Главная > Архив выпусков > Выпуск 1 (1996/5757) > Проза

Юлиу ЭДЛИС

 КОНЕЦ И НАЧАЛО

Главы из романа

(Продолжение)

* * *

Чьи-то мелкие шаги прошаркали ему навстречу и глухова­тый старческий голос сказал из темноты: - Оставьте нас. Стража ушла.

Глаза Учителя понемногу привыкали к темноте, и он раз­личил стены этого непомерного пространства и, в самой его глубине, угадал не взглядом, а скорее воображением золотых херувимов на завесе, за которой - он знал это и вновь содрог­нулся от восторга - Святая Святых и Ковчег Завета.

Шаркающие шаги остановились, и из темноты приблизил­ся к нему вплотную высокий и худой старик с резкими, заос­тренными чертами бледного до неживой желтизны лица, в тем­ной, безо всяких украшений, одежде.

Учитель догадался, что перед ним сам первосвященник, хотя ожидал его в своем воображении таким, каким повелел ему являться в Храме Господь устами Моисея: в стяжном хитоне, в ефоре и голубой ризе, поверх которой надет судный на­персник, украшенный двенадцатью, по числу колен Израилевых, драгоценными камнями, нашитыми на прозрачный круче­ный виссон, а по подолу ризы - ткаными яблоками и золоты­ми позвонками, чтобы перезвон их возвещал верным выход первоучителя, и еще на лбу - кидар, виссоновая повязка с прикрепленной к ней золотой пластиной, на которой вырезано не называемое вслух имя Господа. Но сейчас перед ним стоял, без знаков своего сана, худой и изможденный долгой жизнью старик и смотрел на него пристально острыми глазами из-под нависшего над ними голого желтого лба. И Учитель, еще мгно­вение назад страшившийся в сердце своем встречи с первосвященником, неожиданно услышал в себе жалость и любовь к этому дряхлому, утомленному нескончаемым своим веком ста­рику. Старик же не спускал с него испытующего взгляда и до­лго молчал, потом сказал так, будто они хорошо друг друга зна­ли, и знали, что встречи этой им не миновать:

-    Я тебя ждал.

-Вот я, - ответил ему тот и, чтобы не обидеть старика ни страхом, ни жалостью, пошутил, улыбнувшись:

- Я не опоздал, еще не пропели петухи.

-Ты не понял меня, - спокойно прервал его старик. - Я долго тебя ждал, много лет, с того самого дня, как ты объявился в Галилее. И вот ты здесь.

Учитель вдруг почувствовал безмерную усталость: старик прав, сколько дорог с той поры исхожено, сколько воды утекло в Иордане... И сказал не старику, а самому себе:

- И вот я здесь...

Старик все еще смотрел на него не отрываясь. Затем спросил буднично:

- Ты хочешь есть, пить?

Тот лишь пожал без усмешки плечами:

- Моя чаша не минует меня... - и тоже поглядел глаза в глаза старику. Не дождавшись ответа, помог ему: - До рассвета недалеко, не будем терять часов. Я слушаю тебя, первоучитель.

Старик согласно кивнул головой:

-              Ты прав, ночь - лучшее наше время, ночью мы не страшимся быть самими собой. - И, помедлив, спросил: - Зачем ты пришел?

-              Затем, что ты ждал меня, - не отвел глаза тот.

Сквозняки гуляли по пустому пространству, и ему показалось - хоть он и не был в том уверен, - что шевелится завеса перед Святая Святых и вытканные на ней золотом херувимы ожили и задвигались. Дурманно и сладковато пахло неулетучившимся дымом каждений.

- Ты чего-нибудь ждешь от меня? - спросил, отвернувшись от него, как бы безразличный к ответу первосвященник. Но тут же снова поднял на него глаза и спросил в упор:

- Своей смерти?

Учитель уклонился от ответа:

- Ты сказал.

- Я не спрашиваю, зачем тебе она! - резко оборвал его старик, отметая недомолвки. И добавил не то предостерегающе, не то с сожалением: - Синедрион уже созван и ждет.

Учителю снова стало его жалко, он улыбнулся доброжелательно:

-              Что ж, ты можешь быть доволен - мы собрались наконец все вместе в Храме.

-         Храм достаточно велик, чтобы вместить всех! - почти выкрикнул старик, вкладывая в свои слова больше, чем они значили для уха. И, словно пожалев о своей резкости, коснулся рукою его плеча, сказал неожиданно для самого себя: - Я узнал тебя, мальчик.

- Разве ты меня уже видел? - удивился тот.

На что старик лишь усмехнулся:

- я узнал в тебе себя, каким был в молодости. И хотя ты проповедуешь: «возлюбите своих врагов», - задержал он руку на его плече, - не врага я в тебе люблю, а собственную свою молодость. Я люблю в тебе себя...

