Главная > Архив выпусков > Выпуск 5-6 (1) > Проза

Рада ПОЛИЩУК 

ОДЕССКИЕ  РАССКАЗЫ

ПУТАНАЯ  АЗБУКА  ПАМЯТИ

(Продолжение)

Смерть Хаима задела Дору. Да и что тут странного - сын, первенец, родов боялась панически и в самом деле чуть не умерла, двое суток мучилась, крови много потеряла и обессилела совсем. Мальчик родился большой, красивый, а она даже взглянуть на него не пожелала. Никто в ее жизни до той поры не причинил ей столько мучений и боли, - она почти возненавидела его. Много усилий и времени, терпения понадобилось Вольфу, чтобы примирить ее с младенцем. Примирить - не более.

Что такое любовь, моя зловредная бабушка Дора вообще не знала. И как бы это сказать поточнее - не знала, что не знает. То есть - полный провал в этой области, пустота, вокруг которой - злость, раздражение, ревность, себялюбие, изредка - жалость, коротко, мимоходом. Словно утонуть боялась, как в Черном море: восемьдесят шесть лет прожила в Одессе, а плавать не умела и не желала. «Водные процедуры» ранней молодости вспоминала с упоением и укором всем, надругавшимся над святым целомудрием ее юности, когда,  приподняв подол юбки, в закрытой от посторонних глаз купальне касалась ступнями теплой мутной прибрежной водицы. И все! Закрывшись зонтиком от солнца уходила прочь в прохладу и тень приморских парков, белокожая, холодная, неприступная.  Никаких голых тел вперемешку мужских и женских, совместных купаний с чужими людьми на виду у всех и непристойных визгов. Она не то что сгорела бы - умерла от стыда, случись с ней такое даже не наяву, а в ночном кошмаре.

Бедная моя зловредная бабушка Дора - льдышка, которая растаять боялась от южного зноя и жарких чувств. Одинокая Снежная королева. Из трех сыновей один лишь Хаим любил ее и жалел - заботлив был, терпелив, снисходителен. Это даже она, себялюбка, не могла не видеть.

Конечно, смерть Хаима задела ее. Но Лорин поступок потряс до глубины души. Она даже заболела впервые в жизни - ее знобило, рвало, ломало, ни пить, ни есть, ни глаз сомкнуть  не могла. Голда и младшая дочка Ида круглосуточно сидели возле ее постели, ни на минуту не оставляя одну - тень Лориного трагического ухода витала и над всеми. Ида, наивная, как дитя, характером - вся в отца, терпеливая, преданная, одно желание имела - всех примирить, объединить, чтобы все друг друга любили. Она, конечно, была уверена, что мать так тяжело, на грани жизни и смерти переживает уход сына, а тут еще Лора в страшных дебрях тропинку протоптала, - упаси Боже додумать эту мысль до конца.

Разумеется, Голда все про Дору понимала, как есть, и ничего подобного ей даже в голову не приходило - что Дора может от горя наложить на себя руки, что болеет так тяжело непонятной врачам болезнью из-за смерти Хаима. И не отходила она от сестрицы своей ни днем, ни ночью просто потому, что пожалела. Впервые в жизни. И была потрясена этим обстоятельством, пожалуй, сильнее, чем всеми предшествовавшими и сопутствующими ему событиями.

Да нет, что и говорить - Хаима она оплакала от души, бедный мальчик так мучился перед смертью, на себя не похож стал. Не знай она точно, что это он лежит в гробу - ни за что не узнала бы в высохшем пожелтевшем трупе красавца Хаима. Они с ее старшеньким сыночкой Эмилем на всю Одессу завидными женихами были. Ой, вейз мир, ой! За что так суров Господь милосердный?   

Хаим и Милечка - два сапога-пара, только Милечка ростом пониже, поплотнее и чуть заикается от рождения, зато усы носит красивые черные густые - очень эффектно смотрятся над красной пухлой, как у матери, верхней губой. А так: два сапога-пара, это факт, и дружили - не разлей-вода, по-настоящему, по-мужски.

