Главная > Архив выпусков > Выпуск 1 (1996/5757) > Кадиш по местечку

Матвей ГЕЙЗЕР

ЭЗРА МОРДУХАЕВИЧ

(ИОВ ИЗ ШПОЛЫ)

(Продолжение)

Как было трудно без Ривки мне и Мирьям - рассказать невозможно. Я много думал о причине ее нервного потрясения. Был у Ривочки младший брат Мойшеле, очень красивый маль­чик - глухонемой от рождения... Когда их семья, гонимая вой­ной, пробиралась из Бессарабии на восток, Мойшеле заболел тифом. Отец сказал жене и дочери: «Вы идите дальше, а я с Мойшеле пойду в ближайшее село. Бог видит наши муки, Он ниспошлет выздоровление мальчику, и мы догоним вас». Всю жизнь верила Ривка в то, что отец и Мойшеле живы, а когда мы назвали дочь Мирьям, Ривка проснулась на следующий день в слезах: ей приснилась мама и просила назвать ребенка в память о брате. Я успокоил ее, сказав, что Бог еще даст нам сына, и мы назовем его Мойшеле. Сына, увы, Бог нам не дал... Наверное, в чем-то я грешен, ведь Ривочка - святая и таких мук не заслужила.

Каждый вечер Мирьям подходила к кровати, на которой прежде спала Ривка, поглаживала маленькими своими ручонка­ми покрывало и пыталась что-то произнести; в глазах ее я чи­тал вопрос: «Где мама?»

По воскресеньям мы навещали Риву в больнице. Страдания превратили ее в старую женщину. Она поседела. Однажды в день нашего посещения Рива оттолкнула меня и Мирьям. Мирьям испуганно взглянула на маму и вдруг у нее вырвался пронзительный крик: «Ма-ма, ма-мочка, это я - Мия!» Ривка резко повернулась к ней, зрачки глаз ее расширились, она вне­запно поднялась, посмотрела на Мирьям, попыталась перевести глаза на меня, но взгляд ее быстро потускнел, сделался потусто­ронним, голова повисла, а дыхание стало учащенным и неглу­боким. Бедное сердце Ривочки не выдержало и разорвалось.

Мирьям, плача, беспрерывно повторяла: «Мама, мамочка, это я - Мия». Я вызвал дежурного врача, он попросил нас выйти из палаты, а через несколько минут тело Ривки, накры­тое простыней, повезли по коридору. И вспомнилась мне ночь в Печоре, когда Ривочка всхлипывала над умирающей: «Штарб ныт, матерл...» И еще перед глазами возник страшный день не­давней войны. Наш штрафбат вел тяжелый бой, прокладывая путь наступающей армии. Политрук на глазах у всех расстрелял солдата, пытавшегося убежать с поля боя. Мы отвоевали плац­дарм, но вечером случилось ЧП: два солдата ушли на запад...

Помню, я обещал не рассказывать вам о штрафбате, но вновь не сдержусь... Так вот, дежуривших в тот день по роте - меня и еще четырех солдат - приговорили к расстрелу. Всех нас связали одной веревкой, и малейшее шевеление каждого приносило невыносимую боль остальным. Командир почему-то не спешил с исполнением приговора. Он медленно ходил во­круг нас, а потом сказал: «Один из вас может остаться живым. Тот, кто исполнит приговор». Он подходил к каждому из нас, пронизывая насквозь жестоким и нетрезвым взглядом. Подо­шел ко мне: «И тебе, Мордухаич, жить не хочется? Не верю!» У меня пересохло во рту, и я не мог плюнуть ему в лицо. Потом произошло неожиданное: подбежал сержант и сказал, что де­зертиры вернулись. Приговор был отменен.

