, потом  в армии, когда партизаны влились в наши регулярные части, а те,  кто остался жив, расселились по стране, рассеялись по лицу нашей  земли, почти никто не вернулся домой  дома  ни у кого не было.    

Все же  нескольких партизан я разыскал, и они дополнили рас­сказ Оли теми  подробностями, которые она не могла знать. И эти взрослые, мужественные люди, прошедшие через все, через что толь­ко может пройти человек, подтвердили, что моя мать Рахиль дейст­вительно на их глазах растворилась в лесу, растаяла в воздухе. Они  клялись, что видели это собственными глазами. Может быть, это не так, может, своими глазами они этого не видели, может быть, эта ле­генда возникла как галлюцинация в мозгу у людей, доведенных до крайности. Исход из гетто был чудом, и когда совершается одно чу­до, то возникает и другое, и эта легенда укрепилась в сознании как  действительность, как факт.    

Но даже Сидоров, он остался жив, я с ним много раз встречался после войны, даже Сидоров, старый коммунист, человек трезвого  ума, чуждый всякого суеверия, и тот, когда я его спросил о мате­ри, ответил неопределенно:    

- Сам  я этого не видел, твоя мать до нас не дошла, но люди говорят, что так оно и было...    

И, знаете, отвел глаза... Ему, понимаете, было неудобно со­знаться, что он, старый член партии, командир партизанского отряда,  не верит ни в бога, ни в черта, а вот в таинственное исчезновение  моей матери верит, но признаться в этом не хочет и потому отвечает  так неопределенно и уклончиво.    

До  войны в нашем  городе проживало несколько тысяч евреев,  теперь их было не более двухсот человек. О судьбе тех, кто остался под немцами, вы знаете, а те, кто не попал под их власть, те или  погибли в боях, или, уехав в эвакуацию, прижились на новых местах.  Вернулись в основном старики, и среди них наш парикмахер Бер­нард  Семенович, еще бодрый, чистенький, седой, благообразный.    

Много дней старики ходили по дворам, пустырям, дорогам, лесам и полям и собирали в мешки останки убитых. Трупы истлели, но не­которых Бернард Семенович опознал по волосам: оказывается, воло­сы в земле не пропадают. И еще опознали останки моей сестры Ди­ны. Эсэсовцы привязали ее к кресту старым электрическим проводом,  провод остался на костях, по проводу ее и опознали. Останки опознанных захоронили на кладбище, а неопознанных - в братской могиле, той, что гитлеровцы устроили в лесу. Старики хотели всю брат­скую могилу перенести на кладбище, но это было невозможно - не­сколько тысяч убитых. Да и кладбища фактически не существовало, надгробные плиты растащили, а само кладбище по приказанию ко­мендатуры перепахали.    

Нашли  останки Сташенков, всех десятерых, они лежали вместе, как и висели вместе. Телеграммой я вызвал Олесю, Александрину Афанасьевну Сташенок, она приехала, приехал и Максим, ее племян­ник, сын Андрея Сташенка, и останки их родных мы захоронили. Второй сын Сташенка, Петрусь, не присутствовал на этом печальном обряде: он погиб в боях на Северном Донце.

Останки моего  отца, Якова Ивановского, не нашли, хотя соседи точно указали место его захоронения - пустырь недалеко от нашей улицы, по дороге к реке. Я даже нашел человека, который по прика­занию полицаев рыл могилу. Но никакой могилы на этом месте не оказалось - чистый песок. Мы перерыли весь пустырь и ничего не нашли, только песок, песок, чистый сыпучий тяжелый песок... Останки моего отца исчезли бесследно. Странно, не правда ли?

