Главная > Архив выпусков > Выпуск 5-6 (1) > Проза

Рада ПОЛИЩУК 

ОДЕССКИЕ  РАССКАЗЫ

ПУТАНАЯ  АЗБУКА  ПАМЯТИ

(Продолжение)

Не помню, откуда пришли ко мне эти воспоминания, вроде бы никто не рассказывал, но точно знаю - так все было. А когда увидела на старом еврейском кладбище в Одессе несколько портретов на большом камне из серого гранита, вздрогнула от неожиданности  - одна и та же женщина смотрела на меня из двух овальных рамочек большими печальными глазами, одинаково улыбаясь ямочками в уголках губ, даже ажурные тени на лбу от крутых темных локонов, напоминающие вуальку, были неотличимы. Обернулась к Марушиному сыну с немым укором - небрежность? ошибка? «Я тоже подумал, что это одна и та же фотография, но там на обороте даты стоят и дарственные: бабушка деду подарила, а мать - Ханану», - помолчал и уточнил: - «Своему первому мужу». Думает я не знаю этой неправдоподобной романтической истории. Ладно, сейчас - не об этом. И еще он добавил: «Между прочим, Муська моя тоже на них похожа. Вылитая.» И достал из кармана еще одну фотокарточку. У меня мурашки по спине побежали  - все повторяется, Боже мой, с каким-то мистическим ужасом подумала я. Все повторяется - надежда и тревога перекрикивали друг друга. Зачем? Почему? Кто так повелел?

Вспомнила почти такое же мистическое волнение, пронзившее меня, когда впервые взглянула на фотографию прабабушки Цили и узнала в ней свою родную сестру. Переселение душ? Продолжение жизни? Случайное сходство - игра генов и хромосомов?

Может быть, и случайное.

Но вот ведь пишу о них, которых не знала, не видела, а если и видела, то как бы мельком, ненароком. И кажется мне - что не только пишу.

Суббота, шабес. Прадед мой Мендель Погориллер пришел из синагоги домой как обычно навеселе, тут же велел жене принести рюмку водки. Выпил, не закусывая, крякнул довольно, вытер тыльной стороной ладони рот, хлопнул себя руками по коленям. Настроение было отличное, велел налить еще, взял рюмку двумя пальцами за ножку, оттопырив мизинец, хитро улыбаясь прищурил один глаз и посмотрел сквозь рюмку в окно. «Да-а-а»,  - произнес многозначительно, выпил, крякнул, посмотрел еще раз сквозь пустую рюмку - широкую, граненную, мутного стекла. «Да-а-а», - повторил удовлетворенно и велел жене: «Зови Дорушку и Голдушку!» - «А Фейгу?» - «Не надо».

И вот он играет с любимыми дочками:на одной коленке - голубоглазая злючка Дорушка больно тремя пальчиками щиплет его за мочку уха, на другой -  хохочет-заливается ни пойми с чего кареглазая веселушка Голдушка. Мендель качает, подбрасывает на коленках и гладит неловкими большими руками две маленькие курчавые головки  - беленькую и черненькую. Им весело.

И мне с ними весело, и уго шершавые пальцы цепляют мои тонкие волосы и я тихо пищу, потому что больно, и смеюсь, откидывая голову, потому что и страшно и радостно -  дед никогда не качал меня на коленях. У меня никогда не было деда, ни одного. То есть они были, онечно, дедушка Арон и дедушка Вольф, иначе откуда бы я взялась на этом свете, но умерли оба задолго до моего рождения. А этот, прадед Мендель - подавно.

Тогда что я делаю субботним утром в чужом доме, где все кажется мне знакомым до мелочей. Но почему мне так страшно за приоткрытой дверью чулана, где мягкая полутьма, пахнет чесноком, сухими дровами и чем-то еще, горьим, полынным. Меня никто не запирал в этом чулане, и Фейгу, печальную тетю Фриду, сестру моей зловредной бабушки Доры, раскачивающейся на отцовской коленке как на качелях, - Фейгу тоже никто не запирал. Ее просто опять не позвали, они снова играют без нее. И она тихо, беззвучно плачет от обиды, и я плачу вместе с ней, мне ее жалко, я хочу сказать ей об этом. Но почему-то это невозможно.

