Главная > Архив выпусков > Выпуск 5-6 (1) > Проза

Анатолий РЫБАКОВ

 ТЯЖЕЛЫЙ ПЕСОК

Заключительная глава романа

Мать  видела труп повешенного отца. Он висел три дня - фаши­стская норма, фашистский стандарт. В этом смысле отца постигла участь других публично повешенных. Но  эти три дня были послед­ними днями гетто.    

Немцы  были большие мастера камуфляжа. На воротах Освенцима висела надпись: "Arbeit macht frei" - «Работа делает свобод­ным». Работа была одна - задыхаться в газовых камерах, свобода тоже одна - освободиться от этой страшной жизни. Но  сентябрь сорок второго уже не сентябрь сорок первого - теперь люди знали истинную  цену этим изречениям.

И потом  маленький городок, все очень близко. Вот гетто, а ря­дом «арийская» улица; вот живут порядочные люди, а рядом поли­цай, и что знает  полицайка, часто знает жена порядочного человека. И во многих домах офицеры из "виршафткоманды" - учреждения по эксплуатации хозяйства района - и  просто солдаты, и могут случай­но, а иногда и не случайно обронить слова, которые позволяют о мно­гом догадаться. И юденрат связан с городской управой, и там, пред­ставьте, тоже попадались порядочные люди. И у работающих на пред­приятиях все чаще отбирают рабочие карточки, значит, завтра в лес, если ты на это годен, а если не годен, жди, когда тебя отправят на по­ляну, в яму. Как птицы чувствуют приближение бури, как звери ощу­щают первые  подземные толчки, так и эти люди поняли, что насту­пает их час, готовится последняя, окончательная акция.    

Тринадцатого сентября двадцать женщин были  направлены в бывшее ФЗУ на уборку - мыли, скоблили, чистили, приводили в по­рядок отхожие места, перетаскивали со склада кровати, постельное белье, столы, стулья и шкафы, вешали умывальники. Готовилась ка­зарма. Для кого? И сведущие люди подсказали: для "зондеркоманды А" из Чернигова. "Зондеркоманда" означала уничтожение гетто.    

Тут же моя мать дала знать об этом дяде Грише... Но как?    

После налета на станцию режим опять ужесточился немцы уси­лили охрану, патрули, кордоны, перекрыли дороги, хватали каждого; дядя Гриша опасался появляться в гетто, не посылал своих людей, связь на  некоторое время нарушилась. Но сообщить о предстоящей акции надо во что бы то ни стало. И встал вопрос: кого послать? Не  в лес даже, в лес при таких условиях добраться невозможно, а хотя бы в ближайшую деревню, там  был человек Сидорова, мама, видимо, его знала. Но и до ближайшей деревни тоже невозможно до­браться; все дороги, все тропинки блокированы. Единственный, кто мог добраться, только маленький Игорь. До сих пор все его рейды проходили благополучно, но, повторяю, условия изменились, хвата­ли каждого, кто находился вне своего населенного пункта, будь это даже ребенок.    

Мама  понимала, какому риску она подвергает Игоря, из всех ре­шений, которые она принимала, это было самое страшное. Но другого выхода  не было. Ночью  мама отправила Игоря. Он добрался до деревни и передал кому следует, что наказывала бабушка.    

Но  на обратном пути, уже почти в городе, патруль задержал Игоря.     

-  Ты знаешь дорогу к партизанам, - сказали полицаи.     

- Я не знаю никаких партизан, - ответил Игорь.     

- Куда ты ходил?     

- В деревню.     

- Зачем?     

- Поесть просил.     

- Тебе дали?     

- Дали.     

- Кто дал?     

- Тетенька одна дала.     

- Пойдем, покажи нам эту деревню, покажи нам эту тетеньку.     

- Не пойду. Она мне хлеба дала, а вы ее за это убьете.     

- Не убьем, ты только покажи ее нам, тогда мы поверим, что ты не ходил к партизанам.     