- Как ты славно сказал!.. - перебил его, поразившись и обрадовавшись тот. - Как ты славно это сказал: «я люблю в тебе себя...» - И заторопился, боясь, что старик не поймет его или не даст договорить: - Я все искал эти слова, чтобы выра­зить, может быть, самое главное, и не находил их, а ты мне подсказал: «возлюбите в других себя и других в себе...» - и поняв, что и это - слишком поздно, скрыл печаль за улыбкой: - Жаль, что я не успею передать этого ученикам...

Первосвященник, однако, не услышал его, вглядываясь и стараясь разглядеть в нем то, чего он еще в нем не знал и что составляло его, первоучителя, тревогу и питало его опасения перед этим юнцом из Галилеи, этим бродячим ловцом заблудших душ. Он угадал эту тревогу и опасность с самого начала и с самого начала следил за ним издали - в Гергесине, в Генисарете, в Магдале, в Капернауме и за Иорданом, а теперь вот тут, в Иерусалиме. Он посылал саддукеев слушать его проповеди и передавать их себе слово в слово, не прибавляя и не утаивая ничего. Сколько раз он в душе своей спорил с ним и опровер­гал, отвергал его, загонял в угол неопровержимыми доводами из Писания и удивлялся ему - его убежденности, страсти, на­стойчивости...

Тот же спросил, словно угадав его мысли, глядя простодушно и открыто в глаза:

-  Если это так, что же ты не поверил мне, не пошел за мной?

-  Почему?.. - усмехнулся старик и не позволил себе отве­тить так же прямо, как был задан самый вопрос. Да и как, ка­кими словами, которые бы не затемнили смысл того, что он сам о себе знал, можно объяснить - не только этому юнцу, но и самому себе, - что его, первосвященника и первоучителя, путь подошел к концу и ноги его уже не носят?.. И что он не свободен - от своего долга, от себя самого... И оборвал в себе эту греховную мысль, потому что не в нем, старике, дело, а совсем, совсем в другом! - Я бы не стал так долго и терпеливо ждать тебя, чтобы только попенять судьбе, что жизнь прошла, а с нею - и я сам. Я не стал бы ради этого играть твоей жизнью перед синедрионом, который отправляет суд и закон. - И вновь коснувшись его рукою, добавил опять не то с угрозой, не то с сочувствием: - А ты - вне закона, в его глазах ты - от­ступник, изгой.

Жалость, которую во все это время Учитель слышал в себе, уступила усмешке:

- Ты сказал, не я.

- Ты поймешь меня, поймешь! - отмахнулся тот нетерпе­ливо. - Не перебивай, дослушай до конца. Я скажу тебе твоими же словами, мы всегда лучше понимаем то, в чем уже однажды признались самим себе. Ты учил: «Всякое царство, разделившееся в самом себе, не устоит, всякий дом, разделившийся в самом себе, опустеет». - Он сжал пальцы на его плече с силой, какую трудно было угадать в высохшем этом старце, у которого молодыми были только глаза. Голос его тоже словно обрел новую силу, и стало слышно эхо, отдающееся от стен и потолка и как бы подтверждающее его слова. - Наш дом - наш Храм! Наше царство - эта скудная земля, обетованная нам Господом нашим. Она жива, лишь пока мы не разделены в самих себе честолюбием, гордыней, надеждой на несбыточное. Ты один из нас, мой мальчик, ты прежде всего - один из нас. Это твой дом, какой ни есть, другого у тебя нет и не будет. В нем все, что у нас есть - наша душа, наше прошлое, наше упование на будущее. Ничего у нас нет больше!.. - Голос ему изменил, он зашелся долгим сухим кашлем и вновь стал дрях­лым, уставшим от жизни и от самого себя стариком. Он не мог совладать с кашлем, и лоб его покрылся крупными каплями желтого стариковского пота. Когда приступ прошел, он еще долго тяжело, с присвистом дышал, потом заговорил голосом глухим и прерывающимся: - Я не мешал тебе, не становился на пути, когда ты метал громы и молнии на скверну, которой время, как ржавчиной, подтачивает наш дом, хотя ты нападал с такою яростью на меня самого. Дом наш вечен, но его надо чистить, проветривать время от времени, я это знаю лучше дру­гих, поверь. Я не преследовал тебя и тогда, когда ты поносил Ирода, судьба ни один народ не баловала достойными царями. Но когда ты замахнулся на самый Храм, на верность заветам отцов - тогда-то ты и стал мне врагом. - И найдя его глаза своими, сказал уже не скрывая угрозы: - А я не люблю своих врагов, мальчик. Тогда-то я и сказал себе: я положу свою жизнь, чтобы ты был с нами, или - твою, если ты отринешь нас. А я всегда исполняю то, что велит мне моя вера. - И за­кончил голосом вновь сильным и молодым: - Вот почему мне нужна твоя жизнь, мой мальчик, а не твоя смерть.

Эхо же повторило за ним лишь одно слово: смерть. В ответе Учителя старик, однако, услышал не страх и не покаяние, а одно лишь простодушное любопытство:

- Зачем тебе моя жизнь?

