Главная > Архив выпусков > Выпуск 5-6 (1) > Проза

Рада ПОЛИЩУК

ОДЕССКИЕ  РАССКАЗЫ*

ПУТАНАЯ  АЗБУКА  ПАМЯТИ

Дорогим моим одесситам

Магазин, где  всю жизнь проработал мой дядя Мика - сначала мальчиком   на побегушках, потом учеником продавца, продавцом, старшим продавцом, а  потом  уж долгие годы, почти до самой смерти - директором, назывался еврейским. И больница напротив - еврейская.  Почему - не знаю. В детстве  не задумывалась, просто запомнила и все.  Есть же в Одессе Французский бульвар и Греческая площадь, есть Ланжерон, Куяльник, Аркадия, Лузановка, Люсдорф.

От этих слов в душе у меня и сейчас звучит моя главная песня, моя «Песнь песней» - в ней все: начало, любовь, скандалы, смертельные ссоры, отчаянные перемирия, непоправимость расставаний, исход. Здесь родилась моя мама, здесь я впервые увидела море и, потрясенная, произнесла первую в жизни осмысленную фразу: «море, море, иди ко мне», здесь я познакомилась со своей бабушкой, маминой мамой, и многочисленными родственниками. Степень родства не имела значения  - все дяди и тети, все братья и сестры, все свои, всех надо любить. И помнить по именам: Шмулик, Додик, Исайчик, Берта Моисеевна, Ривка, Манечка, Монька, Дора, Додик, Дод.  И не путать:  Милечка, Голдин сын - мужчина, а Миля, чья-то дальняя родственница, всем и всюду своя - тетушка. Суффиксы, конечно, не были случайностью - все имело глубокий подтекст. В детстве я никаких тайных смыслов не знала, просто усвоила, как «жи-ши»  -  пиши через «и».   

Мужа бабушкиной сестры Голды дядю Израиля никогда не называли дядей или просто Изей - только Израилем, даже сама Голда, а Ривкиного мужа Изю - никто и никогда не назвал Израилем, ни разу в жизни, даже по ошибке, только уменьшительно-снисходительно, всяк на свой лад: Изя, Ицик, Зюня, Зюся, и он радостно и добродушно отзывался на любое. Мишигас  - подумали вы и ошиблись, Изя был одним из самых образованных в большой нашей одесской мишпахе - книгочей и инженер, и не просто инженер, а главный инженер проекта. При случае им гордились, он был козырной картой для всех.  Но Израилем не называли - Зюня, Зюся, Ицик... Другая игра - другие правила.

Вот Берту Моисеевну, к примеру, будто от рождения нарекли по отчеству, и все знают, почему - да не родной он отец ей, Мойша-слепенький, тоже не спроста ярлычок прилепили - не заприметил, дескать, что Бронька почти на сносях была от Другого, когда Мойша с ней свадьбу затеял, а вскоре и на кладбище отвез, похоронил как положено по обряду, и всю жизнь крутился как волчок заводной вокруг ненаглядной своей Берты Моисеевны, которую несчастная Бронька с Другим нажила, за что и была наказана. А Берта Моисеевна папулечку своего Мойшу-слепенького любила до беспамятства, старой девой при нем прожила, ни разу мужчину не познала, и вся светилась от счастья, даже в гробу. Мойша и ее похоронил по всем правилам, в пустой дом вернулся и понял, что жить больше незачем - через семь дней по дурному запаху из приоткрытой двери его сараюшки на задворках Привоза нашли обсиженный мухами и обгрызаный крысами труп. Оплакали Мойшу-слепенького от души, никто дурного слова не сказал ни про него самого, ни про Броньку бесстыжую, ни про Берту Моисеевну. Ни, что примечательно, про Другого  -  теперь уж от кого, казалось, таиться, тем более - этот секрет знал каждый, но никто не выдал вслух, при всех.   

Это про дальних-предальних родственников такие истории в уме засели невесть откуда, стоит имени шелохнуться. Что уж про своих говорить.

Мою двоюродную бабушку Голду тоже следовало величать только по имени и на ты, вечно зеленый побег, елочка, никогда не ставшая елью, даже в глубокой старости. Причуда устаревшей красавицы, думала я всегда, ведь я ее знала только старушкой. Какое счастье, Господи, что Голда никогда не узнает, какое кощунство позволила я себе, без всякого злого умысла произнеся в ее адрес два непотребных слова - «бабушка» и «старушка». Прости, Голда, прости, я не хотела тебя обидеть - так, объективности ради, сорвалось.

