Главная > Архив выпусков > Выпуск 1 (1996/5757) > Проза

Лев РАЗГОН

НАЧАЛЬНИК ПОЛИЦИИ

(Окончание)

 - Здешних не было. Нездешние, семнадцать человек. При­ехали издалека с детишками спасаться от немцев. Ну и наткну­лись... И представьте себе: пришли в полицию регистрировать­ся! Я им чуть не со слезами говорю - бегите отсюда, это сей­час они вас не трогают, а потом... Разбегайтесь по хуторам, там вас, может, и спрячут... Нет, уперлись: им сказали, чтобы заре­гистрировались и жили спокойно. Спокойно! Дней через пять-шесть всех забрали и вывезли.

- Далеко вывезли? Вы же, небось, и вывозили, а расстре­ливали ваши же полицаи. Где вы набрали этих полицаев?

- Нет, я к этому никакого, отношения не имел. И мои по­лицейские тоже. Большинство из них были прежде милиционе­рами. А к этому времени уже приехало ихнее гестапо, с черепа­ми на фуражках, совершенно отчаянные - так и назывались: зондер-команда. Они всех евреев и вывезли. Сами же и рас­стреляли. Только закапывать приказали местным хуторянам. А я туда и не ездил. Что евреев! Они и за русских потом приня­лись. В помещении НКВД гестапо разместилось - меня туда вызывали и давали поручения. Не то чтобы грубо, но сразу по­нятно - лучше не перечить.

- А ваш завхоз? «Герр оберет»?

- Ну, тот смылся куда-то повыше, он же напирал, что ген­штабист и все про Красную Армию знает. Может, и знал... Кому служил, непонятно. Может, был двойником-энкавэдэш-ником?..

- А другие служащие, учителя, врачи - они как?

- Так все и остались как были. Кромел~ех, кто на парти­занские базы ушли. Да и то - ушли-то ушли, а все про них известно. К кому паренек наведается, к кому баба... Знаете, все ведь сразу поверили, что немцы навсегда! Вызывают меня в гестапо и приказывают создать агентурную сеть в станице. Ну, пригласить, уговорить, взять подписку, потом вызывать - сло­вом, в стукачи. Но не даром и не за деньги - они уже ничего не стоили, а за банку консервов, бутылку шнапса, шелковые чулочки... И, представьте, приходили, давали подписку. Моло­денькие учительницы. Я им говорю: что делать будете, когда красные придут? Отвечают: не придут больше.

А теперь меня каждую ночь - за полночь вызывают на оч­ные ставки с ними. Я же их всех запомнил, память у меня стопроцентная. Что, говорю, Ксения Георгиевна, предупреждал же вас - не поверили, вот вместе и сидим! А вы говорили: «Не придут, не придут красные!». Я-то точно знал - придут, ох, придут, никуда мы не денемся!

Через моих агентов, или самостоятельно, но гестаповцы имели сведения о партизанских базах. И пока туда не совались. Было еще тепло, харчей много, спирта навезли полно, молодые парни да комсомолочки -так воевать можно! А как харчи по­ели, спирт выпили... Стало холодать, там ветрюги страшные - все же горные перевалы. Вот и начали киснуть. А меня вызыва­ют немцы и говорят: подписывай бумагу - обращение ко всем партизанам: кто добровольно явится и сдаст оружие, может спо­койно возвращаться домой, крестьянствовать или что, ничего ему не будет. Ну, я подписываю - куда денешься. Распечатали да передали куда надо. Ну, думаю, нет же таких дураков, чтобы самим в пасть к гестаповцам лезть! Полезли! Начали приходить, то один, то другой. Сдают оружие, дают подписку,, что против новой правильной власти и немецкой армии - ни-ни... Подпи­сывают, по домам расходятся. И кто! Председатель райисполко­ма, зав. отделом образования, народный судья, райкомовцы, что помельче. И даже некоторые наши местные энкавэдэшники.

Начальник, обычно оживленный, словосуетливый, тут пом­рачнел. За несколько дней до этого случился с ним эпизод, по которому со мной советовался.

- Ну, что главный энкавэдэшник к ним переметнулся, мы знали: немцы сразу объявили. Я его не знал. А вот собирают немцы большое совещание: полицейских начальников, полу­русских гестаповцев, еще кого-то. И встречаю я там знакомого еще по работе в ставропольской милиции. Так вот - вижу я его на этом совещании, да не в полусобачьей форме, как у меня, а в чисто немецкой: нарукавник со свастикой, череп да кости, еще какие-то немецкие цацки на нем. Оказывается, он большой начальник в соседнем районе.