В день смерти Ривы я впервые в жизни обратился с недо­зволенным вопросом к Всевышнему: «Почему не послал Ты мне смерть в тот страшный.день войны?» Бог, наверное, услы­шал меня, и взгляд мой остановился на Мирьям. Она прижа­лась ко мне и тихо, как бы сама не ожидая от себя, произнесла: «Папика, па-па!» И тогда я возненавидел себя за мгновение проявленной слабости. Человек не вправе желать своей смерти, не исполнив долг перед близкими и родными, по сути - перед Богом, ибо в Талмуде сказано: «Исполни свой долг, а последст­вия предоставь Возложившему его на тебя».

Впервые с момента нашего знакомства я хотел, чтобы Эзра Мордухаевич перестал рассказывать. Я ощущал неимоверную усталость, голова разрывалась от боли... Эзра Мордухаевич, ви­димо, не только мог читать мысли собеседника, но и чувство­вал его состояние:

-           Молодой человек! Головная боль пройдет через несколь­ко минут. Вы хотите закурить. Пожалуйста.

Я закурил. В этот момент вошла Евфросинья Ивановна с огромным подносом.

- На що це ви курите до обиду! Поижтэ мого борщика и вареникив з картофлею. Та пиджаренной цибулысы.

Евфросинья Ивановна предложила мне выпить рюмочку ее «изделия», а Эзра Мордухаевич, как всегда перед едой, произ­нес молитву и выпил стаканчик вишневки. Вдруг я подумал о том, что второй день ем вегетарианскую пищу. И снова Эзра Мордухаевич уловил мои мысли:

-        Тора запрещает причинять страдания животным. Чело­век не вправе приступить к трапезе, если голодны его животные. И еще сказано в Писании: «Любовь Всевышнего распро­страняется на все творения Его». Однажды меламеду Мотлу Китайгородскому рассказали, что один из его учеников бил свою собаку. Учитель ответил притчей:

«Хозяин вел на бойню теленка. Когда теленок увидел нож в руках человека, он вырвался и, подбежав к хозяину, попытал­ся спрятать голову в полы его пальто, умоляя о спасении. Но хозяин оттолкнул теленка, сказав: «На то ты создан Всевыш­ним». Жестокие слова эти услышал Бог и ниспослал человеку, не ведавшему жалости к животным, тяжелую старость».

Рассказ этот я услышал в детстве, и с того дня стал вегета­рианцем. Но это не то «самое важное», о чем хочу вам расска­зать... Встреча с вами предначертана мне судьбой. Видимо, надо было, чтобы кто-то узнал о моей жизни. Я уверен: вы не только путешественник, но и писатель. Почему я так думаю? Кто еще имел бы терпение вторые сутки слушать слепого ста­рика?

Я давно понял, что рядом со мной был человек воистину святой, оставшийся в преклонном возрасте таким же чистым и невинным, как в час своего рождения, ибо пронести через всю жизнь заповеди Бога своего, и не только пронести - следовать им в самые трудные дни и ночи жизни своей, может только че­ловек, сохранивший чистоту детского восприятия мира, смире­ние и кротость. Ни одной злой и порочной мысли не было в сердце этого человека. Мне хотелось обо всем этом сказать Эзре Мордухаевичу, но, как всегда, он опередил меня:

- Даже в минуты гнева человек не должен быть жестоким и злопамятным, ибо, если пророки запрещали с пренебрежени­ем относиться к бездушным камням, то уж люди не вправе причинять зло друг другу.

Когда закончилась война, я думал, что мир, истинный мир водворится на белом свете. Но тяжелые времена не кончились и после этой жестокой войны. Я расскажу только об одной ночи, самой страшной ночи в моей жизни... Эта холодная ян­варская ночь 1953 года породила в моем сердце ненависть. Я вновь нарушил заповеди и впал в тяжкий грех. Не думайте, что я каюсь. Грешить и каяться - непростительно перед Ним, ибо в Талмуде сказано: «... покаяния не искупляют от грехов».

