Главная > Архив выпусков > Выпуск 5-6 (Том 2) > Кадиш по местечку
Валентин ОСКОЦКИЙ
ВСТАНЬ И ИДИ
П о с л е с л о в и е
Не знаю, кого как, а меня национальная родословная Павла Александровича Крушевана не занимает. А если и занимает, то, во всяком случае, куда меньше, чем занимала Вадима Кожинова или Александра Солженицына. Первый - см. главы «Кто такие "черносотенцы"?», «Неправедный суд», «Истинная причина травли черносотенцев» в книге «Россия. Век ХХ-й. 1901-1939»1 - не уставал педалировать: махровый юдофоб не был русским по крови и «принадлежал к знатному молдавскому роду». Второй, - в книге «Двести лет вместе. (1795-1995)»2, признавая за П.Крушеваном «поджигающую роль» в кишиневском еврейском погроме 1903 года, тоже повторяет, со ссылкой, на Краткую Еврейскую Энциклопедию: «...погромщики были в основном молдаване». Мне-то, сегодняшнему читателю, какое дело до «пятого пункта» в анкете Павла Александровича? С лихвой хватит и того, что я о нем знаю: независимо от «паспортной» национальности, он выступал напроломным идеологом погрома, исповедовал и проповедовал в издаваемой им антисемитской газете «Бессарабец» мракобесные взгляды российского черносотенства. И не кто иной, как он, основавший после погрома Бессарабский отдел Союза русского народа, приложил немало усилий к тому, чтобы правдивая информация о кровопролитии в Кишиневе не проникла в печать. Сея дезинформацию, погребающую жуткую правду под навалами лжи, предприимчивый издатель по-охранительски рьяно выполнял социальный заказ, жестко следовал правительственному курсу и идеологическим установкам сверху.
«Неуклюжий шаг», - говорит Александр Солженицын о запрете «на газетные публикации о погроме, как разжигающие вражду и гнев». И дает повод уточнить: неуклюжесть была преднамеренной, ибо отвечала негласным ориентациям правительства в национальной политике. Но нет надобности уточнить общую оценку погрома: «грандиозное мировое поражение» России, «явный признак застоявшегося дряхлеющего правительственного аппарата. Или уж вовсе не держать Империи... - или уж отвечать за порядок повсюду в ней». Кишиневская правда, по Александру Солженицыну, ужасна, история погрома скорбна, - и этих определений более чем достаточно для того, чтобы и без публицистически «разжигательных преувеличений» разглядеть деготное пятно, какое легло «на всю российскую историю, на мировые представления о России в целом, - и черное зарево его предвозвестило и ускорило все близкие сотрясения нашей страны».
Не просто о «бессилии царского правительства», о «дряхлости власти» речь, но и о не извлеченном уроке историческом: «...государство, допускающее такую резню, постыдно недееспособно». А еще о том, как в кишиневском и других последовавших за ним погромах «трагически сказался и тот долгогосударственный грех императорской России, что православное духовенство, давно задавленное властью, бессильное в своем общественном положении, уже никак не имело авторитета духовного водительства массами». И хотя звучали «увещевания иерархов к православному люду против погромов, - не могли они остановить их. Они даже не смогли помешать, чтобы впереди погромных толп не качались бы распятия и церковные хоругви»...
Объясню свое явно затянувшееся вступление к журнальной публикации сцен из исторической драмы Семена Резника «Кровавая карусель». Я пишу заметки не о книгах Солженицына, и тем паче Кожинова, а об этой драме и одноименном романе, на материале которого она создана. Но сюжеты и романа и драмы равно заданы кишиневским погромом, а одним из главных персонажей и там и здесь выведен его вдохновитель Павел Крушеван. Тем важнее, и нужнее, мне казалось, начать с того, как воспринимаются и оцениваются трагические события вековой давности в современной историографии отнюдь не академического толка, как видит она ключевую роль в них реального героя Семена Резника.
По свидетельству историка Владлена Сироткина, сопроводившего первое российское издание романа «Кровавая карусель»3 развернутым послесловием, еще в до эмигрантскую свою бытность Семен Резник, открывший для себя и Велижское дело, на основе которого написал роман «Хаим да Марья», и кишиневский погром, и черносотенную литературу, - «один из немногих наших современников, кто прочитал насквозь все три газеты Крушевана от 1897 до 1909 года. Благодаря этому, кстати, он наткнулся на «Протоколы сионских мудрецов». О них имеется огромная литература, и многие полагают, что первая публикация - Нилуса 1905 года. Крушеван опубликовал их на два года раньше и в несколько иной редакции, но этого до сих пор почти никто не знает».