Сегодня ведут меня с допроса, а кто-то идет навстречу. Конвой меня лицом к стене не ставит, и я вижу - проходит мимо тот самый товарищ. Спокойный, в форме НКВД, погоны майорские, гладкий. На меня как на столб посмотрел. Правда," узнать меня сейчас трудно. Так кто же он? Их или наш? Мо­жет, так и надо, и следует сделать вид, что я с ним незнаком?

- Это пусть он делает вид, а вы постучите дежурному и скажите, что проситесь к следователю для важного заявления. И не тяните!

Так он и сделал. Быстро вернулся и, против обыкновения, ничего не рассказывая, забегал вокруг стола. А ночью, вернув­шись с допроса, облегченно сказал:

- Ихний, то есть не наш. Привели его ко мне на очную ставку, гляжу: без погон, без пояса и все гербовые пуговицы срезаны. Значит - такой же, как я!

- А что он сказал?

- А ничего не говорил. Спросили меня: он? Он, говорю. Значит, немцы его не тронули, когда русских в расход вывели.

-  А когда это было и как?

- Что делается на фронте, мы не знали. Я хоть и научился немного с ними переговариваться, да только не по военным де­лам. Но чувствую, что-то заслабило у них: то рвались на пере­валы, отправляли туда егерей, орудия на санках, лыжников. А тут перевалы забросили, все новые и новые части идут через станицу и вид у них неважнецкий, как будто их... Слышу, на­чинают по одному, по двое забирать бывших партизан, район­ных работников. И не мне это поручают, меня и не спрашива­ют, и моих полицейских не подключают. Все сами, все геста­повцы. Я чувствую - дойдет скоро и до меня очередь.

И точно. Вызывают в гестапо, и знакомый подначальник - хорошо по-русски говорил - сообщает мне, что мы работать в полиции остаемся, но без оружия... Ну, я отдаю ему свой «валь-тер», он меня по плечу - хлоп, а потом два ихних солдата мне: гейт, гейт... И ведут меня в знакомое, ох какое знакомое место!

-  В тюрьму?

- В нее самую. Тамошняя тюрьма старая, достраивали при Советах. Я там по должности бывал, конечно, не раз. А началь­ником тюрьмы был Франц, наш, коренной зеленчукский не­мец. Всю жизнь тут прожил, черт его знает откуда принесло. Ну, хоть немец, да свой, меня хорошо знает, дома у меня бывал. Франц, как положено, ощупал меня и в камеру. В оди­ночку. Хотя по шуму в коридоре смекаю, что камеры уже пол­ны. Сижу. Вечером Франц приносит передачу от моей старухи, со мной не разговаривает, хотя русский знает не хуже меня.

Вот так сижу день, так сижу ночь, на прогулку не выпуска­ют, словом не с кем перемолвиться, Франц ни на какие вопро­сы не отвечает. И никаких тебе допросов, вопросов, ни один немец из начальства не заходит. А со сколькими ручкался, обе­дами угощал, все для них делал...

Вот однажды заходит ко мне Франц и говорит:

- Ночью будут всех до единого выводить. Выйдешь по­следним и пристраивайся к колонне сзади. Понял? И молчи!

Так, значит. Ночью тюрьма загудела. Слышу в коридоре та­кое знакомое немецкое слово: шнель, шнель, шнель!.. Щелкает замок, дверь открывается, Франц мне: «Шнель!» А в коридоре арестанты выстроены, на выходе их принимают немцы из зон-дер-команды. Ясно, что нас всех ждет. Я иду последним, Франц меня в спину толкает, иди, дескать, не оглядывайся! Проходим мимо открытой двери, Франц меня за шкирку - и в камеру. И захлопнул дверь. Прислушиваюсь: всех вывели, ка­жется. А я остался. Франц не заходит.

Пришел через день и говорит: «Ночью тебя выпущу, пой­дешь в сторону Пухлянки. Там и встретит тебя твоя старуха с лошадью. Принесу тебе сменку цивильную и аусвайс - конеч­но, не на твою фамилию».

И точно. Пришел, принес мне одежку, не казацкую - му­жицкую, дал бумажки немецкие - сколько их у меня в столе валялось, не думал, что пригодятся!