15 января я пришел, как обычно, за Мирьям в детский са­дик. В тот день она не бросилась мне навстречу с восторжен­ным криком: «Мой папулька!» Что случилось? Меня пригласи­ла к себе заведующая Сима Марковна. В глазах ее был испуг. Она сказала: «Не волнуйтесь, Эзра Мордухаевич, Мариночка здорова. Но произошло нечто ужасное...» Заведующая подошла к двери кабинета, открыла ее и, убедившись в том, что никто не слышит нас, продолжила: «Сегодня Вася Стернов, сын на­чальника МГБ (последние слова она произнесла, приложив па­лец к губам, а потом на ухо шепнула: «Вы поняли - МГБ!»), сказал Мариночке, что такие, как ее папа, хотели отравить Ста­лина. Марина набросилась на него и, крича на весь сад: «Мой папа воевал с немцами, он имеет ордена и медали!» - ударила его по лицу. Воспитательница с трудом оторвала Мариночку от Васи...» Губы заведующей дрожали, нервный тик исказил лицо. Шепотом она продолжила свой рассказ: «В этот момент в ком­нату, где были дети, вихрем влетела нянечка Гаврилюк и с кри­ком «Скоро вони нас вбиваты будуть!» - взяла на руки Васю и, всячески его успокаивая, унесла на кухню. Вы - мудрый че­ловек, скажите, что теперь будет со мной, с вами, с нашими детьми? Если меня посадят, моя старая мать умрет, а мои дети станут детдомовцами...»

Я зашел в комнату. Мирьям сидела на стульчике и всхли­пывала. Увидев меня, она расплакалась. Слезы ребенка - бы­вает ли что-то страшнее этого? Я на руках отнес ее домой. Ни слова не проронив, она улеглась в одежде спать, а я сидел над ее кроваткой всю ночь. Не всю...

Среди ночи раздался стук в дверь. Я подошел к окну. За ок­ном - лунная зимняя ночь, а у дверей стояли двое. Я все понял. Открыл дверь. Один из стоявших за дверью вошел в прихожую: «Собирайтесь, пойдемте с нами».- «А как же ребенок?» - «Это не ребенок, а исчадие врага народа. С ней разберутся отдельно».

В прихожей стоял лом, я хотел взять его и... Но Всевыш­ний не дал мне сделать это. В сопровождении «гостя» я вошел в комнату, надел пальто и взглянул на Мирьям. Она спала глу­боким детским сном. Я мысленно попрощался с ней и соби­рался выйти вместе с пришедшим. Но вдруг взгляд его остано­вился на этажерке, где находилось единственное мое богатство: старинные книги и фолианты, доставшиеся мне в наследство от отца и чудом сохранившиеся в годы войны. Мой незваный гость бросал книги на пол и с криком: «Ясно, откуда контра идет!» - сапогами топтал Священное писание. Я попросил его, чтобы он не кричал так - рядом спит ребенок. Схватив чемо­дан, он небрежно набросал в него замечательно изданные тома Еврейской энциклопедии, Талмуд и Тору и велел взять мне че­модан с собой. «Теперь у нас есть доказательства поважнее, чем свидетельские», - торжествующе заявил он. В книгах храни­лись мои дневниковые записи, сделанные на идиш. Я знал, что если их прочтут, то случайность, как перед расстрелом в штрафбате, меня не спасет.

Через несколько минут в сопровождении двух приходивших за мной людей я оказался в «черном домике» - так назывался дом в Шаргороде, где располагалось районное отделение МГБ. Меня долго водили по темным коридорам, потом затолкали в какую-то холодную комнату. Я чувствовал, что замерзаю, но не было сил сопротивляться, как это случалось в годы войны.

Уснул я или потерял сознание - не помню. Очнулся от крика: где-то рядом в комнате истязали человека, он стонал, произносил какие-то слова, но понять я ничего не мог... Один из тех, кто доставил меня в «черный домик», препроводил меня в огромный ярко освещенный кабинет.

За столом в кресле сидел молодой мужчина; лицо холеное, взгляд пустой и колючий. Около него стоял очень маленький худой человек, ростом не выше кресла.