- Нет, не покажу, вы убьете ее.    

Его и нагайками и плетьми, а он, понимаете, уперся, ни в какую: не покажу, и все, она мне хлеба дала, а вы ее убьете.    

Восемь лет мальчишке,  а вот такое придумал и твердил одно: «Она мне хлеба дала, а вы ее убьете.

И  опять площадь, опять изможденные существа, напоминающие людей, опять моя мать, уже только с Олей. И в середине площади Игорь на коленях, с завязанными за спиной руками. И за ним эсэсо­вец с секирой. Где они ее раздобыли - понятия не имею. Старинная секира, клинок в виде полумесяца. Знаю только, что она служила эсэсовцам для потехи, во дворе комендатуры они забавлялись ею сле­дующим  образом: ставили ребенка на колени с завязанными сзади ру­ками, приказывали наклонить голову и ударяли секирой. Пари выигры­вал тот, кто с одного удара разрубал ребенка точно пополам. Так они забавлялись во Дворе комендатуры, теперь устроили забаву для всех.

Штальбе сказал моей матери:     

- Твой внук ходил  к партизанам. Если он покажет дорогу, то будет жить, если не покажет - умрет.     

- Он не знает дороги к партизанам, - ответила мать.    

И тогда Игорь закричал:     

- Бабушка, я боюсь!    

И мама ответила:     

- Не бойся, Игорек, они тебе ничего не сделают, опусти голову и закрой глаза.     Игорь наклонил голову и зажмурился, палач поднял секиру и разрубил Игоря точно пополам, мастер был. Ударила кровь, но на па­лаче был кожаный фартук, и он не запачкался.    

И Штальбе, бывший школьный  учитель, объявил:     

- Так будет с любым ребенком, обнаруженным вне гетто. За­помните!    

Потом сказал моей матери:     

- Подбери своего внука, никто за тебя этого делать не будет.    

Мать сняла с себя лохмотья, завернула в них окровавленные ос­танки Игоря, отнесла домой, и в этот же день похоронная бригада забрала его и похоронила на кладбище.    

А  перед Сидоровым  и дядей Гришей встал вопрос: что делать?    

Сказать, что это был серьезный вопрос, серьезная проблема, - значит, ничего не сказать. Это был неразрешимый вопрос, неразреши­мая проблема.

Восстание? Но во всем гетто всего два-три десятка людей, умею­щих кое-как владеть оружием, кучка подростков против регулярных;  войск. И где они будут обороняться? На двух улицах? В деревянных  домах? Достаточно поджечь один дом, чтобы сгорело гетто со всеми  его обитателями.     

Пробиваться в лес? Как? Трехтысячным табором, толпой бежен­цев, сквозь кордоны и заградительные отряды, по открытой местно­сти? Даже  если допустить фантастическую возможность  того, что  удастся выйти из  гетто и пробиться в лес, то, что делать дальше?  Как кормить  людей, содержать, защищать? Надвигается осень, а за  ней зима.    

Остается одно: безропотно пойти навстречу своей судьбе, своей  участи, лечь в яму рядом с сыном или дочерью, подставить затылок  немецкой пуле, не оказав пусть безнадежного, но достойного сопро­тивления, не подняв руки против убийц... Из всех вариантов этот был  самый  неприемлемый. В тех  вариантах терялась только жизнь, в  этом - и жизнь  и честь.    

Итак, восстание и уход в лес. Цель нереальная, но без цели нет действия. Восстание завтра же утром, пока не прибыла "зондеркоманда". А в это время Сидоров нанесет отвлекающий удар по желез­нодорожному мосту, тому самому, с которого я когда-то прыгал в  воду, рисуясь перед Соней Вишневской. Ле-Курт пошлет на мост помощь и тем ослабит охрану станции, отвлечет силы от города.    