И побрел я в сторону Пухлянки - хутор такой был непода­леку. Темень, дорога фунтовая, грузовики не проходили. Кило­метра через три или побольше натыкаюсь на лошадь с телегой, а на телеге моя старуха. Она, молодец: чтобы меня спасти, ни­чего не пожалела, все, что было нажито, отдала Францу. Вот, оказывается, откуда была его «доброта» ко мне! Немцы собира­лись драпать, а у него другого выхода, как увязаться за ними, не было. Наши ковры, серебро в Германии могли пригодиться. Ну, да пес с ним! Все-таки жизнь мне сохранил. Другое дело, нужна ли она мне, такая...

Дальнейшие приключения начальника Зеленчукской поли­ции приняли еще более драматический характер. Они с женой пробирались в сторону Таганрога по ночам. А днем прятались в балках, в старых лесополосах. На третий день жена заболела и умерла. Ночью он ее похоронил, а на ближайшем хуторе, уже освобожденном от немцев, продал лошадь и телегу, вышел на шлях и смешался с толпой беженцев, двигавшихся в сторону города. В Таганрог, только что освобожденный Красной Ар­мией, он пришел в разбитых сапогах, обросший бородой, но не утративший того заряда энергии, который ощущался в нем и сейчас, во внутренней тюрьме Ставропольского НКВД.

Живучий человек, он сумел начать вторую, совершенно но­вую жизнь, причем не стал искать легких путей. Бывший на­чальник полиции завербовался на восстановление рудников в Криворожье, выполнял и перевыполнял норму, организовал во­круг себя рабочих и стал бригадиром самой известной стаха­новской бригады.

-  А с документами как у вас было? Ведь интересовались же вашей биографией?

-  Когда лезешь проходчиком в шахту, кто у тебя будет спрашивать паспорт, кому это нужно? Да и у кого он тогда был! А я назвал свою фамилию, сказал, что работал когда-то в Ставрополе, учительствовал, и дело с концом. Даже когда в партию принимали, ко мне никаких не было претензий, все подтвердилось.

- А зачем вы в партию пошли? На кой?

- -     Э, без этого было нельзя. Ведь как шло: стал бригадиром, потом начальником участка, везде у меня лучшие показатели.

Приглашают в партком и прямо говорят, что имеют на меня, стало быть, большие виды, надо в партию вступать. Боялся, не скрою, очень боялся. Но Ставрополь подтвердил, что да - был такой учитель, даже директором был в школе. А тут у меня лю­бовь начинается с девушкой, с какой ни в сказке сказать... И так захотелось спокойной счастливой жизни... С молодой женой, да чтобы она мне родила - ведь у нас с женой детей не было... Словом, на все пошел! И как в сказке. Дошел до самой высокой должности: начальник управления рабочими кадрами треста. И свой беленький домик отдельный, и красавица жена, и казенная пролетка. Наконец, и дочка родилась. Цветок! Ну, всего, кажет­ся, добился, пора и забыть про старое. Сначала и забыл. Но чем мне лучше жилось, тем страшнее становилось - узнают, узнают, все рухнет! Из-за этого и пить начал. И вся жизнь пошла напе­рекосяк. Все мне кажется, что на меня не так посмотрели, что от меня спрятали какую-то бумагу... Бывало напьюсь, приду домой, Настя плачет, дочка плачет, не сплю, все кажется, кто-то в окно подсматривает. Не приведи Бог так жить. Иногда думал: скорее бы взяли... Дождался: вызвали к директору и взяли. Не дали, гады, попрощаться с женой и дочкой. Прямиком из управле­ния - в машину, на станцию, там уже «Столыпин» ждал, и через день очутился здесь, во «внутрянке».

- А связь с семьей есть?

-               Никакой. Ни письма не дают написать, ни дать о себе
знать. А Настеньке-то как меня разыскать, да еще с малым ре-
бенком. Вот сижу, помогаю, как умею, сильно помогаю, сам
начальник следственного отдела считает, что своими показа-
ниями я искупаю...               \

- А много искупать надо?

- Э, да у кого в наше время грехов не было! Конечно, ви­новат я перед Советской властью, а перед людьми, пожалуй, еще побольше, особенно перед ребятами из детского дома. А так - что я, кровопийца? Посмотрите на меня, похож я на кровопийцу?