- Ну что, еврей паршивый, говори все, если хочешь вер­нуться к дочери. Не признаешься - через час мы ее увезем в спецприемник, с ней разберутся там, а мы с тобой - здесь. Понял, гражданин Брин?

В этот момент раздался телефонный звонок. Следователь снял трубку.

- Сейчас буду. Здесь у меня Геннадий Леопольдович. Он все сделает не хуже меня. Слушаюсь, выезжаю.

Карлик сел в кресло, долго смотрел на меня своим прони­зывающим злым взглядом и, ударив кулаком по тому Талмуда, лежащему перед ним на столе, сказал:

- За любую из книг, которую мы нашли у вас, можно са­жать на десять лет, а у вас их, гражданин Брин, десятки. А чему вы научили свою дочь? Избивать детей работников МГБ! Вы думаете, вам простят это? А ваше прошлое, штрафбат... Я давно знаю вас и хорошо к вам отношусь. Вы умный человек, я не хочу, чтобы вы испытали на себе все, что можно испытать в этом доме. Вы уйдете отсюда ровно через десять минут, и ни­кто не узнает, что вы были у нас. И дочь не успеет проснуться до вашего возвращения. Я сказал, нам хватит с вами десяти ми­нут. Нет, достаточно одной минуты! Подпишите эти показания. И все.

Я спросил, могу ли я ознакомиться со «своими» показа­ниями.

- На вашем месте я бы этого не делал. Уйдет лишнее вре­мя, а ребенок дома один.

Я попросил отвести меня в уборную и сказал, что возвра-тясь - подпишу.

- Зря вы тянете время. Эти еврейские штучки могут погу­бить вас.

Он нажал на кнопку, явились два охранника и повели меня в туалет. У одной из дверей они приказали мне остановиться. Открыв ее, первый вошел в комнату, а второй подтолкнул меня к порогу, и я увидел лежащего на полу в луже крови человека. Две огромные рыжие крысы копошились в этой луже и лизали кровь. Несчастный стонал, ворочался. Вошедший в комнату пошевелил его сапогом и сказал стоящему около меня: «Пока хватит, а то завтра не будет нам работы».

Я зашел в сортир, думал, что хотя бы на минутку останусь один, но охранник стоял рядом. Когда я вернулся, «маленький» следователь сказал мне:

-           Надеюсь, теперь-то вы все вспомнили? Читайте быстро и подписывайте. Минуточку, сначала подпишите этот доку­мент.

Я прочел «документ», в котором значилось, что в случае разглашения факта о пребывании в указанном учреждении я буду привлечен к уголовной ответственности по каким-то двум статьям.

- Все поняли, Брин? А второй документ сегодня подписы­вать не будем. Я переговорил с руководством, и мы решили, чтобы вы сами написали о банде врагов народа, орудующих в Шаргороде. И подробно о каждом... Сейчас идите домой и под­умайте, а уж о чем написать, надеюсь, вы поняли. Запомните на всякий случай фамилии.

Я прочел список. В нем значились фамилии людей, хорошо мне знакомых, среди них - врачи, лечившие Ривку. «Не будь клеветником», - сказано в заповедях... Кружилась голова, и лишь одна мысль - что с Мирьям? - вытесняла все остальное.

- Еще два условия,- продолжил карлик.- Письмо ваше будет опубликовано в местной и областной газете. Вы будете выступать по радио. И от слов своих вы не откажетесь ни под каким видом. Поняли? Идите к своей дочери и подумайте, что сделал я для вас.

Не помню, как я доплелся до дома, помню лишь, что

Мирьям я застал спящей.

