Главная > Архив выпусков > Выпуск 1 (1996/5757) > Кадиш по местечку

Матвей ГЕЙЗЕР

ЭЗРА МОРДУХАЕВИЧ

(ИОВ ИЗ ШПОЛЫ)

Что привело меня в этот городок на Подолье с удивитель­ным названием Шаргород? Быть может, рассказ моего знако­мого, побывавшего там однажды и полюбившего его навсегда, а может быть, ветер странствий, судьба...

В Шаргород я приехал рано утром. Выйдя из автобуса, уви­дел древний православный монастырь. От куполов церквей, ос­вещенных ярким осенним солнцем, от кирпичных стен монас­тыря, заросших мхом, от багряных кленов исходили покой и тайное величие вечности...

Я пошел по центральной улице. Вскоре перед моими глаза­ми возник замечательно сохранившийся католический собор. Пройдя еще немного, я свернул в переулок и увидел силуэт вы­сокого белого здания, величественно возвышавшегося над ок­ружившими его приземистыми домиками. Я застыл от неожи­данности - на меня вдруг повеяло чем-то очень далеким и давним. Я ощутил себя в других временах, в другой стране - я как будто очутился в мавританской Испании, на берегах леген­дарного, воспетого столькими поэтами Гвадалквивира... Откуда возникло это видение здесь, в степях Подолья? Быть может, его принесли сюда сефарды - потомки испанских евреев, из­гнанных из Андалусии в конце XV века? В память о тех време­нах, когда жили они в Севилье, Кордове, Гренаде и познали истинный расцвет своей культуры?.. Подошел ближе. Старин­ное здание было изуродовано двумя нелепыми пристройками, наверху выбита пятиконечная звезда, чуть ниже - выцветший лозунг: «Народ и партия едины!», под ним - небольшая вывес­ка: «Цех по выпуску винно-соковой продукции». Я присмот­релся внимательнее: под пятиконечной звездой явственно про­ступали контуры шестиконечного «могендовида» - звезды Да­вида. Совсем как в стихотворении Бориса Слуцкого, подумал я: «Пятиконечная звезда с шестиконечной поспорили на кладби­ще еврейском...» Как это там?

...Сначала наступала пентаграмма, А могендовид защищался вяло, И все радели в метриках Абрамы И фининспектор побивал менялу.

Но видно, что-то знает и готовит

Не менее исконный и извечный

Похожий на отмычку могендовид

Вес шесть концов звезды шестиконечной.

Свернув в сторону от бывшей синагоги, я попал в путаницу узких кривых переулков. Старые покосившиеся домики, плот­но прижавшись, стояли в печальном безмолвии и как бы под­пирали друг друга, чтобы не рухнуть разом на булыжные мосто­вые. Лабиринты переулков извилисты и бесконечны, за каж­дым поворотом возникает следующий. Тихо, безлюдно.

Воображение мое заработало безудержно. Передо мной воскресал мир старых еврейских местечек. В какой-то миг мне даже почудилось, что я слышу гул и оживленный гомон мес­течковой ярмарки, голос балагулы¹, подгоняющего тощих своих лошадок под звонкий скрип несмазанных колес уставшей тара­тайки; казалось, что я увижу местечковых ремесленников - бондарей и кузнецов, портных и сапожников, торгующих в праздничный базарный день своими изделиями; я мысленно беседую с лавочниками, назойливо предлагающими свой товар. Впечатление настолько живо, что я останавливаюсь и ищу взглядом старушек, сидящих у порога и старательно стряпаю­щих «из ничего» субботний ужин; стариков, стоящих у своих домов в ожидании случайного собеседника. Тщетно! Вокруг ти­шина, а над головой облака, медленно плывущие по бледно-го­лубому небу, и белые тучки, повисшие над мертвыми переулка­ми местечка.

Погруженный в свои мысли, я не заметил, как оказался на узком деревянном мостике, зыбко перекинутом через речку, похожую на застывший ручей. Куда-то спряталось солнце, ста­ло прохладней, я хотел уже вернуться на автобусную станцию, но вдруг вдали, на возвышенности показалось старое кладби­ще. Необъяснимо сильное чувство повлекло меня туда, и через несколько минут я уже стоял у древних могил. Забытые Богом

Местечковый извозчик.

и людьми повалившиеся надгробья и саркофаги, трогательные и величественные в своем молчании. Обросшие мхом, они на­поминали малахитовые валуны, разбросанные на желтовато-се­рой траве пустынного холма. Бесконечно печальное безмолвие неба и земли не нарушает едва уловимый шелест кустарников, разросшихся между надгробиями. Квадратный шрифт почти истертых временем надписей на мертвых камнях возвращает к прошлому, дремлющему в этих древних надмогильных памят­никах, и навевает мысли о вечности, о бренности бытия земно­го, о безграничности одиночества души человеческой...