Она видела, как Эмиль плакал на похоронах. Семь дней шиву отсидел, из комнаты выходил только в уборную, не брился, слезы неловко по щекам размусоливал. Она видела, в дверной просвет подглядывала - беспокоилась. Милечка никогда не был набожным, скорее -   циником, насмешником, бузотером. Она и не сразу поняла про шиву - не тронулся ли умом мальчик от горя, заволновалась. Но и догадавшись, наконец, в чем дело, не успокоилась, и, оставляя Дору на время вдвоем с Идочкой, бежала по коридору в дальний конец к двери Милечкиной комнаты - посмотреть, как он там. И столик на колесиках с едой и питьем тихонько вкатывала к нему. А он почти ни до чего не дотрагивался, только водку просил, и всю из графина выцеживал до последней капельки. И это Голду повергало в полное отчаяние - не пил Милечка водку, раньше - не пил. Они когда еще до болезни Хаима вместе обедать садились, два графина на стол ставили: один с водкой - для Хаима, второй с красным терпким виноградным вином самодельным - для  Милечки. А тут - водку! целый графин! один! без закуски! Голда хлопала в ладоши в такт беспокойным своим мыслям, и с тревогой ожидала - чем это все закончится.

На восьмой день Милечка вышел из своей комнаты, спросил: «Где дедов талес? В синагогу пойду». У нее от изумления нижняя челюсть отвалилась, пришлось к Зюне-доктору в соседнюю квартиру бежать, чтобы вправил. А Милечка, вернувшись, отдал талес и потребовал: «Принеси дедову рюмку граненную, из которой Хаим водку пил, на верхней полке буфета в правом углу стоит за штофом.  Дору не спрашивай, не отдаст». И Голда принесла ему граненную мутного стекла рюмку на короткой ножке, через которую отец все что-то разглядеть хотел. Или разглядел?  Вспомнила его хитроватую улыбку, и почему-то слезы на глаза навернулись.

В синагогу Милечка больше не ходил, а водку пил ежедневно, помногу, и однажды Голда подглядела, как он, хитро прищурив один глаз, смотрел сквозь мутное стекло рюмки в окно. «Да-а-а»,  - произнес многозначительно, выпил, крякнул, посмотрел еще раз сквозь пустую рюмку. «Да-а-а», - повторил удовлетворенно. Точь-в-точь как дед Мендель, а они и не виделись ни разу, Милечка сразу после смерти деда родился, в день погребения, немного преждевременно - от ее сильных переживаний, наверное. Но какую-то тайну дед все же сумел ему передать, - это Голда видит через узкую щелку своими глазами, и ощущение такое испытывает, будто в потусторонний мир заглядывает.

Нет, все же смерть Хаима что-то сдвинула в их жизни, какой-то перелом случился со смещением в разные стороны. Хаима жалко, конечно. Но он умер, его больше нет нигде - не слышно его кашля, уходит густой лекарственный дух, перемешанный с тошнотворным запахом больной плоти, в комнате, где стоит изголовьем к окну его широкая деревянная кровать с высокими резными спинками, на которой отравилась красавица Лора, - прохладно, пусто, чисто, тихо. О нем почти никто не говорит, то ли оберегая себя от новой нервной встряски, то ли от легкой забывчивости. Живое живет, с этим не поспоришь. И это правильно.

Только Идочка, младшая сестренка, святая душа, все плачет и плачет украдкой от всех, достанет из кармана своего домашнего платья фотографию Хаима, где он в форменном военном кителе и фуражке, красавец, и глаза сияют от счастья - Идочка улыбается ему и плачет, не вытирая слезы. Они поблескивают на ее полной нежной шейке, как капли росы, стекают на грудь. И Голда, которая совсем закрутилась в те дни, бестолково бегая по квартире туда-сюда, едва успевая приглядеть за всеми, глядя на племянницу, вдруг вспомнила какое-то давнее пронзительно светлое раннее утро, солнечные блики в каплях росы, чей-то сдавленный плач, похожий на смех, приглушенный шепот, шаги, скрип дверей и половиц, себя в постели в кружевной ночной сорочке и свою беспричинную сладкую радость - ни от чего, просто так. А оказалось, что повода для радости не было никакого - в то утро, на рассвете умерла мамина мама, бабушка Лея.   

