Главная > Архив выпусков > Выпуск 5-6 (1) > Проза

Амалия КАХАНА-КАРМОН

НЕИМА САСОН ПИШЕТ СТИХИ

(Продолжение)

А днём с тоскою в глазах я всё время что-то шепчу про себя и целыми днями слежу за ним издалека. Вот он, учитель Иехезкель, живой человек. Там, на своём месте. Будто во сне: приходит, садится, встаёт со звонком, уходит, со звонком возвращается, садится. Передвигается как лунатик, как ряска, уносимая течением. А я уже давно не понимаю, что со мной происходит.

Подходит учитель Иехезкель. Останавливается у моей парты:

- Неима Сасон, мы всё ещё в классе после звонка. Уроки закончились, - повторяет он.

- Учитель Иехезкель, - громко говорю я, унижаясь в который раз, впервые, однако, за последние несколько недель. - Я хотела рассказать вам о странном происшествии, случившемся со мною вчера.

Локоть на подоконнике, другая его рука охватила предплечье. Учитель Иехезкель недвижим, будто глядит на оконную раму или на открытую электропроводку, выбеленную под цвет стены. Или на горы, где под вечер гребни тумана, как следы морского прибоя, отпечатаны один на другом и на небе; и дальняя дорога петляет, уходя в туман, словно в будущее.

Но тут появился дворник Альфандари и попросил ключи. Учитель Иехезкель не стал слушать, что же произошло со мною вчера.

Учитель Иехезкель отошёл от меня и не вернулся. Там, у своего стола присел он на корточки, голубая рубашка спину его обтянула, подкладывает сложенный листок бумаги под ножку расшатавшегося стола. Он такой молодой, сильный такой, и что-то, скрытое в нём, опять будоражит меня, рвёт на куски. Зверёк, который  давно затаился под сердцем, когтями впивается в мою плоть и, вздрагивая, натягивает поводок.

Последняя попытка - я подошла и стала возле него.

Учитель Иехезкель всё ещё проверял устойчивость своего стола. Скитанья, птица, твой удел. И всё же:

- Вчера я шла по улице, - мои губы словно ощупывают затылок человека, умышленно занятого ненужным делом.

Учитель Иехезкель положил руку на столешницу, выпрямился, и лицо его не выражало ровно ничего. Сладок, однако, обманчивый привкус иллюзии:

- Бродила по улице, - веду я далее, но, не найдя поддержки, не знаю, как продолжить. - Какая-то женщина-бродяжка с пухлыми губами, в затрапезном платье, бритоголовая, волосы едва начали отрастать, пыталась завязать разговор с двумя маленькими детьми, но те её испугались. «Я сумасшедшая, - сказала она им, словно признаваясь в этом. - И она тоже сумасшедшая», - указала на меня, а я в ошеломлении подумала, откуда ей это известно. Мысленно я обращалась к вам. Это было необходимо, потому что смешался некий порядок вещей (я для того и существую, чтобы ты глядел на меня, а ты меня видеть не желаешь, хотелось сказать ему, но не сказала), или всё это мне лишь кажется?

- Кажется... Что кажется, дитя малое?

- Вы спрашиваете, что кажется. Значит, и вправду мне лишь кажется, - и уж не стало сил.

И этим мог бы завершиться учебный год:

Учитель Иехезкель ухватился за края стола, лицо - как у врага:

- Я спросил, чтò тебе кажется, чтобы отвертеться. Тебе не кажется, - сказал, а я глядела на него, словно громом поражённая.

Начиная с того дня, учитель Иехезкель вёл себя так, будто меня вовсе не было в классе. Я ни на миг, даже во сне, не допускала мысли о том, чтобы рассказать ему о стихотворении «Дорогой мой учитель». Но вот как это произошло. Идёт урок, и я пребываю в унынии на своём месте, одна на последней парте. «Раввин Саадия Гаон был человеком властным. И жизнь его была нелёгкой», - доносится откуда-то голос учителя Иехезкеля. От нечего делать я пытаюсь набросать его портрет - уши, будто прикреплённые не там, где им следует быть, зелёные глаза, ясные, красивые, с ободком вокруг зрачка, чуть темнее роговицы. Пытаюсь  украсть черты его лица. Не удаётся, и я сдаюсь, оставив и эту надежду. Однако чтобы впоследствии не вкралась ошибка, я написала над рисунком «Учитель Иехезкель» и не заметила, что урок закончился, и учитель Иехезкель стоит возле меня:

- Неима Сасон, мы в классе после звонка. Конец уроков.

Много дней он не обращался ко мне. А теперь тихо говорил, опершись на спинку и на крышку моей парты, слегка наклонясь и заглядывая в мою тетрадь. Я поспешила заслонить ладонями собственный рисунок. Но учитель Иехезкель выпрямился, протянул руку за тетрадью и ладони мои разжались. И тогда, потрясённая,  сама не сознавая, зачем и почему, сказала:

- Я послала стихотворение в школьную газету.