* * *

Старик долго на это не отвечал и опять про себя подумал, что время его прошло, что сил не стало и он уже ни на что не годен. Да и не сам ли этот назорейский бродяжка без крова над головой сказал в одной из своих проповедей - и первосвящен­нику тут же об этом доложили, не скрыв, что именно его-то тот и имел в виду, - не сам ли он сказал: «пусть мертвые хоро­нят своих мертвецов»?..

И все же, против разума и воли, и зная, что тот ему не по­верит, сказал вслух:

- Храму нужно молодое, пламенное сердце, которое бы выжгло в народе усталость и обреченность, нужна вера и страсть, прежде всего - страсть! Храму и стране! Страсть, вот, что им нужно!

Учитель молча и внимательно слушал его.

- Вот для чего я ищу твоей жизни, а не смерти!

Тот на это лишь горестно покачал головой, словно не того он ждал от старика, и услышанное разочаровало его:

- Ты предлагаешь мне земные царства и славу их...

- Нет! - с негодованием отрекся первосвященник. - Нет! Никакой славы! Ни тени славы! Только бессонные ночи, тща­тельность и трудолюбие до седьмого пота: камень к камню, зерно к зерну, душа к душе - это похоже на кладку дома, дома, где тебя ждет крыша над головой и стены вокруг тебя и крепкий запор на дверях!..

Замолчал, отвернулся от него, долго смотрел в дальний угол на робкие огоньки лампад на семисвечнике. Молчал и другой.

Потом старик обернулся к нему, сказал так же буднично, как в самом начале предложил пить и есть:

- Скажи мне «да», и я с благословением отдам тебе ключи от нашего дома, скажи «да» - и не успеют пропеть петухи, я уступлю тебе мое место и синедрион сделает тебя первосвя­щенником.

Он был почти искренен, хотя и знал, что это ложь и что собеседник тоже знает, что это ложь: сан и должность перво­священника по неписаному, но непререкаемому обычаю пере­даются из рук в руки, оставаясь в одном и том же роду - вот уже более ста лет в его роду, в роду Ханнан, - и что именно этот обычай возвысил первосвященников над царями, чей род слишком часто пресекается смертью, изменой и убийством. Как знал и то, что, еще не собравшись, синедрион уже вынес приговор этому смутителю душ из Галилеи, и ничего изменить уже нельзя. И вместе с тем, произнося эти слова, он был ис­кренен и именно этой искренности не мог в себе понять. И безо всякой надежды, что тот ему поверит, повторил:

-    Одно твое короткое «да»...

На что теперь уже Учитель мягко коснулся рукою его плеча и не убрал ее, задав свой вопрос:

- Зачем?

- Зачем?.. - не понял его старик. - О чем ты?

- Зачем стены, - настоял тот, - зачем крыша, запоры? Разве в доме от этого станет просторнее? Разве в нем прибавит­ся солнца и радости? - И попытался объяснить самое главное: - Ты толкуешь о запертых дверях, я - о распахнутых настежь, ты - об одном лишь своем доме, я - о целом мире...

Старик поглядел на него с состраданием:

- Мечтания, мой мальчик, мечтания... Это от молодости, с годами это проходит. Я не тороплю тебя, но и время наше ко­ротко.

- Все так, - согласился с ним Учитель, - все так, я и на­чинал с того, что верил - стоит очистить наш дом от скверны, изгнать из него менял и торговцев, и в нем вновь воцарится во всей своей чистоте вера отцов. Я верил в это. Но вот - я здесь, и синедрион ждет, и не сам ли ты отвращаешь меня от моего пути?

Старик отмахнулся от его слов:

- Даже ветры возвращаются на круги свои. Не зарекайся, мой мальчик.

- Но нельзя напоить дважды одним и тем же вином жаж­дущего! - с каждым словом Учитель воодушевлялся все боль­ше, говорил горячо и громко, как говорят привыкшие обра­щаться к толпе, но и торопясь сказать все, пока еще есть вре­мя, и эхо не поспевало за ним. - Народу нужен новый свет, иначе однажды утром он не захочет проснуться навстречу дню! Сквозь забитые окна в дом не проникает солнце, в запертые двери, напрасно стучатся странники и заблудшие, и Закон стал сводом запретов... - И закончил мягко, не желая обидеть ста­рика: - Ты сам себя запер в четырех стенах.

И тут же пожалел о сказанном - у старика нет ничего, кроме его дома, Храма его Бога, он по рукам и ногам повязан суровой буквой Закона. Он забыл об открытости и безбрежнос­ти полей, вод и гор, с высоты которых можно протянуть руку небу, о целом Божьем мире, где на каждого хватит любви и вечности, стоит только отворить ему сердце, стоит лишь сде­лать шаг ему навстречу!..

И еще пожалел - если уж сказанного не воротить, - что сказал все это старику слишком поздно, когда ни у того, ни у него самого времени ни на что не осталось: за стенами Храма занимается день, на рассвете соберется синедрион, вынесет на­перед определенный приговор, в полдень прокуратор его утвер­дит, и никому ничего изменить уже не под силу.

И первосвященник тоже подумал: поздно! поздно! - но его мысль была совсем о другом. 

Далее >