А в памяти осталась почему-то только эта беспричинная радость и вспомнилась не к месту.

«Ах, в жизни все так непонятно и всегда не вовремя», - прошептала Голда, пытаясь успокоить себя, прогнать тревогу, которая гонит ее по коридору из комнаты в комнату, будто миссию какую-то выполняет, будто что-то должна предотвратить. А что - не знает.

Мягкие шелковистые волосы щекотят губы и нос, она вдыхает родной запах, невольно улыбается и шепчет в маленькое розовое ушко, касаясь его губами: «Не плачь, детонька, не плачь, рыбонька, все проходит, все пройдет. Все». И убежденно трясет головой. Все. Вот ведь показалось ей сейчас на миг, что она целует дочурку свою Сонечку, а той уже пятьдесят с лишним лет нет на свете. А она, Голда, жива-здоровехонька и много разнообразных радостей пережила за долгую жизнь на этой земле. А тогда, обнимая спеленутое саваном тело Сонечки, глядела на всех обезумевшими глазами и выла диким звериным ревом: «И меня, и меня в могилу...»

Все проходит. Все. Кроме сомнений, которые скребут изнутри, привычно царапая душу.

Идочка нежно улыбнулась ей, спрятала в карман фотографию брата, поменяла холодную грелку на лбу у матери и перестала плакать, будто Голда ей лекарство от слез впрыснула. И спросила: «Можно я пойду погуляю?» И обрадовалась Голда: «Иди, рыбонька моя, иди, молодая девушка должна жить, а не мертвых оплакивать и со стариками киснуть. Иди»

Голда осталась одна у кровати сестры. Милечка спит, снова пьяный. Идочка ушла на свидание со своим морячком. Пора поговорить с Дорой, пора. Голда придвинула стул поближе к кровати сестры, глубоко вздохнула и, шлепнув Дору пухлой ладошкой по неподвижной руке, лежащей поверх пикейного покрывала, строго сказала:

-         Дора, слушай сюда, хватит придуриваться. Хватит.

Сестра тут же открыла глаза, будто только и ждала ее окрика. Приподнялась медленно, оперлась на острый локоток и впилась в Голдину руку тремя тонкими костлявыми пальцами, словно ущипнуть хотела.

-  Голда, объясни мне: что это такое - любовь? Что? Ты это знаешь, Лора знала. Я тоже хочу это знать. Имею я, наконец, право?

В ее словах, как всегда, слышались упрек и обида, даже - претензия. К кому, собственно говоря, претензия? Голда почувствовала, как на нее накатывает привычное раздражение и желание тут же вступить в ссору - иного выхода никогда не было. Все их общение - одна сплошная ссора - с детства до старости. Не спор, а именно, именно - ссора, с издевками, криком, обидными словами, иногда до истерик. Бывало, так ссорились, что от накала страстей  Голда в обморок падала, а у Доры от визга голос пропадал, и по несколько месяцев не разговаривали, не замечали друг друга в упор.

И никогда не мирились. Просто начинали новую ссору без всяких прелюдий - с самой высокой ноты, когда очень сильно изголодались-соскучились. Но что интересно и необъяснимо, а со стороны, может быть, даже и дико: никогда в жизни они не расставались надолго, и жили вместе - с мужьями, детьми, родителями-стариками с обеих сторон, то есть точнее -  со всех сторон, с мужних тоже, пока все были живы. И в мыслях не было никогда разъехаться. Никогда! Только перед самой почти Голдиной смертью, но там уж другие обстоятельства вступили в силу.

А так - на удивление всем Израиль и Вольф тоже хотели жить коммуной при всей несхожести характеров и внутрисемейных отношений: Вольф во всем потакал Доре, не перечил и, упаси Бог, не спорил с ней, его любовью, терпением и преданностью держались эти узы, а Израиль - все наоборот: всегда стоял на своем, какое бы сумасбродство ни надумал, никогда ни в чем не уступал Голде, не считался с ее привычками и желаниями, тиран и деспот, безоглядно обожаемый женой от первого дня до последнего.       