План  фантастический,  отчаянный, но другого быть не могло.  План гибели, но гибели достойной - это будет счет, который жители  гетто предъявят за свою смерть и который гитлеровцы оплатят свои­ ми жизнями.    

Вечером  Гриша со своими бойцами, шестнадцать человек, зате­сался в рабочие колонны, часовые их уже не проверяли, не пересчи­тывали, не обыскивали, готовили себя к другой, более важной акции,  копили для нее злобу и беспощадность, смотрели на входящих в гет­то с холодным  равнодушием  убийц, для которых  эти люди  уже  мертвы.    

В полночь Гриша  собрал  в подвале дедушкиного двора человек двадцать наиболее авторитетных людей, способных повести за собой  остальных.    

Но Гриша многого не рассчитал. Он мыслил как солдат, боец и  не учел того, что перед ним не солдаты, не бойцы: год беспримерного рабства и унижений  убил в этих людях волю к сопротивлению,  внушил животный   страх перед немцами... И некоторые сробели...    

Да, люди еще способны на отпор, но в том случае, если их пого­нят на расстрел. Но пока еще не погнали, и, возможно, казарма гото­вится не для "зондеркоманды" и никакой акции не будет. Если они  восстанут, их перебьют всех до единого. Люди могут сопротивлять­ся, когда их убивают, но если их не убивают, зачем же им, безоруж­ным, бросаться на вооруженную охрану, на вооруженных солдат, бе­жать в лес, где их все равно ждет гибель?   

Так  говорили некоторые, притом, заметьте, авторитетные люди,  и это отражало настроение гетто, во всяком случае, значительной его  части. План Гриши рушился у него на глазах.

Гриша был  отважный человек, и пришли с ним тоже отважные  люди. Они были готовы на отчаянный шаг; стать во главе трех тысяч  безоружных людей и броситься на вооруженного до  зубов против­ника. Каков бы  ни был исход, это будет попыткой, это будет действием,   это будет боем; для боя они и пришли, и если сужде­но погибнуть, то они погибнут в бою, - солдатская судьба, солдатская  смерть. Но погибнуть без боя, пойти на смерть из солидарности они не могли, не имели права, их жизнь принадлежала не им, их жизнь принадлежала борьбе.

И Гриша поставил вопрос так: или восстание немедленно, сегод­ня  же утром, в четыре часа утра, при построении рабочих колонн, или он и его люди уходят, уходят сейчас же, прямо отсюда, из под­валов... И вот, значит, решайте, я вас заставить не могу!    

Моя  мать, как бывало дедушка, молча слушала эти прения, по­том сказала:    

- Вы не мужчины, вы крысы!  Немцы  правы - вас следует ист­реблять. Вы хотите попрятаться по углам, но таких углов нет, они найдут вас  всюду! Вы  говорите: акции не будет? А где восемьсот человек с Прорезной улицы? Вы не знаете дорогу к яме? Вам ее пос­лезавтра покажут, пройдете по ней в последний раз. Вы говорите: люди не поднимутся? В моем доме сорок шесть человек, они подни­мутся, как один, слабый пойдет за сильным, невооруженный за во­оруженным.  Мы  будем драться, нам суждено погибнуть, но мы по­гибнем в своем доме, а не в яме.  

Это она сказала тем, кто возражал против восстания. А Грише и его людям она сказала:   

- Вы  хотите уйти - уходите!  Вы хотите оставить здесь на смерть ваших жен и детей - оставляйте! Мы будем биться сами, нам есть чем драться: у наших  детей есть оружие, у нас есть топоры, молотки, ломы, лопаты, колья, ногти, зубы, мы перегрызем им глотки!    

Она повернулась к Вене Рахленко, сыну Гриши:    

- Веня, ты уйдешь с отцом или останешься защищать нас?    

И Веня сказал:    

- Я останусь здесь и буду драться.    

И Гриша и  его люди поняли, что уходить нельзя: восстание все равно будет. Это поняли и те, кто колебался.    

Далее >

Назад >