Я задумался над судьбой еврейских кладбищ и о том, что в них таится вся горестная история диаспоры. В памяти всплыли стихи Агафия Миринейского, византийского поэта VI века, ко­торые я когда-то читал в переводе любимого мною поэта Мои­сея Цетлина:

Смерти бояться зачем? Конец она бедствий и боли, Матерь покоя она, все прекращается с ней! Только единственный раз она к смертному гостьей приходит, Разве встречал кто когда дважды явленье ее?

Раздумья мои нарушили неясные звуки. Прислушавшись, я уловил мелодию и отдельные слова «Эйл Молэй рахамим» - «Поминальной молитвы». Я оглянулся и невдалеке увидел ста­рика. Невысокого роста, худенький, сутулый, в выцветшем дра­повом пальто. Опираясь на палку, слегка покачиваясь, он ти­хим старческим голосом напевал молитву. Рядом с молящимся стояла пожилая женщина. Я незаметно подошел к ним. Сереб­ристо-седая борода придавала особое спокойствие и благород­ство изборожденному морщинами лицу старика. Слова, обра­щенные к Всевышнему, знакомые с детства и, казалось, забы­тые, оживали в моей памяти и сердце: «Он выше всех благосло­вений и песнопений, и восхвалений, и слов утешения, произ­носимых нами в мире...» Сам того не замечая, непроизвольно, я шепотом повторял слова молитвы, а когда она закончилась, неожиданно громко произнес: «Омейн!» Старик повернул голо­ву в мою сторону и спросил:

-   Кто рядом с нами?

-   Молодой человек, не шаргородский, - ответила женщина.

-   Не думал, что на таком древнем заброшенном кладби­ще, - сказал я,- можно еще кого-то встретить!

-   Вы правы, молодой человек,- медленно произнес ста­рик на чистом русском языке. - Кроме меня, никто сюда уже не ходит. Да и кому сейчас есть дело до жертв гайдамацких на­бегов или чумы, посетившей Шаргород три века назад? Или еще многих-многих ужасов, ниспосланных Всевышним на это местечко? Гибловка называлось оно когда-то. Вы, наверное, знаете, что близится Рош а-Шана - праздник Нового года. На­ступили дни, когда человек должен больше всего размышлять о своих деяниях за год прошедший. Канун Рош а-Шана - время раскаяния. Как сказано в Мидраше¹, «ворота мольбы открыты не всегда, ворота раскаяния же раскрыты всегда настежь». Каж­дый иудей знает, что покаяние - вершина мудрости. В пред­дверии Рош а-Шана - праздника надежд и памяти - я прихо­жу сюда, к этим заброшенным и забытым могилам, и напоми­наю великому нашему Богу о душах людей, здесь покоящихся, ибо еще в детстве учитель мой Мотл Китайгородский внушил мне мысль, быть может, самую великую в нашем учении: «Хе-сед шел емет». Вы спросите, что это значит? Скажу вам: «Ис­тинно добрые дела следует вершить, не думая о вознагражде­нии». Теперь вы поняли, почему я здесь, а- не там, внизу, на

новом кладбище?

Видимо, на старое кладбище я пришел, миновав его совре­менный участок. На обратном пути я увидел памятники из чер­ного, серого и розового гранита. Обнесенные могучими метал­лическими оградами, они витиевато возвышались над могила­ми. Скульптурные портреты, барельефы, цветные фотографии на фаянсе, надписи на русском языке и длинные эпитафии под ними... И только явные еврейские фамилии и изредка встреча­ющиеся иудейские символы напоминали о том, что и это клад­бище - еврейское.

Мы медленно пошли в сторону местечка и вскоре снова оказались у речки. Старик остановился и что-то сказал своей спутнице.

- Эзра Мордухаевич предлагает вам пойти с нами к моги­лам шаргородских цадиков², - обратилась она ко мне.

У речки над втоптанными и вросшими в землю древними надмогильными камнями исчезнувшего кладбища возвышались два старинных приведенных в порядок надгробия. Старик пальцами прикоснулся к буквам, высеченным на камнях, и только тогда я увидел, что зрачки его мертвы. Женщина, оче­видно, была его поводырем. Старик долго стоял у могил цади­ков и тихо нашептывал слова молитвы: «... даруй утешение скорбящим, всели в их сердце страх перед Тобою и любовь к Тебе, чтобы служили Тебе всієм сердцем. И да будет их будущ­ность мирной. Омейн».

Покоренный увиденным и услышанным, я попросил раз­решения проводить Эзру Мордухаевича до дома.

Снова выглянуло солнце и залило мягким, неярким светом узкие переулки Шаргорода. Над нами неторопливо плыли об­лака, а мы медленно шли по тихим улочкам. Давно не испы­танный покой вселялся в мою душу.

Дом Эзры Мордухаевича, старый, покосившийся, казалось, обрадовался нашему появлению. Женщина - звали ее Евфро-синья Ивановна - попрощалась с нами. Старик осторожно поднялся по деревянным ступенькам, ведущим к двери, при­коснулся пальцами к мезузе¹, приложил их к губам и пригласил меня в дом.