Я принялся готовить завтрак для Мирьям. И вдруг снова стук в дверь. Но очень тихий, осторожный. Я, как и несколько часов назад, выглянул в окно. Около двери стояла женщина. Открыв, я узнал Забокрицкую, заведующую детским садом. Она не захотела зайти в комнату и в прихожей рассказала мне, что вчера поздно вечером к ней зашла подруга нянечки Гаври люк, до которой дошло, что отец Васи звонил секретарю рай­кома, и тот сказал, что МГБ и райкому повезло: давно пора поднять кампанию в нашем городе против американских аген­тов; Шаргородский отдел МГБ запоздал с этим делом, а теперь повод искать не надо - он сам появился. Всего больше обрадо­вала секретаря райкома возможность избавиться от Симы Мар­ковны. Наконец-то его жена, не справившаяся с работой учите­ля в школе, займет ее место. Поговаривают, что секретаря рай­кома намерены перевести на работу в Киев, и начальника МГБ, своего верного друга, он обещает взять с собой, если от­дел МГБ правильно решит «еврейский вопрос» в Шаргороде.

-           Неужели, Эзра Мордухаевич, нас снова будут гнать, как тогда, в сорок первом? - Сима Марковна разрыдалась так громко, что проснулась Мирьям. Она потянулась ко мне и сно­ва заснула на моих руках - Эзра Мордухаевич, я хочу спросить вас, в чем мы так провинились перед Богом?

И снова передо мной возникла страшная картина осени 1941 года. Измученные люди тянутся бесконечно длинной ко­лонной. Сима Марковна, ее мама и двое маленьких сыновей шли рядом со мной. В какой-то деревне к нам подошла жен­щина и дала торбу с продуктами. Мама Симы Марковны с си­лой толкнула Борю, трехлетнего внука своего, и сказала жен­щине: «Врятуйте хоч його» («Спасите хотя бы его»). После вой­ны, они нашли Борю, но долго еще он называл мать «тетя Сима» и просился назад - «домой», «к маме»...

Сима Марковна, наверное, догадалась о моих мыслях.

- Мы погибли, - продолжала она сквозь слезы. - Маму я хочу отправить к родственникам в Россию, говорят, там не так страшно. Но как объяснить ей, восьмидесятилетней женщине, необходимость такого неожиданного путешествия? Я решила отправить вместе с ней Ленечку, а Боря останется со мной, что будет со мной, будет и с ним!

Она поцеловала Мирьям, попрощалась со мной и, огляды­ваясь, вышла из дома. Я проводил ее до калитки.

Милая, замечательная моя Сима Марковна! Она и не дога­дывалась, что своим приходом спасла меня и Мирьям. Через час я покормил Мирьям и собрал немного самых необходимых ве­щей, а потом сказал дочке: «Мы поедем на поезде далеко-дале­ко». Мирьям обрадовалась. За двое суток пути она ни разу не спросила, куда мы едем, и только когда мы ночью сошли с поез­да на маленькой станции, сказала: «Папочка, мне здесь не нра­вится!» Дождавшись утра, мы отправились в деревню, где жил мой фронтовой друг Максим Богомолов. Он давно звал меня к себе, нарисовал в письме маршрут от станции до дома. По пути меня страшила мысль: а если не застану Максима дома? Но есть Бог, и Он милостив был в тот день ко мне и Мирьям. Максим оказался дома и был счастлив нашему приезду.

Всю зиму и весну мы прожили в его деревенском доме на реке Юхоть. Мирьям научилась вышивать, помогала в хозяй­стве, а мы с Максимом мастерили мебель, заказы на которую он получал из близлежащих городов. Когда я объяснил Макси­му причину своего внезапного приезда, он сказал, что «в жисть не слышал о каких-то «косых политах» (так он называл космо­политов) и «убийцах в белых халатах», и дела ему нет до тех, кто нервы честного народа будоражит».

-  Ты, Мордухаич, поучал меня в войну благоволить и злым и добрым. А я негодяев ненавижу. Вот уж сколько лет чи­таю я по твоему наущению Священное писание. И наизусть за­помнил: «Люби ближнего, кйк самого себя». Да я тебя, Эзра, больше, чем себя, люблю. А как вот можно любить того гада, который и «наш» вроде бы, а связал нас одной веревкой и убить хотел. За что? Мы ли за Россию жизнь жалели? Знал бы я, где он сейчас, вот этой пилрй голову ему б отпилил!

