Главная > Архив выпусков > Выпуск 1 (1996/5757) > Поэзия
Наум БАСОВСКИЙ
ВОТ И ВЕРИТСЯ В ЖИЗНЬ БЕЗ ГРАНИЦ
АНФИЛАДА
При обмене квартиры - хоть верь, хоть не верь - выпал мне вариант наподобие клада: в кабинет долгожданный тяжелую дверь открываю неспешно -
а там анфилада.
И за первой же дверью загадкой сплошной старый «Зингер» грохочет сродни автомату: мой отец, до войны знаменитый портной, сочиняет изысканный фрак дипломату.
За дверями резными из двух половин, я опять поражен, прикипаю к порогу: это ж старый мой дед, местечковый раввин, надевает свой талес, идя в синагогу.
Третья дверь, и за ней словно капли дождя: к чудесам я привыкнуть могу постепенно - вот уже догадался, еще не входя: это польский мой прадед играет Шопена.
Чтоб из жизни моей, непростой, непрямой, в суете не ушло ощущение лада, уходящий во тьму род неведомый мой, как в обратном кино, мне дарит анфилада.
Завертелся назад вековой календарь, затаил я дыханье, восторженный зритель: там немецкий торгаш и голландский шинкарь, брадобрей в Монпелье и в Альгамбре строитель.
Как возвышенно каждый из рода хорош и какие все тонкие, добрые лица! Но на новом пороге вдруг бьет меня дрожь, я во мглу анфилады боюсь углубиться,
ибо пращур мой стар - так немыслимо стар, что, должно быть, истоки его - до Потопа, ибо дальше - проход через Гибралтар, и в судьбе, и в крови - до свиданья, Европа!
Через жуткую толщу событий и лет разглядеть я могу продолженье любое. Нужно дальше шагнуть - а дыхания нет: африканский самум опаляет обои.
Вот обуглился край голубого листа, вот пожухли цветы золотого узора... Оглянулся назад, Анфилада пуста. Тут уйти от судьбы - не уйти от позора.
Трифоновский триптих
1
Поздним вечером бросишься ниш- ни умыться нет сил, ни раздеться... Сорок лет пронеслись после детства, словно сорок журнальных страниц.
Сорок лет марафонский забег, все внимание только дороге; чуть задумаешься об итоге - и останешься вовсе без вех.
А не хочется: не по себе, если нет указателя «Прямо!» Вот и сомкнуты губы упрямо - что итожить в бегущей судьбе?
Вот и верится в жизнь без границ, и опять все вниманье дороге; нет минуты подумать о Боге. Поздним вечером бросишься ниц -
и не встанешь...
2
Иду, и можно не сутулиться, не озираться неприкаянно. Но что мне делать с темной улицей, с недавней городской окраиной вблизи от кладбища и станции, с ночными голосами вечными и с вечными в субботу танцами, с тоской и пьяными увечьями?
Что делать с грязными столовыми, с райкомовскими коридорами,
с кипеньями бело-лиловыми в садах за дачными заборами? С тех пор лет сорок в воду кануло, давным-давно все это сгинуло, и только удивляюсь заново, как далеко меня закинуло.
Обратно календарь прочерчивать -
неблагодарное занятие.
Я вспоминаю жизнь прошедшую
без торжества и без проклятия.
В ее не верю обещания,
ее не слышу наущения.
Такое долгое прощание.
Такое долгое прощение.
3
Безысходность. Обыденность. Рок. Штрихпунктиром приметы былого. Недосказанность. Полунамек. Выше слов - интонация слова. Не просторы огромной страны - коммунального быта отвага. Не мелодия - отзвук струны: резонанс от тяжелого шага. Речь проста, без фигур и затей, все спрессовано, буднично, сухо. Восприятие судеб людей с полнотой абсолютного слуха. Оговорки. Обрывки реклам. Штамп лиловый от школьной цитаты. Все, чем в жизни, оставленной там, мы воистину были богаты - как в старинных подвалах вино, вкус, и запах, и хмель от подтекста - и что вновь накопить не дано: не позволят ни время, ни место.
Декабрь 1994 г.
* * *
Черная лодка уходит от острова,
в утреннем свете вода, словно льдистая,
лед подрезается веслами острыми,
друг уезжает - прощай, мой единственный.
Небо всполошено белыми чайками, в елях запутались крики унылые, черная лодка от камня отчалила - это любимая остров покинула.
Снова по озеру рябь осторожную небо закатное золотом выткало. Черная лодка вернулась порожняя - снова кому-то прощание выпало.
В дальнем углу у церковного остова бабка соседская молится истово... Скоро один я останусь на острове с воплями чаек и с темными избами.
Крышу худую не буду высмаливать или ограду достраивать в панике - черную лодку я стану высматривать, дату за датой теряя из памяти...
* * *
Напишу наобум две протяжных строки, две протяжных строки, как теченье реки, как теченье реки, где вода широка и куда ни гляди - все река и река.
А потом напишу две печальных строки, две печальных строки, как движенье руки, как движенье руки по любимой щеке у ресниц, где слезинка дрожит в уголке.
И возникнут в тиши две тревожных строки, две тревожных строки, как на рельсах гудки, и огни, и бессонная ночь у окна, а дорога темна, а дорога длинна.