Предыстория публикации «Протоколов...», изложенная в романе повествовательно, в драме воспроизведена сценически. Оттого в ряду ее доподлинных, помимо П.Крушевана, действующих лиц писателю был нужен и царский министр внутренних дел, шеф корпуса жандармов фон Плеве, которому вскоре после воссозданных в романе и драме событий суждено будет погибнуть от бомбы террориста-эсера. У Семена Резника он, как никто, твердо знает, что «Протоколы...», настойчиво пробиваемые в печать П.Крушеваном, - полицейская фальшивка, сочиненная в глубоко законспирированных недрах его ведомства. Осмотрительно не желая впрямую распорядиться об обнародовании фальшивки, - он изворотливо находит способ избежать открытого ее одобрения, но споспешествует публикации закулисно. Сцена казуистической беседы министра с будущим публикатором примечательна тем, что словами в ней говорится куда меньше, чем угадывается за словом. Донести не высказанное вслух психологическим подтекстом романного повествования тоже нелегко, но еще труднее передать драматургическим действием. Семен Резник мастерски добился этого в обоих разножанровых произведениях, неукоснительно следующих как документально удостоверенному ходу исторических событий, их действительным причинно-следственным взаимосвязям, так и психологической правде характеров невыдуманных персонажей, вовлеченных в событийный круговорот кровавой карусели.
Пора напомнить: роман «Кровавая карусель», от которого отпочковалась драма под тем же названием, состоит из двух повестей, в их ракурсах кишиневский погром освещается с двух разных точек зрения, оценивается с двух противоположных позиций - услужливо охранительской и протестующе гуманистической. В первой повести «Услуга за услугу» действует П.Крушеван, юдофобствующий вдохновитель погрома. Во второй - «Русский вопрос» - Владимир Короленко, чья неуступчивая совесть и в случае кишиневского погрома, как не раз бывало до и после него, спасала честь и достоинство России, русского народа, русской интеллигенции, запятнанные кровью жертв черносотенных бесчинств. Однако, не считая беглого упоминания «великого Короленко» в финальной сцене, сюжетные мотивы второй повести в драму не вошли.
Но в ней укрупнены мотивы первой, связанные с неудавшимся покушением Пинхуса Дашевского на апологета русского антисемитизма. «...Как вообще мало значат слова, не подкрепленные делом. Да, их надо подкрепить делом! Я должен исполнить то, что задумал... Должен! Я слышу, как кто-то, кто много сильнее меня, настойчиво шепчет мне в самое ухо, нет, минуя ухо, прямо в мой мозг: «Встань и иди. Ты все равно не сможешь жить, если не сделаешь этого!». И еще: «Ни у кого не должно быть сомнений, что я действую один, как еврей, мстящий за поруганных братьев. Пусть поймут и усвоят все крушеваны на свете, что нас нельзя убивать безнаказанно. Каждого настигнет карающая рука». И, наконец, за доли секунды до взмаха руки, в которой сначала неиспользованный револьвер, затем нож, даже не ранивший, а всего лишь царапнувший юдофоба: «Как поднять руку на беззащитного человека... Но разве я забыл, что на нем кровь моих братьев! Почему же все сопротивляется внутри?.. Цыплячья душа, позорище... Как я буду себя презирать, если не сделаю этого!.. Был бы он тоже похож на зверя, я бы, пожалуй, не дрогнул. Велика заслуга - убить животное. Но он не зверь, во всяком случае, у него человеческое лицо и вполне нормальные человеческие повадки. Но мы... если мы люди, то должны постоять за себя. Надо действовать!»...
Не одобряя самого акта мщения, Владимир Короленко, тем не менее; видел в мстителе «новый тип еврейского интеллигента», готового «постоять за свой народ». Знал бы Владимир Галактионович, какими душевными терзаниями оплатил недоучившийся студент и свою отчаянную решимость на возмездие, и самое воздействие, которым он жертвенно, обрекал себя на заклание и тогда, когда добровольно сдавался полиции, и тогда, когда отвергал услуги адвоката, хитроумно наставлявшего не признаваться в замысле на убийство... «Я не изменю показаний, господин, адвокат, а повторю на суде то, что показал на следствии... Я хотел убить Крушевана! За тем и приехал в Петербург, за тем и выслеживал его, за тем купил нож и пистолет. Я презираю себя за то, что раньше времени бросил нож, за то, что не решился стрелять. У меня не хватило мужества. Но на то, чтобы ответить за свой поступок, у меня мужества хватит. Это я и скажу на суде»...