Но ведь и моя зловредная бабушка Дора, родная Голдина кровиночка, не упускала случая укорить сестрицу: «Вейз мир, Вольф! Ну что ты опять нацепила эти рюшечки, Голда? У тебя не показывает зеркало? Так я тебе дам свое»  - и с переигранным сочувствием, как умирающей, подносила зеркало прямо к Голдиным пурпурным губкам-бантиком. На зеркале расползался помадный оттиск, будто кровь на лабораторном стеклышке, затем оно запотевало от Голдиного возмущенного выдоха-всхлипа. Она жива, еще как жива - все признаки налицо! И сейчас закатит моей зловредной бабушке Доре такой скандал, что заставит открыть глаза даже ничейного деда Мотла, который за два года не оправился от мозгового удара.

Лежит себе, будто заснул навеки, но все же ест, пьет и другие нужды справляет заботами сердобольных соседей. Я видела несколько раз, как он наблюдал дворовые ссоры - веки подергивались, руки подрагивали, ноги подпрыгивали, того и гляди, подскочит и в самую бучу раздора ринется - разнимать или подначивать. Скорее - последнее. Он был самым заядлым задирой во дворе, одинокий Мотэле, всю родню потерявший в войну -  кто в одесском гетто сгинул, кто на фронте погиб. Мотэле пил водку большими глотками из помятой алюминиевой кружки, пел высоким, срывающимся голосом печальные песни,  мешая еврейские и украинские слова, размазывал по лицу слезы и выискивал очередную жертву для ссоры - больше он не знал, чем занять себя и как еще привлечь к себе внимание. Мозговой удар решил сразу все проблемы - Мотл больше не пел, не пил, и не чувствовал себя одиноким (если, конечно, он вообще что-нибудь чувствовал). Зимой соседи по очереди заходили в его каморку-чулан с кривым оконцем под потолком, мужчины обтирали его мокрыми полотенцами, переворачивали, вытаскивали из-под него простыни и пеленки, женщины стирали, кормили. Дети тоже забегали, им было страшно и любопытно одновременно - дышит или не дышит. А если не дышит - значит мертвец! Я тоже заглядывала в каморку к Мотлу, но мне было страшнее в два раза  - я уже дважды видела мертвых в гробу: нашего московского дворника дедушку Седова и мою одноклассницу Таню Лаушкину, которая умерла от желтухи. 

Летом Мотла выносили во  двор, в общественный палисадник, подкладывали на топчаны матрасы и тряпки-пеленки, и Мотл жил себе припеваючи, как на шикарной даче, которой у него отродясь не было и быть не могло. Конечно,  «припеваючи» и «как на шикарной даче» - такое про Мотла могла сказать только моя зловредная бабушка Дора. И сравнить маленький коммунальный дворик в «итальянском» квартале с наружными деревянными лестницами с шаткими переходами между квартирами и этажами, с гирляндами бельевых веревок, на которых никогда не просыхали линялые голубые кальсоны и надутые пузырем розовые или салатовые невообразимых размеров женские трико -  о! сравнить все это великолепие с богатыми, музейной архитектуры и интерьеров дачами 10-й Станции Большого Фонтана, где у нас не было ни одного родственника, на такое кощунство, да еще имея в виду несчастного парализованного Мотла, способна была лишь моя зловредная бабушка Дора.

Прости меня, мамочка, прости!

Даже сейчас, десятилетия спустя, не могу покривить душой и приказать себе - о мертвых только хорошо. Или никак. Лучше - никак. Но без нее, без бабушки Доры - не получится, ее некем заменить. У нее была сольная партия. Одни только тонкие губы, сжатые так, будто ее насильно пытаются напоить касторкой, не предвещали ничего хорошего, а если добавить к этому укоризненный прищур небесно голубых глаз с легкой косиной к переносице и нацеленные на объект недовольства тонкие костлявые пальцы, сложенные щепоткой, - делается страшно и сейчас.

Нет, она меня никогда не била, даже не помню, чтобы ругала, - да и с какой бы это стати: мы никогда не жили вместе, ни одного дня, и к нам в Москву за всю свою жизнь она ни разу не приехала, ни помочь младшей дочке, ни просто погостить. Номинальная бабушка -  по штатному расписанию. Но тем не менее - стоило ей произнести сквозь стиснутые зубы: «Вейз мир, Вольф...» - ёкало сердце, и бежать хотелось безоглядно и навсегда. Почему - не могу понять до сих пор.

Вольф -  мой дедушка, давно уже покойный к тому времени, был по свидетельствам всех очевидцев очень добрым, терпеливым и справедливым человеком, обожал свою «куколку» Дору и, умирая, повторял: прости, прости (НА ИДИШЕ!!!) и плакал. Мама говорила, что дедушку Вольфа любили все.  Зловредную бабушку Дору - по-моему только моя мама, потому что она любила всех.