Она прижимает меня к себе, как истово целует в лоб, в глаза,  в ще, говорит без умолку по-еврейски, забыв, наверное, что я ничего не понимаю. Потом порывисто обнимает маму, шепчет ей что-на ухо. Паровозный гудок настойчиво напоминает о неизбежном расставании. Мама начинает плакать, мы взбираемся по высоким ступеням в вагон и машем, машем в окно. На перроне толпятся, улыбаются, что-то кричат, резко жестикулируют, как в немом кино, наши одесские родственники. Но я почему-то вижу одну тетю Фриду, прямую как столб, с окаменевшим лицом и плотно прижатыми к бокам руками. Как статуя на кладбище. У мамы глаза покраснели от слез, она всегда плачет, когда мы уезжаем из Одессы домой, но в этот раз как-то особенно безутешно, как будто никогда сюда не вернемся. «Что тебе сказала Фрида?»  - пристаю я. «Она сказала, что скоро умрет, что мы больше никогда не увидимся, - и протяжно всхлипнув, добавила: - бедная  Фейга, это правда».

Бедная Фейга, действительно, скоро умерла.            

Боже, скольких одесских родственников мне пришлось похоронить. Почему это была моя миссия - самой младшей внучки, племянницы, самой молодой тетушки и просто дальней родственницы. Длинная вереница гробов, въезжающих в ворота старого еврейского кладбища, - увы,неотъемлемая часть моих одесских впечатлений.Увы.

А Фейгу мы не хоронили. Такая уж она невезучая оказалась -  делегации из Москвы на ее похоронах не былони в каком составе. Мама только что перенесла тяжелый гипертонический криз, она бы все равно полетела, но из больницы ее не выпустили. Сестра моя лежала в Институте акушерства и гинекологии на сохранении, и это было так важно для нас для всех, что ей даже ничего не сказали про Фейгу. А у меня как назло случился грипп с температурой 40, я была почти невменяема, но папа поделился со мной постигшим нас горем,  и я, конечно, рвалась в Одессу, но больше в бреду. Так что папа один оставался бессменным регулировщиком на этом напряженном перекрестке. Он тоже не мог покинуть свой пост и отправил Фейге подробную телеграмму, все решил объяснить ей - больше это никого не волновало, а в конце совсем уж неожиданным образом написал: «Скорбим твоем уходе, дорогая Фейга, любим тебя и будем скучать».  Странный, что и говорить, получился текст, особенно если учесть, что в те годы папа мой был стопроцентным атеистом. Вот и телеграфистка, как он рассказывал нам, принимая телеграмму, взглянула на него бдительным глазом и подозрительно спросила, будто уличила в каком-то злоумышлении: «Если эта Фейга, как вы ее называете, умерла, зачем ей все ваши подробности?» Папа коротко ответил: «Так надо». Она приняла телеграмму и сразу же стала звонить куда-то, не спуская глаз с папы. В психушку, подумал он, или в КГБ, может быть решила, что это шифровка, и проявила бдительности, достойную советской служащей.

Но за папой никого не прислали - ни «перевозку», ни «воронок», Фейгу похоронили без нас, и хоть для нее это уже не имело никекого значения, мы долго еще переживали свое невольное невнимание к последнему значительному событию в Фейгиной жизни - к ее смерти.

Да ведь и Маруша не хоронила ее. И телеграмму не прислала. Вообще проигнорировала полным молчанием смерть матери - еще один грех на душу взяла, не побоялась.

Впрочем, - не судите, да не судимы будете...

Мы и не судили. Тем более Маруша была всеобщей любимицей. Откровенно - и живую и мертвую не одобряли ее только Голда и Дора, тетки родные, кровные. Маруша, наверное, была единственным островком согласия в бурном потоке их противоречий. За то ли не одобряли, что Фейгина дочка, по наследству от Фейги перепало неблагорасположение и  сама Маруша была как бы ни при чем, или же за то, что она одинаково индиферентно и снисходительно относилась к ним обеим, не делая никакой разницы между вечными соперницами, - тетки и тетки, каждая со своим поворотом, пусть себе живут и будут здоровы. Почему нет? Родные сестры матери все ж, не чужие. Да и мать их любила горькой какой-то и неразделенной любовью, что почему-то задевало Марушу и вызывало дополнительную жалость к матери и раздражение к теткам.