Учитель Иехезкель, продолжал разглядывать рисунок и, не вникая в мои слова, спросил:

- Оно принято?

- Стихотворение понравилось господину Авдале. И директриса остановила меня и похвалила стихи. Но, учитель, в том не моя заслуга. У меня была особенная тема, стихотворение называется «Дорогой мой учитель».

Учитель Иехезкель тут же вернул мне тетрадь, пошёл к учительскому столу и, не поднимая головы, принялся собирать свои журналы, книги и конспекты. Я пошла следом за ним и прошептала:

- Если вам доведётся прочесть стихотворение, вы поймёте, что ошибались во мне.

Его заинтересовал, вероятно, мой шёпот, в сущности, я не знаю, что он имел в виду, когда ответил:

- А может, это ты ошибаешься.

« Дай-то Бог!» - шептала я пока он собирал свой портфель и убегал.

Назавтра, в пятницу, мы стояли вдвоём на автобусной остановке у железных ворот нашей школы. Учитель Иехезкель не знал, что я следила за ним, когда он выходил на улицу своей вразвалочку, как у моряка, походкой. Собралась с силами и вышла вместе с ним. Учитель Иехезкель постукивал портфелем по коленям, делая вид, что с нетерпением ждёт автобуса. Но будто лёгкая тень пробежала в уголках его рта. Неужто у меня заразился? Была я, как зачарованная, и сердце моё колотилось:

- Учитель, - сказала я, - со вчерашнего дня я говорю вам одни глупости, о которых можно лишь сожалеть. Теперь мне хочется задать вам вопрос. Один - единственный. Ответьте, но только правду.-

И своими жалкими губами я высказала предположение, из-за которого страдаю на уроках и по ночам, лёжа в постели, - дескать, учитель Иехезкель больше не думает обо мне. Он думает о Бат-Шеве, ей уделяет внимание. (Бат-Шева черна, как дьявол. Гадкая мысль. И вовсе не о Бат-Шеве хотелось мне говорить).

Учитель Иехезкель изумился:

- Новое дело! Бат-Шева Хаюн? Почему именно Бат-Шева Хаюн? Что ещё за новости! Будто и так всё недостаточно запутано. Никакого предпочтения ни Бат-Шеве, ни кому либо другому! Заруби себе на носу - никаких предпочтений  также никому другому.

- Почему Бат-Шева Хаюн? Видно, у меня уже начались видения, галлюцинации.

 Я вздохнула, а учитель Иехезкель кинул на меня быстрый взгляд. Всё же я добавила:

- Есть у меня ещё одна навязчивая идея. Вообще-то я знаю, что вы такой же, как все. Но иногда, в этом-то всё и дело, мне кажется, что вы иной. Исключительный. Особеный. Ещё один вопрос, лишь один. Учитель Иехезкель, скажите, неужто вы - человек единственный в своём роде?  

Как всегда, учитель Иехезкель поразмыслил прежде, чем ответить:

- Не думаю, что я - особенный. Но любой человек - сам по себе неповторим. Так что не мне об этом судить.

Какое-то волшебство снизошло в этот миг на нас обоих! Как чистый нарастающий свет восходящей луны. Словно щитом милосердия осенили нас доброта и покой. В сердце утихла злость. На мгновение будто и я приблизилась к таинству перевоплощения слабого в героя.

Издалека мы увидели покачивающийся на спуске автобус. Он приближался к нам, и я сказала:

- Учитель, особенный вы или нет, но для меня всегда останетесь единственным, неповторимым. Мне улыбнулось счастье, и теперь я знаю, что на свете есть такой, как вы. Я бы никогда не сумела сказать вам об этом и потому написала.

До этого момента я не знала, посмею ли вручить тетрадь стихов, которую принесла ему. Теперь же прислонила свой ранец к тяжелой железной решётке наших школьных ворот, хотела открыть застёжку, но побоялась, что он увидит, как у меня дрожат пальцы. Учитель Иехезкель слегка улыбнулся и, полагая, что я хочу достать кошелёк, опустил свою сумку на землю и открыл мой ранец. Вместе. Вдвоем, будто заняты общим делом. Однако я вынула тетрадь, протянула ему, и в лицо его не глядела.

Я оставила учителя Иехезкеля и пошла пешком.