Что означало бабушкино «Вейз мир, Вольф...» - осталось загадкой по сей день. То ли она просто призывала деда в свидетели каждый раз, когда что-то нарушало ее равновесие, то ли назначила его своим Богом и обращалась только к нему как к высшему разуму. В другом контексте она деда никогда не вспоминала, на могилу к нему не ездила. Сказала после похорон: «Вейз мир, Вольф (произнесла впервые)...  Он умер, таки это конец» - и как отрезала.

А пальцы, сложенные щепоткой - это та еще штучка. Не для устрашения - для наказания, изощренного и очень индивидуального. Если бы я придумывала, как моя зловредная бабушка Дора наказывала своих пятерых детей - трех сыновей и двух дочек, - когда злилась на них за что-то, а злилась она постоянно, потому что была злюкой, я бы не смогла придумать то, что придумала она. Слишком просто, обидно и больно - она их щипала: оттянет тремя пальцами кожу, впиваясь в нее ноготками, повернет и не отпускает, пока даже у самого сильного и терпеливого Мики слезы не потекут. Этого она  и добивалась. Отпустит, руки потрет одну о другую - то ли от удовлетворения, то ли стряхивает что-то - и улыбнется, слегка растянув плотно сжатые губы. Слегка - чтобы морщины не обострялись.

Морщины! Резкий поворот в сюжете, который петляет неверными стежками по чистому полю канвы, нащупывая главный рисунок.

От морщин - прямая дорога к лицу бабушки Дора, к ее внешнему облику. Иначе не скажешь - высокопарно и сухо, ибо высокопарна и суха была эта старуха. Ничуть не походила на толстых, дородных и мягких одесских тетушек и бабушек, способных прижать к своей пышной груди весь мир, всю мишпуху Вселенной - и удушить неуемной своей нежностью, прорывающейся песней неугасимой любви: «рыбонька моя золотая! любонька моя драгоценная! чтоб ты мне была здоровенькая, богатенькая и веселенькая до самой смерти!» Мне при этом обычно доставалась приставка: «и чтобы кушала много, нормальной  толстушкой стала, замуж никто не возьмет, таки нет никаких сил глядеть на тебя - глаза плачут...» Некоторые, особо чувствительные натурально смахивали слезы.      

А как ругались  - вдохновенно, азартно, на весь двор, на всю Одессу! Это был ритуал, звуковое сопровождение будней, ежедневный дворовый и уличный театр. Но если ссорились всерьез - то насмерть. Вчерашнюю рыбоньку и любоньку безжалостно хоронили заживо. И баста. Ничего в реальной жизни не менялось  - запасы любви и ненависти были неисчерпаемы и перетекали из одного кармана в другой.

Я всех своих одесских тетушек-бабушек обожала. Почти всех. Категорическим исключением была моя зловредная родная бабушка Дора.

Невысокая, сухонькая, стерильная, в накрахмаленных белых кружевных воротничках и неизменных газовых косыночках на тонкой пергаментной шейке, с хлипким седым венчиком волос, тщательно уложенным вокруг маленькой головки. Помню, в детстве меня не просто удивляло, а завораживало то, что я никогда, ни разу не видела ее непричесанной, растрепанной, с выбившейся прядью - как кукла, с которой никто не играет: волосок к волоску, складочка к складочке. Неодушевленный предмет. Никогда не видела ее раздетой, не видела, как она одевается. Самое интимное, что удалось мне подсмотреть - это как она макает маленький кусочек ватки в круглую красную коробочку с золотой кисточкой на крышке и пудрит белой рассыпчатой пудрой «Красная Москва» маленький носик на белом морщинистом личике и, мазнув мизинцем по помаде, размазывает бледно-розовую краску по тонким плотно сжатым губам. Клоунская маска. Ужас! И смех.

И слезы - добавила бы я сейчас, не потому что изменилось мое отношение к бабушке Доре, нет, просто теперь я понимаю - старая женщина, некогда привлекательная, все еще хотела выглядеть.

Отсюда и болезненное раздражение на Голду, тоже бывшую красавицу. «У тебя что не показывает зеркало, Голда»  - всякий раз взвизгивала она с каким-то мистическим ужасом, увидя Голдины розовые волосы с широкой белой проплешиной посередине, там, где должен быть пробор, и салатовым атласным бантом на жидком хвостике или шляпку, обшитую висюльками из разноцветного стекляруса, выполнявшими роль вуали, ее длинные, черт знает на что похожие накидки с кружевами. А Голдино черное шелковое кимоно с золотым драконом на верхней поле, из-под которой бесстыже выглядывали тощие обвислые груди, тощий, обвислый как груди живот и тонкие, не тронутые временем стройные девичьи ножки с изящными щиколотками и узкими ступнями. Она носила обувь 33 размера и очень этим гордилась. Но почему она всегда ходила дома голая, до глубокой старости - для кого? Израиль давно почил, да при нем бы она себе такое не позволила. Для кого тогда? Остается предположить одно  - для бесценной сестрички Дорочки, чтобы лопнула, наконец, от злости или окаменела!