И тогда напишу я две тихих строки, чтоб молчали они, как молчат старики, а в молчании том все года и года, и слеза, и гудок, и речная вода...
ВИЗИТ
Как велит мне московская запись, я ищу переулок и дом, и сюжета неясного завязь представляется зрелым плодом: мимо рынка и мимо собора, где в тиши разместился музей, прохожу, удивленный собою - не собой, а догадкой своей.
Как назвать это странное что-то, говорящее мне изнутри, что сейчас, вот за тем поворотом, будет кромка вечерней зари и что мною искомое место - вот оно, и сегодня, как встарь, в полдесятого возле подъезда загорится разбитый фонарь?
Поражен совпаденьем до точки, подымаюсь на пятый этаж, и знакомая дверь на цепочке дарит мне коммунальный пейзаж: половинка буфета резная, сундуки, запыленный диван... Отчего же я все это знаю, если здесь никогда не бывал?
Я б, наверное, понял не скоро,
как ответить на все «отчего»,
но внезапно в конце коридора
я увидел себя самого!
Лишь костюм был не нынешней моды -
прошлым веком проникнут насквозь,
да в движениях больше свободы:
так идет обитатель - не гость.
Он прошел сквозь меня, не заметив, он исчез, показалось, в стене, лишь вдогонку поднявшийся ветер холодком пробежал по спине. Коридор, как тропинка лесная, - в чащу, в чащу, а там наугад, - и вошел я в квартиру, не зная, обнаружу ль дорогу назад.
Не случится ли так, что на годы или вовсе до смертного дня несимметрия нашей природы в прошлом веке оставит меня? Или здесь закруглилась дорога, что наивно казалась прямой, и по воле природы и Бога я к себе возвратился домой?
ЕВГЕНИЙ ЛЬВОВИЧ ШВАРЦ
Евгений Львович Шварц, застенчивый и грустный человек, рассказчик был такой, что люди подымали кверху палец. Он тихо говорил, почти не подымал отечных век, печален был сюжет, печален был герой - а все смеялись. Потом он открывал еврейские печальные глаза и взглядом обводил собравшихся за дружеским застольем. - Ну, ладно, - говорил, - прошибла и меня уже слеза; ах, милые мои, умеющий смеяться - не застонет.
Евгений Львович Шварц, медлительный, спокойный человек,
был сказочник такой, что люди, от восторга холодея,
в театрах и в кино стремительно осознавали век,
в котором жить пришлось, по участям героя и злодея.
А он в своем дому, в сообществе бумаги и чернил,
за письменным столом из кирпичей для тюрем строя терем,
- Посмейтесь, - говорил, - посмейтесь и поплачьте, - говорил,
ах, милые мои, тот, кто способен плакать - не потерян.
Евгений Львович Шварц, создатель уникального письма, в котором смыслы слов дробились, умножаясь постепенно, герой слегка смешон, злодей ужасен и смешон весьма, и все в руках любви - как это и бывает повседневно...
Февраль 1996 г.
ТРИПТИХ БЕЗ НАЗВАНИЯ 1
Лежу на помосте ринга. От яркого света тяжко. Судья, склонясь над площадкой, отсчитывает слова:
- Заигранная пластинка!
- Застиранная рубашка!
- Заезженная лошадка!
- Загубленная судьба!
Все так - по правилам ринга судьба моя в Лету канет. Все так - и все-таки снова пытаюсь подняться я, пока, поправляя
от крика сбившееся дыханье, два самых последних слова не отсчитал судья.
Я встал. Безнадежный случай. Как жутковато тихо! Стою на дрожащих, шатких - почти неподъемна кладь... Но кто же захочет слушать заигранную пластинку? Заезженную лошадку кто станет снова седлать?
2
Что за малость - щелчки и шипенье,
если голос - один на земле!
Это старогрузинское пенье
в древнем храме, что выбит в скале.
Он творился моими руками пять веков, пролетевших, как сон, и теперь резонирует камень сочетанью мужских голосов.
Сквозь затертости, хрипы и трески чистый голос взлетел и затих. Как на полуразрушенной фреске, проявляются лики святых -
армянина, грузина, еврея, - и не стыдно заплаканных глаз: это тает застывшее время, так давно тяготившее нас.
3
Старинный патефон, старинная пластинка, заточенная вновь старинная игла... И звук, что столько лет напуганно и тихо лежал в углу души, выходит из угла.
Качнутся, как во сне, высокие качели: полжизни сверху вниз - полжизни снизу вверх под старый патефон...
И сразу облегченье,
что горе - лишь на жизнь, а музыка - навек.
Апрель 1992 г
* * *
В. Д. Карпинскому
О судьбах Рима и другого мира, о людях, не сносивших головы, поскольку не могли признать кумира, - и снова: нет, богатыри - не вы! А кто же мы? Я вглядываюсь в лица: богатырями нас назвать нельзя. Скорей всего, мы просто терпеливцы, но ведь и то - не худшая стезя: отдаться смыслу, складу или ладу, как будто впрямь заботы ближе нет, и тосковать, и жечь свою лампаду всю ночь,
не зная, будет ли рассвет...
Январь 1992 г.
Назад >