И всегда жили вместе! Трижды меняли место жительства  и переезжали всем кагалом. Даже взрослые дети, обзаведясь своими семьями, не всегда или не сразу покидали семейное общежитие. Голдины мальчики, оба - и старший Милечка с женой Басей и сыном Давидиком, и младший сынуля Додик, холостяк и гуляка (весь в отца), стиляга, пижон и вообще сам по себе - никуда и не думали уезжать. Дом  есть дом. А их дом - здесь, под одной крышей с матерью. Ах, как гордилась этим бедная Голда, как гордилась. Если б она только знала, чем все закончится. Ой-ё-ёй, ой! Но это пока еще за тридевятью замками. И она гордится, потому что от Доры, конечно, все дети разбежались. Кроме Идочки - ее Дора при себе мертвой хваткой держала долгие годы, чуть всю судьбу девочке не порушила. В самый последний момент вырвалась из материнского жестокого плена. Но это отдельная история.  Даже Хаим от нее ушел. Конечно, Голда не винит Дору в его смерти, нет, не винит, но, может, другая мать смогла бы выходить свое дитя. Любовью осенить - и спасти. Нет, Голда не знает, что точно должна была делать Дора, чтобы спасти Хаима, ведь лучше Фейги никто бы не мог нянчить больного - не помогло, однако. Но все же она не матерью была Хаиму, а теткой.

А вот теперь старая старуха Дора требует, чтобы она старая старуха Голда разъяснила ей, что такое любовь.

У Голды гулко ёкнуло сердце от жалости. Разлила Дорины капли сердечные по двум стопочкам, и обе выпили молча. «Как на поминках», - подумала Голда. И вспомнила, как они с Дорой дико поссорились из-за поминок, которые она устроила после похорон Израиля. Он так велел, и она не посмела его ослушаться - пили и ели до отвала. Фейга была жива, и Лора, Идочка и Бася - все вместе они наготовили, напекли всего, что при жизни обожал Израиль, большой любитель поесть и выпить - как на добрую свадьбу наготовили. И все пришли -  она объясняла каждому: Израиль просил пригласить на застолье. И никто не осудил ее за нарушение обычая. Никто. Кроме Доры. Ее одной и не было со всеми.

А Голда и без ее укора всю ночь напролет перед похоронами мучилась, всю ночь прощения просила у отца с матерью, у деда с бабкой, у всех далеких и близких предков, даже к Богу осмелилась за сочувствием обратиться - не положено поминок, знает, но Израиль ее попросил перед смертью: «Сделай так, как я прошу». И она сделал, потому что любила.

Как объяснить это Доре?

Не такая она умная, чтобы растолковать все, что в жизни происходит. Одно дело вместе с Дорой «фантазии строить» по разным поводам, чтобы в ссоре, в криках и слезах утопить все недоумение перед жизнью, все опасения, страхи и даже надежды, потому что это, последнее, пугало больше всего. Сбудется - не сбудется: одинаковую тревогу порождало и то, и другое. Сбудется - сулило перемены,  вызывало импульс, побуждающий к какому-то действию и оглушительный стук сердца в висках; не сбудется - означало, что все остается как было, ничего не произойдет и произойти не может, и стук сердца в висках - как перестук колес уходящего поезда.

Одно дело - «фантазии строить» и совсем другое - понять и объяснить. До старости дожила Голда, а на самый главный вопрос так и не нашла ответ: «Почему так?» И две большие тайны: любовь и смерть - непостижимы остались. Сколько смертей пережила она! Самых близких только - четыре. Дочечка маленькая, каждый пальчик родной, каждый ноготок, каждый волосик, каждое слово, взгляд, последний стон, и длинное, застывшее тельце, и строгое личико, будто выросла на глазах и повзрослела, самостоятельность вдруг какую-то обрела и ушла одна в неведомое, не позвала с собой маму - -е пережить, казалось, нет. Мама, папа - без них осиротела душа и дом опустел, и тяжелым камнем по скользкой глине упало в могилу прощальное: «Нет!» Не пережить, казалось. Израиль умер, прижав ее руку обеими руками к своей груди, прости, сказал, за все прости - и впал в долгое, на трое суток беспамятство. Она с трудом вытащила руку из его окоченевших рук и так и не смогла ответить ему, что простила, давно все простила, да и не трудно ей было простить - он был ее мужчина, единственный в жизни, с первого взгляда до последнего вздоха, стеснялась его, на вы звала, уважала, побаивалась, ревновала и знает, знает, что не без причины - вся Одесса об этом судачила, глухой бы услышал, близости с ним боялась и ждала, сгорая от стыда и нетерпения, даже в старости тоскует по его рукам, губам, жаркому телу. Не пережить, казалось.