О, Голда была большая придумщица, надо отдать ей должное. И, думаю, понимала, что делает - уж очень выставлялась. Игру такую затеяла на старости лет, чтобы веселее жилось, наверное. И главное - Дору повергала в припадки глубокого ужаса-столбняка.

Что ж, со стороны таки виднее.

Впрочем, соперничество двух сестер уходило корнями в раннее детство в местечке Григориополь, где с середины Х1Х до сороковых годов ХХ века жила большая семья Погориллеров. Потом разметало всех, никого не осталось - кого убили фашисты, кого свои, кто уехал в тыл, кто умер своей смертью у себя дома. Таких, правда, меньшинство, но о каждом точно неизвестно. Известно только, что после войны из живых в родное местечко никто не вернулся.

Один Шайя Погориллер, от рождения глухонемой, незрячий в старости, никуда не уезжал, каким-то чудом уцелел, сидел за большим деревянным столом в темной комнате, медленно листал пожелтевшие, завахренные по краям страницы Торы и шевелил губами, будто хотел, чтобы кто-нибудь запомнил слова, которые он говорит перед смертью. Но никого не было рядом, и как Шайя умер никто не знает, и кто хоронил его неизвестно. Это потом стали говорить, что немой Шайя отмолил грехи всех Погориллеров.

Впрочем, родственников было так много, что все - от прадедов до правнуков, может, и не были так близко знакомы, чтобы помнить имена и непременно узнавать при встрече в лавке или на улице. Но все же это была настоящая мишпуха - свадьбы, похороны проходили на зависть всем: многолюдно, шумно, с большими смачными скандалами, с совместным многочасовым пением еврейских песен, с молитвами и неизбежными драками. Все мужчины-Погориллеры были как на подбор красавцы и отчаянные забияки. И выпить были не прочь - это мало сказать.

Вот в таком окружении росли и взрослели три девочки - Дора, Голда и Фрида.

О Фриде никто ничего интересного никогда не вспоминал - тихая, болезненная, почти бессловесная, с большими печальными карими глазами. И я ее такой помню, только не девочкой, а старушкой   -  с большими печальными полинявшими от слез глазами. Муж и сын на фронте погибли, младшая дочка, миловидная и мягкосердная Ривочка от туберкулеза угасла, как свечечка, совсем юной девушкой, девятнадцати лет, а старшая Мара, Маруша, своенравная и сумасбродная красавица писаная и умница, мать свою разнесчастную, может, и любила да некогда ей было на такие сантименты время растрачивать - мужья, любовники, порознь и вместе, дети, свои, чужие - круговорот страстей и гордыня мотали ее по жизни. Некогда было на мать оглядываться, некогда о будущем задумываться.  И хорошо, что Фрида никогда не узнает, до чего домоталась тайная гордость ее Маруша, которой сулила она все счастье земли, сама ни разу его не встретила, но верой своей Марушу вослед осеняла  - чтобы у той сбылось. 

Хорошо, что Фрида померла к тому времени, когда аукнулось Маруше горькое Фридино одиночество - всеми покинутая, забытая, мучительно расставалась с жизнью старшенькая красавица ее ненаглядная Маруша, погибала от злого изглодавшего ее внутренности рака в бедном вонючем приюте, кожа да кости, пронизанные болью, а из глубокого провала беззубого рта прерывисто сипло рвалось: мамулечка! помоги, родненькая! спаси, мамулечка! Не слышала ее зова Фрида, будто в другую сторону ветром крик уносило, разминулись они с Марушей давно и навсегда, а то примчалась бы, приползла, из преисподней выкарабкалась бы, зубами и ногтями землю разгребая, - чтобы взять Марушу на руки, прижать к своей впалой от чахотки груди и укачать в последний раз, колыбельную напевая: «закрой глазки, детонька, любонька моя ненаглядная, закрой, усни навсегда, не бойся - мама тебя не оставит, усни, засыпай, рыбонька моя золотая... вместе уплывем далеко-далеко, там красиво, легко и совсем не страшно... засыпай, дочечка... наконец таки станешь счастливой...»

* Отрывок из новой книги.

Далее >

Назад >