Все. Этим Марушино к теткам отношение исчерпывалось полностью.

А им того было мало. Интриги не хватало, страстей. У нее, у Маруши все это вдали от  них происходило, даже когда жили в одном доме, в одной огромной квартире, опоясывающей по периметру большой серый, типично одесский особняк с темным гулким двором-колодцем на Успенской, в нижней части улицы, ближе к Ланжерону. Жили- то рядом, по одному длинному туннелю-коридору ходили из одной комнаты в другую, в кухню, в уборную и обратно, а в свой мир Маруша никого не допускала. И даже они, зловредная вечно всем недовольная молчунья Дора и оставшаяся до старости беспричинной веселушкой неумолчная болтушка Голда не задевали Марушу - ни вопросами своими, ни нравоучениями. Фейгу трясли время от времени, как грушу, чтобы узнать какие-то подробности, и уж если не саму Марушу, то хоть Фейгу поучить уму-разуму, душу отвести. Но и это было пустым занятием, добивались от Фейги лишь жестокого приступа чахоточного  кашля с кровью и обмороком. Приходилось отпаивать, откачивать, врача вызывать - одна морока, то есть, никакого интереса.

Тогда они начинали судачить между собой. Фантазии строить, как говорила Голда.

-  Давай построим фантазию, - азартно шептала она и загибала маленький пухлый мизинец на левой руке, придерживая его указательным пальцем правой, иначе не держался. - Слушай сюда: ну, поехала она на Север за своим Лёвом, подозрительная, скажи-ка, фамилия, нормальных людей так по имени называют, а тут - кличка на месте фамилии, а на месте имени - таки вообще не поймешь что. Ханан. Это по твоему разумению нормальное имя нормального человека? Был бы жив мой Израиль, все бы разъяснил, такая большая голова была, как у министра.

-  Вейз мир, Вольф! - Дора ожесточенно терла виски. - У меня от твоего фантазерства, Голда, мозги кувыркаются. Причем здесь Израиль и его голова. Она таки у него была большая  на коротких ногах. Но министром он все равно никогда не стал бы с такой фигурой.

И безошибочно ожидая бурного всплеска Голдиных эмоций, моя зловредная бабушка Дора прищуривала глаза так, что их аквамариновый блеск исчезал, будто она уснула. Только часто подрагивающие ресницы выдавали состояние бодрствования - она просто-напросто подсматривала, боясь пропустить начало. Глаза же прищурила потому, что не переносила папиросный дым, а то, что Голда сейчас закурит длинную пахитоску - она знала доподлинно.        

И Голда закурила, судорожно затянулась несколько раз, широко всплеснула руками, прихлопнув три раза ладошками прямо перед Дориным носом, выпустила густое облако дыма ей в лицо, и перекрикивая Дорин спорадический чих, затараторила:

- Какая такая фигура, не подходящая для министра? У него вся бухгалтерия во лбу помещалась - дебит, кредит, сальто-мортале. Или нет, сальто - это из цирка, ты меня вечно путаешь своими придирками. Причем здесь короткие ноги? Вольф твой был всю жизнь худенький как мальчик, - тут голос ее дрогнул, лицо просветлело привычной нежностью, она опасливо посмотрела на Дору, боднула ее лбом в плечо и твердо сказала: - А я его любила не то, что ты моего Израиля. 

-  Любиииила?  - тут же подхватила Дора, того только и ждала. - Как же - любила! Брат он тебе или сын? Влюблена была  без памяти, без совести тоже, отбить его хотела до самой смерти. Дура ты, Голда, и Вольф так говорил, он души во мне не чаял, пылинки сдувал во сне, в глаза заглядывал, дотронуться до руки лишний раз боялся. Не то, что твой Израиль, бабник-разбабник, тут ему ни голова, ни ноги не мешали,  таки да - если бы за это министра давали, он был бы первым министром  всей Одессы, без заместителей.