-  Не все ты понял в Священном писании, Максим. Там до слов о любви к ближнему сказано: «Не мсти и не имей злобы».

-  Не прав ты, Эзра, пока злобы в человеке не будет к пло­хому, над ним издеваться будут. Ты уж по себе суди.

Так, в делах, работе и разговорах прошла зима, а в конце апреля наступила наконец весна. Огромные облака плыли по холодному северному небу, светлыми пятнами отражаясь в тем­ной глади не совсем еще проснувшейся от зимы Юхоти. Ни­когда не думал, что так неожиданно быстро можно влюбиться в новые места. А Мирьям, казалось мне, забыла Шаргород и его обитателей. Уезжать не хотелось, но я понимал, что скрываться всю жизнь нельзя, да и невозможно... Но Максим и слышать не хотел о нашем отъезде. «Еще не время, я сам скажу тебе, когда можно будет ехать домой», - повторял он. Вскоре появи­лось сообщение об аресте Берии. Вот тогда-то Максим сказал: «Кажется, все. Можете возвращаться».

Максим проводил нас до Москвы, мы попрощались на Ки­евском вокзале, договорились, что он с внуком приедет в Шар-город. Судьба не подарила нам следующей встречи. Мы писали письма друг другу, а в конце пятьдесят пятого года я узнал, что Максим умер во время операции - пуля, засевшая в легком, напомнила о себе через десять лет после войны...

Знаєте, о чем я часто думаю? Война не окончилась. Она находит свои жертвы и продолжает беспощадно пожирать их. И мою Ривку и Максима Богомолова убила война. Забыли люди Писание, а в нем во всех благословениях упоминается о мире.

Слова Эзры Мордухаевича входили в мое сердце, и мысль о неминуемом скором с ним расставании страшила меня. Я по­нимал, а скорее чувствовал, что больше не увижу его. И снова, в который уже раз, он прочел мои мысли.

- Близится час нашего прощания. Мы уже никогда не встретимся с вами, ибо смерть - эта хитрая змея - давно пол­зет ко мне. Я уже ощущаю ее прикосновение. Но бояться смер­ти - что может быть глупее этого? Вы, наверное, думаете, что людям верующим умирать легче. Заблуждаетесь! Наши пророки говорили, что мертвые уходят к предкам своим, но, как сказал Иов, «плоть его на нем болит, и душа его в нем страдает». Мое старое сердце и сегодня жжет огонь любви к Ривочке не мень­ше, чем в день нашей помолвки. Но и после земной жизни, пребывая в вечном молчании, я всегда буду думать о ней... Правда, в Священном писании вы не найдете заверений о жиз­ни «там». Но смерти боится лишь тот, кто стал рабом бытия. Я же думаю, что смерть - мудрая волшебница, ибо, прийдя к че­ловеку, она лишает его желаний и забот, унося с собой всю эту суету сует. И все же наш бренный мир - восхитительное тво­рение Всевышнего! А жизнь, одухотворенная учением наших великих Пророков, бессмертна; как сказал Исайя: «Поглощена будет смерть навеки, сотрет Господь Бог слезы со всех лиц и снимет поношение с народа своего по всей земле; ибо так го­ворит Господь».

Скоро вы продолжите свое путешествие. Пусть в пути бе­режет вас Бог и ниспошлет вам, вашей фамилии мир, спокой­ствие, счастье.

Старик проводил меня до калитки и, прощаясь, сказал:

-Я с первой минуты нашей встречи понял, что вы напи­шете,об этом. Так вот, сделайте это не раньше, чем через год. И главное, помните, что народ, получивший от Господа своего заповеди, а с ними веру и любовь, - счастлив. И еще, не забы­вайте слова Иосифа Китайгородского: «Моей рукой владеет Бог».

-Если я напишу что-то о вас, о Шаргороде, то хочется мне, чтобы первым моим читателем были вы...

Старик улыбнулся.

-        Я уже прочел вашу книгу...

Далее >

Назад >