Юная невеста в длинных чулках, рукава до локтей, волосы собраны под косынкой и корзина  на согнутой руке. Прошла. На молочном её лице веснушки. И свет затаённый в глазах. Девчонка пронесла на голове большой поднос с двумя халами и другими кусками сырого теста  по дороге к печи в пекарне. Чтобы путь сократить, свернула и пересекла пустырь с заброшенным фундаментом, кучами мусора и доской, извещающей о строительстве здесь ешивы*. На столбе у киоска висела газета, кнопкой пришпиленная к столбу, и какой-то человек читал её, попивая сок. Над газетным листом - объявление о поминальной речи, каковую в скорби и в утешение произнесёт сам Мудрейший Глава Раввинского суда* в восемь часов по среднеевропейскому времени на тридцатый день после смерти самого Наставника нашего Рава*, постигшей его в автомобильной катастрофе. Вывеска: «Домашнее и фабричное мороженое в упаковке на вынос». А над мраморным прилавком выставлено изображение расколотого пополам красного арбуза. С ним рядом, будто собственное его отражение, - красный расколотый арбуз. За спиной у меня разговор:

- Мы встретились на улице, и он сказал: «Как - уже с непокрытой головой?» Я ответил: «Покажите, где в Торе сказано о покрытии головы?» Он завопил: «Караим!*»

Во дворе гомон детворы: «Корова, будь здорова», и детский плаксивый голос: «Я не корова».

Говяжьи сосиски, фарш, картофельный салат и свекольник в глубине скошенной витрины холодильника. Небольшая вывеска со стрелкой  - «Баня». Большая вывеска с указателем - «Фонд рабби*1 Меира Чудотворца». Овощная лавка. Ящики на улице. Листья шпината. В запахе перезрелых бананов - что-то ванильное. Жёлтые дыни и спелые гуавы отдают запахом пота. Внезапно рабочие на тротуаре затарахтели отбойным молотком. Мышцы их трясутся, как в судороге. Вдруг всё смолкает. Грузчики ношу несут, и она им явно приятна - шкаф со свитками Торы*2.

- Так вот, к твоему сведению, граница меж коленом Иегуды и коленом Биньямина проходила по улице Яффо, - настойчиво убеждал один младший лейтенант другого, - то есть, по улице царя Давида, началу Рехавии, у комплекса зданий «Бецалэль», «Мазкерет Моше», по рынку «Маханэ Иегуда» и по улице Яффо вплоть до «Мей Нафтоах». Самая высокая точка - Ромэма. Дворец Наций - это лагерь Десятого римского легиона «Артениз». 

Сквозь зарешёченное окно виден таинственный зал, может быть, похоронное бюро, и стенные часы с медным маятником и черным циферблатом, вместо цифр - еврейские буквы.

Лабиринт человечьих гнёзд, подвальных, двух- и трёхэтажных. С деревянными перегородками, с наружными лестничными пролётами, крутыми, как приставные лестницы  Старые сковороды выставлены на подоконнике для просушки. Твёрдые зелёные помидоры выложены на подоконнике. Накрахмаленный занавес подвязан лазурной лентой. Во мраке коридора горит глазок электрического бойлера. К дверному косяку подвешен вазон, и переливается через край водопад фиолетовых листьев. На кушетке у стены лежит женщина, на радиоприёмнике рядом с ней пузырьки с лекарствами и ложечка в стакане, дверца платяного шкафа приоткрыта, а за столом девочка готовит уроки, волосы зачёсаны за уши. На скамейке у входа старшая сестра кормит младенца, он вытягивает губы и делается похож на птенца. И вот уже йеменская синагога в подвальном помещении: полосатые ковры, скамейки, подушки, дремлющий старик с клочком бумажки на потрескавшейся губе, и маленький мальчик под расплющенным жестяным абажуром чего-то дожидается с безграничным терпением.

И подумала я - хватит с меня улицы. Ничего нового. Разве от одного лишь взгляда оживут слепые предметы? Я это беру на себя. И подумала я - жизнь милостива, но в целом - непостижима. Суетятся люди. Снуют туда-сюда как муравьи в заботах о своём подземном доме. Всякий, однако, знает о том, что он в воссоединённом Иерусалиме. Как необычно! Какая избранность! Ближе всех к какому-то центру. Великая честь! Каждый в душе несёт это чудо. Но я, даст Бог, когда взрослой стану, сумею описать это чудо, все чудеса. Должна, иначе - зачем живу!

В воскресенье явилась я в школу пораньше.

Шла по широкому изогнутому коридору мимо мраморной доски, установленной «на вечную память праведницы госпожи Эстеллы Аса, да будет благославлена она среди жён во Храме, пожертвовавшей на основание и содержание этого заведения в память о своей матери, незабвенной праведнице госпоже Сарре, погибшей во время землетрясения в городе Измире», а тут и учитель Иехезкель, войдя через боковую дверь, показался в конце коридора.

1 Рабби Меир Чудотворец (Меир Бааль а-Нес) - один из из крупнейших законоучителей-таннаев середины 2-го века н.э. Его могиле в Тверии приписывается чудотворная сила. Считается, что пожертвования в честь него в пользу неимущих преисполнены особой святости.  

2 Шкаф со свитками Торы (Арон а-кoдеш) является главным аттрибутом любой синагоги и помещается у стены, обращённой к Иерусалиму.

                                                                                           Далее >