Голдино лицо расплылось от удовольствия - щеки, брови, глаза, рот, даже розовые мочки ушей подрагивали розовыми лепестками под редкими кудельками хитроумной прически.

-  Завидуешь, скумбрия вяленая? - сочувственно спросила она и ненароком выпростала и-под дракона левую ножку, пошевелила пальчиками, потянулась медленно, тягуче и томной печалью заволокло глаза. - Да у тебя, Голда, сеструшка моя, рыбонька золотая, понятия никакого нет, для чего супружеская кровать в доме стоит. - И подмигнула развязно, как девка портовая, и кончиком языка облизнула пухлые губки-бантиком, криво перемазанные красной помадой. - Ох, как мы целовались с Израилем, ох! А какие сальто-мортале выделывали! О!

Она вскинула вверх указательный палец, довольная тем, что нашла-таки применение красивому слову. И не могла остановиться, торжествуя победу над сестрицей:

- Вольфеле, мальчик бедный, тебе всех пятерых детей с перепугу понаделал, второпях, сама говоришь: до руки боялся дотронуться, а в этом деле главное не рука, нет, Дорочка, не рука. - И подбоченившись, пошла на Дору, шлепая босыми ступнями по полу. - И дурой он меня никогда не называл, он о такой женщине, как я, в тяжелом бреду маялся, ненаглядная моя Дорочка.    

«Дорочка» - как укус змеи - знак полной победы. Восклицательный знак. Конец спора. И неважно, что начали фантазии строить про Марушу и Ханана, а заехали совсем не туда. Главное - победа. И на этот раз победила Голда.

А я,  как рефери на ковре, - руку победителя поднимаю и жду формального рукопожатия соперников. В данном случае - соперниц. И слово это, надо сказать, как нельзя более точно передает суть отношений Доры и Голды от рождения до самой смерти. Откуда мне все эти тонкости известны, - понятия не имею, но за достоверность - ручаюсь. Голову даю на отсечение, - так все и было, будто своими глазами все видела и своими ушами слышала.

-  Фу, бесстыжая, - процедила сквозь стиснутые губы моя зловредная бабушка Дора и, повернувшись спиной к Голде, стала без нужды расправлять белоснежную салфетку с кружевной каймой, которой был накрыт сундук с углем для растопки печи.

Она почему-то всегда держала его в комнате, хотя в коридорах этих коммунальных хором разместилось бы сто или двести сундуков в ряд. Неужели боялась, что кто-то из родственников будет красть у нее уголь? Не знаю, но факт остается фактом - сундук с углем всегда стоял в комнате, в кривом углу, наискосок от двери. Салфетка хрустела, как снег на тридцатиградусном морозе. Ее идеальная белизна и отутюженность вызывали почти священный ужас у каждого, кто хоть однажды это видел. Будто к таинству какому-то приобщился, смысл которого постичь не дано. Именно - к таинству, а не к тайне, потому что про Дорин угольный сундук с кружевной салфеткой знали все, и всем мерещился в этой невинной, в общем-то, старушечьей причуде какой-то скрытый смысл или умысел. И всех это дико раздражало. И на самом примитивном бытовом уровне - тоже. Радивым хозяйкам и чистюлям, а таких было не мало в родне, казалось будто их уличили в чем-то, будто какой-то изъян обнаружили, будто Дора пальцем своим тонким указательным целилась и звала всех - глядите, глядите! Этих, конечно, гордыня заедала, Дорин сундук торчал у них поперек горла, наискосок, как в кривом углу ее комнатенки. Чтобы не поперхнуться, рвали отношения с  Дорой раз и навсегда, и в ее стерильную шестиугольную комнату - ни ногой, ни по какому поводу. Празднолюбивые неряхи, которые покрывали стол белой скатертью только по большим праздникам, да и не шла эта скатерть ни в какое сравнение с Дориной стерильной салфеткой, -   эти просто «Тьфу!» в сердцах говорили и почему-то через левое плечо. «Мешугине!» - добавляли и пальцем у виска крутили и хохотали до слез, особенно когда все вместе собирались. Конечно, высмеять старуху дружным коллективом легко, сумасшедшей обозвать - того проще. Никто им укорять не будет: с сумасшедшей пример брать - что самим из ума выжить. Нетушки, пусть уж старые липкие и рваные клеенки лежат, не графья, чем  добровольно в психи записаться.