А оказалось - всех пережить можно. И жить. И радоваться. И бояться смерти. Выходит, всё - иллюзии...        

Голда вдруг споткнулась на этом слове. Внутренний монолог прервался. Воцарилось абсолютное молчание - ни внутреннего голоса, ни внешнего шороха. Она схватила Дорину руку - ладошка деревянная, холодная, неживая, тонкие ломкие плотно прижаты один к другому и мелко усыпаны коричневыми конопушками. Она помнит этот узор наизусть. С закрытыми глазами прошлась бы без запинки по всем крапинкам угловатого в детстве, а теперь костлявого хрупкого плечика сестры и дальше - по шее, вниз по позвоночнику, отсчитывая пуговки-веснушки словами не позабытой с детства считалочки: «куколка, балетница, воображала, сплетница...»

Куколка...

Кажется, мы с Голдой об одном и том же одновременно подумали, будто одной иглой пронзило. Я явственно слышу, как она шепчет сквозь слезы: «Ну, почему Дора - всегда куколка, почему она?»

И я снова стою рядом с дедом Менделем, качающим на коленках дочурок Дорушку и Голдушку. И Дора больно щиплет его за ухо, а он целует ее в лобик и нежно шепчет: «куколка моя». А Голда на другой коленке смеется, откинув голову, смеется, смеется -   чтобы не заплакать от обиды, и спросить хочет: «Ну, почему Дора всегда куколка, почему не я?» Я беру ее за руку, пухлая ладошка вспотела, сжимаю ее пальцы, чтобы она почувствоала - я рядом, и не знаю, как сказать ей, что одинокой Фейге в чулане еще хуже - ее вообще никто не любит.

Голда продолжает смеяться, красные, густо напомаженные губы растянуты так широко, что видны не только желтоватые от курева зубы, но и десны, подбородок подрагивает, подпрыгивает, она взвизгивает от смеха, смахивает слезы. Не выдержала - плачет, думаю я и отодвигаюсь в сторону, чтобы дедушке Вольфу было удобнее - он  стоит на коленях перед моей зловредной бабушкой Дорой и надевает на нее высокие блестящие черные ботики, застегивает кнопки. А у нее на лице - недовольная гримаса, и она нетерпеливо щиплет его за ухо, как только что щипала прадеда моего Менделя. «Все, куколка моя, готово, пошли», - нежно говорит Вольф и зачем-то целует руку стоящей рядом Голды. Она перестает смеяться и замирает, будто что-то важное должно произойти.

На что она надеется? Не понимаю. «Куколка моя» - это он Доре, они идут на бульвар, погулять перед сном. А Голда случайно вышла в уборную как раз в эту неподходящую минуту. И руку он ей поцеловал непонятно зачем, и Израиль в одних трусах выскочил в коридор и от нетерпения пританцовывая на одном месте, прокричал так громко, что по коридору эхо покатилось, постукивая во все двери: «Дорка, бекицер-бекицер, скоренько в постель, мне срочно нужна женщина!»

-         Бесстыдник! - стряхнула с себя оцепенение Голда.

   И в самом деле - бесстыдник. Не зря о нем по всей Одессе слухи и сплетни плетутся. Делается обидно за Голду, я бы ему влепила оплеуху, пусть на цыпочки привстать придется или подпрыгнуть - он это заслужил. И злость в помощь. Кажется, она меня услышала. Не идет, а бежит к Израилю, причем уже на цыпочках и обе руки вверх и вперед вытянула. Странный какой-то маневр - не душить же она его собирается. Ничего такого особенного он не сделал и в трусах в коридор не первый выскочил.

Далее >

Назад >