Главная > Архив выпусков > Выпуск 1 (1996/5757) > Поэзия

Наум ВАЙМАН

 ПУСТЬ ПРОЧТУТ КАК ПИСЬМО

* * *

Слава чернью смердит.

Рядом с заброшенной железнодорожной станцией, построенной англичанами

в лихорадке колониальной романтики на месте постоялого двора и почты, где Гоголь с Базили дожидались ослов - добраться до Назарета, -

я читаю его «поэму»,

расстелив гимнастерку на теплой земле,

на ласкающем прахе.

Вот так я хочу быть прочтен и прочитан. Каким-нибудь приблудным чужестранцем...

Зачем мне слава, если дерзости ревнитель, измученный безвестностью поэт - мой приятель,

в квартире-келье у Лагеря Иегуды -

рынка, шумящего раблезианским буйством,

изучив мои новые стихотворения, качнет головой да покрутит,

покосится в окно, слово веское молвит:

«Занятно... Прорастает хребет...»

А за окном карнавальная круговерть простонародья,

крики лавочников, соцветья прилавков.

Жарят мясо. Сгребают гнилье.

Мостовая - палитра плевков.

Жилы сточных канав

набухают от сока раздавленных яств.

У осклизлых решеток

на горлах прожорливых недр,

у картонных завалов

Сторукие цедят слова с хрипотцой,

на свет Божий сощурясь,

и шестерка-шустряк тут как тут,

сам с густой и седой шевелюрой,

тащит медный поднос с опивками черного кофе.

Пахнет жизнью.

Искусный букет... Пусть прочтут как письмо.

Что с дороги.

Идет иногда целый век.

1989

* * *

М. Ф.

Прогуливались вдоль огромных луж

между пустырем, заваленным строительным мусором,

и долгим, как стыд, фабричным забором.

Захлебываясь родниковым воздухом страны,

где не милость в чести, а удаль,

выходили к железнодорожным причалам

и молча -

все равно из-за грохота нельзя было разобрать слов - наблюдали, как проползают мимо

тысяченожки товарняков.

Когда он, как из штопора, выходил из любви,

в нем просыпался ожесточенный, неутомимый спорщик.

Мы были разных вер: его - сочувствие, моя - воля.

- Все кажется, что не кончилась наша особая такая молодость, - оправдывался, когда я звал его в путь, - хочется дожить ее здесь...

* * *

Отравой осени пируют витражи.

Из рваных ртов химер

зеленым ядом вечность истекает

на кружева соборов.

А на углах поют аккордеоны

из довоенных песен попурри.

Толпа пьяна предчувствием упадка.

Вдруг родиной пахнет: дымком из подворотни, гнильем с реки, беспечностью к судьбе. Грядущей жатвы нет, шепчу. Печальная свобода...

Париж, сентябрь 1989 г.

*  *  *

Время не лечит.

А в письмах погода,

встревоживший сон,

два-три слова о фильме,

напомнившем что-то.

Игривый рассказ об интрижке с подругой.

Ты злишься?

Так, стало быть, я существую.

Быть может, удастся увидеться летом?

Иль в этом году ничего не случится:

война помешает,

поездка по службе?

Да я понимаю - какие обеты.

Почтовый роман, дневниковые плутни.

* * *

Рано утром сойду

к моря сонным устам.

Погружая стопу в обмелевшую стынь,

улыбаясь младенчески солнцу и крепкому ветру,

чахлый взор накормлю синевой,

отпущу за притин -

стая птиц, опаленных сверкающей гладью,

висит чешуей над двумя рыбарями в затерянной лодке.

Ешу, брат,

был ли добрым улов?

Тверия, 1990 г.

*  *  *

Наш спор пришел к концу. Я побежден.

Отныне, присно и бесповоротно. Хвала тебе, гонитель равенства. Ты голову носил с такой родной гордыней, с такой естественной надменностью - ломило шею глядючи.

«Брось, люди не равны.

Оставь мечты о братстве крысам».

Престранной постановкой головы зачеркивалась этика. Весь - воплощенный вызов.

Прими учеником...

14.1.91. Семь вечера

Завтра обещанный дедлайн Саддам сжег мосты. Оправдал, ухмыльнись, надежды. «Политика - это бизнес», - отбомбился давеча комментатор, имея в виду то обстоятельство,

что Саддамушка на высших бухгалтерских не обучался.

А я, большевик недобитый, орал на экран:

- Врешь! Политика - это искусство!

Но не искусство возможного, а искусство невозможного!

Смех и грех - оказался Саддам героем (еще один усатый романтик войн).

Выпускники привилегированных коммерческих заведений; даст Бог,

прибьют тебя поутру, как бешеную собаку.

* * *

Жрец жалости жестоковыйный.

Неловкость прозы - хитрость мудреца. Беспомощность в стихах - бытии ственна, они теплы на ощупь.

А я когда ж избавлюсь

от тяжелой наследственности

задиристого иудейского пафоса,

знойной германской романтики,

инфантильной яростности русских нравоучений?

Оскомина от рифм. Казарменные ямбы.

Все мечтаю погулять о тобой по окраине среди бараков и лопухов.

Я ведь тоже жил в Лианозово

в начале пятидесятых,

когда они невзначай создали там

свои «конкретные» школы

(«пора, пора писать без рассуждений,

с первого взгляда...»)

В день смерти Сталина

мне исполнилось пять лет.

Отец слесарил. 

Назад >