Знали про Дорин сундук с углем и белоснежной салфеткой и дети - от мала до велика: к чистоте и порядку чада свои все приучить мечтали, а на чужих примерах, известное дело, учить проще  - вот и тыкали Дорин сундук, вызывая отвращение в первую очередь к Доре. Да надоело же слушать, сколько можно. И в гости к ней под любым предлогом норовили не попасть - хоть мороженого объесться до ангины, хоть разбить мамину любимую вазу или закурить папиросу прямо на глазах у отца - словом, чтоб уж наказали по полной программе с поркой и категорическим запретом целую неделю до субботы выходить из дома. А у Доры - день рождения в среду!

Знали бы все они, насколько безразлична была Дора ко всем их реакциям - на сто процентов, если по точному счету. А по большому счету: ей никто не нужен был. Гостей терпеть не могла, родственников в большом количестве собравшихся вместе переносила с трудом - мигрень была неизбежна. А чужие дети, даже если отпрыски Погориллеров - для нее хуже клопов и тараканов. То есть хуже не может быть - она бы умерла, увидев омерзительную тварь, ползущую по стене, по полу или, упаси Боже, по столу. Умерла бы! - что может быть хуже? Так что дети понапрасну подвергали себя испытаниям, чтобы не попасть в гости к Доре, - она их не ждала.

Она бы и своих отправила с малолетства подальше от себя, к кому угодно, кто проявил бы желание, - если бы не Вольф, она так бы и сделала. Но он детей обожал, дня без них прожить не мог, в тоску впадал, даже свою «куколку» Дору переставал замечать, все оглядывался по углам, без конца дверь на лестницу открывал - весь в ожидании.

А после его смерти дети, взрослые уже, «выпорхнули» из дома кто куда. Из пятерых двое с ней остались - старший сын Хаим и младшая дочь Ида. Но Хаим вскоре умер от туберкулеза. Как вернулся с Гражданской войны с этим невыносимым кашлем, который не прекращался ни на миг, так  от кашля и умер - кровавой мокротой во сне захлебнулся. И хорошо, что так. Смерть ему предрекали мучительную и долгую. Дора помнит, какое испытала облегчение, когда вдруг поняла, что Хаим никогда больше не будет кашлять, то есть она этого больше не услышит - уши закладывало, голова разламывалась на куски, и не жалость, а раздражение разъедали душу.  И беспричинная злоба на Фейгу, которая пока жива была, не отходила от Хаима - то грудь и спину натирала нутренным саломи обматывала шерстяными платками, то примочки делала, то отваром специальным поила, то просто держала свою прохладную ладонь на его пылающем лбу и что-то тихо и ласково говорила без умолку - молчунья Фейга. Никто так преданно за ним не ухаживал, как Фейга. Он и умер вскоре после нее.

Лора, жена молодая, красавица писаная, четыре года верно ждала его после недельного замужества и сбежала, зажав руками уши, через неделю ровно. «Не могу больше, не могу! Не могу слышать этот кашель» - кричала в истерическом припадке, не глядя на него, чтобы не видеть протянутые к ней с мольбой руки. - Люблю тебя, - кричала, - люблю! Но не могу слышать этот кашель».

И убежала. И не вернулась. Только над гробом рыдала, ломая руки и «прости», шептала безостановочно, «прости», «прости», «прости». И в губы поцеловала. А живого, с тех пор, как с войны вернулся чахоточным, не поцеловала ни разу - боялась заразиться, и этот животный страх пересилить не смогла. А тут припала к его губам и застыла, насилу оторвали. «Не хочу без него жить, не буду», - сказала спокойно, ни к кому не обращаясь, и ушла, не дожидаясь обряда, до погребения. И отравилась в этот же день, легла на кровать Хаима, откуда только что унесли его тело, и выпила все лекарства, что остались у него, все разом - чтоб наверняка.

Далее >

Назад >