Да, бывший начальник Зеленчукской полиции, служивший немецким фашистам, не был похож на кровопийцу. Передо мной был немолодой, но еще очень крепкий человек с умными глазами, с располагающей физиономией. И все же отталкиваю­щий. Даже не своим прошлым, а какой-то суетливостью, уди­вительной способностью сразу понять, чего от него хотят. И готовностью выполнять. О ходе своего долгого следствия он мне рассказывал со всеми подробностями: и как выдал всех, кто хоть немного, да послужил немцам; и как сделал, чтобы раскололись молодайки - «немецкие подстилки». Да еще па­рочку таких, как он, спрятавшихся в криворожских шахтах вы­дал органам. На следствии ему никто грубого слова не сказал, ' поили сладким чаем. До появления моей махорки он мог поку­рить только в кабинете следователя.

В нем чувствовалась уверенность, что он и на этот раз вы­крутится.

-  Ну, дадут мне срок, конечно. Так обещали - махонь­кий, в какой-нибудь колонии слабого режима, куда и жена сможет приехать. А я и там не пропаду. Начальство, оно в лю­дях разбирается.

-  Вам могут дать только одну статью, 58-1 - измена роди­не. Смертной казни сейчастнет, значит, получите двадцать пять лет режимного лагеря.

Сказал я ему это не из жестокости, а исходя из реального знакомства с советской юстицией. Начальник похолодел.

- Нет, нет, такого не может быть! А будет - брошусь на проволоку. Всю жизнь выкарабкивался, если почувствую, что дошел до упора и выбраться не могу, - покончу...

Я должен был, обязан был испытывать к своему соседу по камере отвращение, злобу, ненависть. Ведь это такие, как он, помогали фашистам в их черном деле, загоняли людей в Бабий Яр. У меня на родине, в Горках, они убили всех моих родных - старух, стариков, женщин, детей. Так почему же я, оказавшись с ним в одной камере, снабжаю его махоркой, выслушиваю его признания, вместо того, чтобы этого недочеловека ночью при­душить?

Я об этом думал долго и много, и тогда и потом, после того, как внезапно пришли за мной: «С вещами!» Значит, в другую камеру, не на волю же... Я оставляю ему почти весь за­пас махорки, все продукты (послезавтра у меня лавочка) и... протягиваю ему руку. Живи кровопийца, непохожий на крово­пийцу! Я уже жил с такими, как ты, и наверняка еще буду жить. А повезет тебе, не повезет - твоя судьба. У таких, как ты, и у меня - судьбы разные. Что дальше было со мной, я знаю. Мне пошел восемьдесят восьмой год, книга жизни уже почти исписана, и ее не перепишешь.

А о дальнейшей судьбе начальника Зеленчукской полиции мне ничего неизвестно. Да признаться, меня это и не занима­ло, хотя сам он как человеческий феномен представлял для меня интерес.

Перевели меня в одиночку. Все то же, но похуже: койка всего из трех железных полос, пол тоже асфальтовый, но весь в выбоинах - поди, попробуй выскреби его... И с парашей одно­му труднее справляться. Посадили меня в одиночку, очевидно, в порядке «интенсификации следствия». Лишили лавочки, книг. На допрос вызвали всего один раз. Так я и сидел - без курева, без чтения, наедине со своими мыслями. А что может быть хуже мыслей арестанта в начале нового тюремного круга?..

Собственно, чем отличался начальник Зеленчукской поли­ции от моих старых тюремщиков - полковника Тарасюка, ка­питана Намятова, лейтенанта Заливы? Лейтенант Залива убил на 1-м лагпункте Устьвымлага намного больше людей, чем этот начальник полиции. А уж сколько десятков тысяч людей уло­жил в болотистую таежную землю полковник Тарасюк - не со­считать! Они были «наши». Так ведь и убивали наших. Убива­ли, и никто никогда не считал их душегубами. «Наши» выпол­няли приказ сверху: приказу они подчинялись. Так и эти вы­полняли. Тоже считая необходимым подчиняться.

Я об этом непрерывно думал, проделывая по камере свою обычную прогулку в тридцать две тысячи шагов. Мой сосед по прошлой камере мог вполне сделать милицейскую или чекис­тскую карьеру, дослужиться до самых высоких чинов. Я не на­ходил принципиальной разницы между теми, кто убивал, меж­ду «нашими» и этими. Судьбы - да, судьбы у них были разные. «Нашим» удалось не только сберечь ковры и серебро, но и приумножить награбленное, дожить до благополучной и почет­ной старости, сохраняя в столе ордена и медали, а в шкафу - парадные мундиры. Никто из них не погорел, как начальник Зеленчукской полиции.

А ведь они похожи. Как две капли воды.¹

 Москва, 1995