Я часто наезжал тогда в город, почти в каждый отпуск, помогал, как  мог. Все это, знаете, требовало много усилий: восстановить ста­рое кладбище, привести в порядок братскую могилу, собрать деньги на памятник, соорудить ограды. Приезжала и Александрина  Афанасьевна Сташенок, ходили мы с ней и в райисполком и в горсовет, там, конечно, сочувствовали, но хватало и своих хлопот: надо восста­навливать город, предприятия, налаживать сельское хозяйство, все разбито, разрушено. Надо думать о живых - это, безусловно, но за­быть мертвых мы  тоже не можем, они не воскреснут, они продолжа­ют  жить только  в нашей памяти, и отказать им в этом, лишить их этого мы не имеем права. Я приезжал, ходил, хлопотал, а когда воз­вращался в Москву, переписывался с Сидоровым: он уже вышел  на пенсию,  время у него было, и он тоже помогал, чем мог - с этими людьми он жил, работал и воевал.    

Потом, надо признаться, я стал реже ездить туда. Подрастали сы­новья, требовали внимания, да и годы не те, надо поехать подлечить­ся, и жене надо отдохнуть... Последний раз я был там в семьдесят втором году, в сентябре, в тридцатую годовщину восстания и унич­тожения гетто.    

Мы  с Сидоровым  пошли  на кладбище. Кругом золотились осен­ние  поля, мы шли дорогой, по которой уносили из гетто мертвых и по которой моя мать Рахиль и мой дядя Гриша увели живых. Клад­бище  восстановили, огородили и на том месте, где были могилы, по­садили молодые березки, они уже выросли, эти березки, стоят ровны­ми  рядами и шумят  листвой над безымянными могилами. И внутри ограды оставлено место для новых могил, где похоронят тех, кто ум­рет, когда положено умереть.     Грустная картина - пустынное  кладбище почти без плит, без па­мятников, без надписей, без цветов. Где здесь могилы моих предков? Где покоятся бабушка, дядя Лазарь, мой брат Саша, мой маленький племянник Игорь?..    

Постояли мы с Сидоровым, помолчали, потом пошли на братскую могилу, ту, в сосновом лесу, возле бывшей веранды Орла, где когда-то продавали кефир и мороженое, где отдыхали в гамаках люди, где когда-то сидели и пытались объясниться на разных языках мои юные отец и мать  и где они сумели объясниться только на одном языке, великом языке любви.

У братской могилы были еще люди, местные жители, несколько человек: старики,  пожилые, были и дети - те, кто вырос тут после  войны... Кто-то из них знал мою мать Рахиль, моего отца Якова, мое­го отважного дедушку Авраама Рахленко, кто-то и не знал. Но здесь лежали их бабушки и дедушки, их отцы и матери, их братья и сестры, лежали в громадной яме, где их, безоружных, беспомощных, расстреливали из автоматов...     

На могиле  был установлен большой камень из черного гранита,  на нем - вверху на русском языке, внизу на еврейском - было высе­чено: «Вечная память жертвам немецко-фашистских захватчиков».     

Рядом со мной стоял Сидоров, бывший шахтер, потом директор обувной  фабрики, потом партизанский командир, теперь пенсионер.  Он  родился в Донбассе, но давно жил здесь, знал и понимал все на­сквозь.     

Он показал на надписи на камне, высеченные по-русски и по-еврейски, и тихо спросил меня:     

- Слушай, Борис, а правильно они перевели русский текст?     

Ребенком, лет, наверное, до восьми или девяти, я учился в хеде­ре, потом перешел в русскую школу и, конечно, давно забыл еврей­ские буквы.     

И  все же почти  через шестьдесят лет из неведомых и вечных глубин памяти передо мною встали эти буквы, эти слова, я вспомнил  их и прочитал:  

«Веникойси, домом лой никойси».      

Смысл этих слов был такой:     

«Все прощается, пролившим невинную кровь не простится никогда»...      

Сидоров, видя, что я медлю с ответом, скосился на меня, все по­нимал, умница, и снова спросил:     

- Ну, точно перевели, правильно?     

- Да, - ответил я, - все правильно, все точно.

1975-1977, Ялта - Переделкино.

___________________________________

Великая беда - забвение. Послесл. В.Кардина

Назад >