Напряженная работа души, ее тяжкий путь к прозрениям - вот, пожалуй, то главное, что удалось Семену Резнику усилить и укрупнить при переводе романа в драму. И потому не иначе как сценически кульминационными воспринимаются в ней исповедальные и проповеднические доводы Пинхуса в его нескончаемом споре с возлюбленной - социал-демократкой, будущей, по роману, большевичкой. «Я силился доказать ей, что мир делится не только на угнетателей и угнетенных и что душа человека - больше, чем совокупность общественных отношений. Я мысленно говорил ей, что человек - это радость и боль, красота и уродство, мечта о счастье и боязнь смерти. Что человек - это тайна, это судьба, предначертанная откуда-то свыше, а не бухгалтерская книга с точно подсчитанными классовыми интересами.
Не слово в слово, но сопредельно, созвучно тому, что втолковывает классово одержимой и революционистски ослепленной энтузиастке-дочери многоопытный отец, кишиневский юрист, присяжный поверенный: преступление Пинхуса «не особенно крупное - он не убил и даже не изувечил этого негодяя... Но он действовал как еврей, мстящий русскому патриоту за еврейский погром. И ты хочешь, чтобы другой еврей защищал его в русском суде и чего-то при этом добился! Ты не учитываешь силу племенной солидарности и племенной ненависти. Она не укладывается в твою классовую теорию, но в жизни она играет куда более важную роль, чем твой интернационал. Сколь бы я ни был убедителен в своем красноречии, что бы я, еврей, ни оказал в оправдание другого еврея, поднявшего руку на патриота России, все будет истолковано в прямо противоположном смысле. Чем крепче будут мои аргументы, тем худшее решение вынесет суд!». В исторической перспективе XX века он куда более прав, чем его бурнопламенная дочь, согласная вызволять любимого любой ценой, но только не ценой отступления от идейных догматов «партии рабочего класса», которая «не может вмешиваться в распрю двух групп буржуазии. Кроме того, партия против террора, она не может рисковать ради того, кто действует вредными методами»...
Уместно напомнить, сославшись на эпилог повести «Услуга за услугу» Пинхус Дашевский - лицо подлинное. Но если его досудебная и послесудебная биография достаточно известна и даже документирована, то «дальнейшие сведения о нем глухи и отрывочны. Сводятся они к тому, что после революции в России, он работал инженером сначала в Маньчжурии (на строительстве железной дороги), а затем на Кавказе. В 1933 году он был арестован как сионист и вскоре умер в тюрьме». Как видим, царская власть, наказавшая незадачливого террориста тремя с половиной годами арестантских рот, оказалась куда милостивее власти советской.... Фрида Кенигшац и, стало быть, ее отец - персонажи вымышленные. Но в сценическом пространстве драмы их художественная реальность тоже вполне исторична.
В заключение еще один существенный, принципиальный вопрос, навеянный романом и усиленный драмой. Прав или не прав был Владимир Короленко, когда, воздавая должное личности еврейского мстителя, не одобрял акта мщения, в котором усматривал индивидуалистическое проявление терроризма? Не навязывая читателям своего понимания, отвечу исторической аналогией, оговорившись, что прямых, зеркальных отражений история не признает так же как сослагательного наклонения. Но косвенных, опосредованных, по-моему, не снимает.
Так вот: турецкий государственный деятель, один из лидеров партии младотурок Таалат паша как министр внутренних дел входил в «триумвират», проводивший в 1915 году геноцид и депортацию армян. Чрезвычайный полевой трибунал, заседавший в Стамбуле в 1919 году, признал его виновным в «уничтожении армянского населения империи» и приговорил заочно к смертной казни. Преступник бежал в Германию, скрывался в Берлине под чужим именем. Но армянские патриоты выследили его, и в 1921 году он был убит на улице среди бела дня. Смертный приговор ему привел в исполнение народный мститель Согомон Тейлерян. Судимый три месяца спустя берлинским судом, он был оправдан...
Мне лично думается, притом убежденно: доживи Владимир Короленко до этого беспрецедентного события, он бы тоже приветствовал справедливое судебное решение, прозвучавшее как праведный приговор организаторам геноцида, палачам армянского народа. Что же до несчастного Пинхуса Дашевского на заре века, то и здесь нет сомнений: окажись писатель-гуманист среди присяжных заседателей, разбиравших дело о несостоявшемся покушении на заклятого антисемита, голосовал бы за оправдание покушавшегося, который в драме Семена Резника прозревает грядущую «катастрофу, какой еще не видел мир... Может быть, потом, после катастрофы, остатки нашего народа обретут, наконец, достоинство и смогут показать, что евреев нельзя убивать безнаказанно»...
Истина не из тех, которые утрачивают неослабную актуальность. Об этом сполна позаботилась история и второй половины прошлого, и начала нынешнего века.
1 Москва. «Алгоритм», 2001.
2 Москва. «Русский путь», 2001.
3 Москва. Независимое издательство ПИК, 1991.
Семен РЕЗНИК (США). Кровавая карусель. Сцены из исторической драмы
<< Назад к содержанию