Большая комната, скромно обставленная. На стене слева фотографии в деревянных и металлических рамках. Под ними тяжелый дубовый стол с огромным фолиантом на нем; рядом большой старинный подсвечник. На полу выцветшие шерстя­ные дорожки. С интересом рассматривая комнату, я не знал, с чего начать беседу. Первым заговорил Эзра Мордухаевич:

-   Что привело вас в Шаргород, молодой человек?

-   Ветер странствий,- смущенно улыбнулся я.

- Что поделаешь, евреи любят путешествовать. Я уже не говорю о Вамбери, но задолго до него в Индию за астрономи­ческими сочинениями был послан Якуб ибн-Тарик, а он при­вез оттуда в Европу десятичную систему счисления...

Очень скоро я понял, что судьба даровала мне встречу с че­ловеком необыкновенным. Мне не хотелось уходить, но как сказать об этом старику?

- Если вы не спешите, я могу вам о многом рассказать... Уже долгие годы я разговариваю только с Богом или сам с со­бой. Не подумайте, что я сошел с ума! Нет, этого не случилось, ибо есть Бог и есть Тора. Открыв в ней людям свою волю, Все­вышний велит нам следовать ей, и тогда человек сам становит­ся Торой. В древнем предании сказано: «Каждая живая душа - как буква в Торе, и все души вместе составляют Писание». Тора, дарованная нам Всевышним, возвращает силы душе, по­терявшей надежду и веру.

Старик придвинул к себе фолиант:

- Скажите, вы читаете Тору? Я счастливый человек, ибо впервые прикоснулся к ее страницам еще в детстве. Мне было шесть лет, когда меня отвели к меламеду¹ Мотлу Китайгород­скому. Отец мой был уверен, что без Торы и ремесла будущего у еврея не бывает, ибо, как сказано в Талмуде, «не обучать сына какому-нибудь ремеслу - все равно, что готовить его к грабежу».

Детство мое прошло в Шполе. Скажите, «ветер странствий» не заносил вас туда? Если бы вы знали, что такое Щпола! Сколько десятилетий прошло с того дня, когда ноги мои по­следний раз шагали по ее немощеным улочкам и деревянным тротуарам, но и сейчас я вижу маленькие домики с открытыми настежь окнами, из которых доносятся громкие голоса хозяек, сообщающих соседкам через улицу все свои новости и меню предстоящей трапезы. Их голоса заглушали выкрики уличных стекольщиков, точильщиков; с разных сторон доносился рит­мичный стук швейных машинок и свист рубанков, голоса ла­вочных зазывал и нежная мелодия скрипки... А на углу Сме-лянской улицы Пыня Стамбулер громко расхваливал свои ко­жухи - сейчас их называют дубленками. Пыня мальчиком по­пал в Стамбул и там научился шить модные кожухи.

О, дивная симфония местечек! Она исчезла навсегда, и в память о ней невозможно установить даже надгробие! Не так давно в Шаргород приезжали еврейские актеры из Москвы. Они думали, что показали жизнь старого местечка, но ничего похожего и даже напоминающего Шполу моего детства в их игре не было. А какой успех имели они у молодежи! Вы спро­сите, почему? Я вам объясню: Шаргород соскучился по еврей­скому слову, даже если оно искажено. Когда я был маленький, в праздник Пурим меня водили на площадь возле базара. Там выступали комедианты. Какие это были актеры! Они не думали об аплодисментах. Комедиант, закончивший первым свое вы­ступление, обходил с подносом публику и собирал жалкие гро­ши за истинно замечательную игру. А актеры, приехавшие на гастроли в Шаргород, жили в Виннице - их, видите ли, не ус­траивал «местечковый отель»... Но больше всего меня удивило другое. После спектакля я пошел за сцену и хотел «перекинуть­ся» еврейским словом с актерами. Так что вы думаете? Не с кем! На сцене они говорят по-еврейски, а за сценой - по-рус­ски. Я ничего не могу понять! Разве можно быть еврейским актером, не зная языка? Я вам уже, наверное, надоел своими раз­говорами. Я так много говорю, как будто забыл, что в трактате «Авот» сказано: «При многословии не миновать греха». Но что поделаешь: «А швер арц рет асах» («Тяжелое сердце много го­ворит»). А я так соскучился по собеседнику...

Я сказал Эзре Мордухаевичу, что благодарен судьбе за встречу с ним, рассказал о своем давнем увлечении историей евреев на Украине, о своих поисках...

Тихий предсубботний вечер распростерся за окном.

- Уже темнеет,- проговорил старик. - Скоро зайдет солнце, и вы зажжете свечи в моем доме. Мы будем праздно­вать Субботу с думой о Боге, чтобы, как сказано в Талмуде, «слиться с Его высшим светом». Давно уже я ослеп, но свет, исходящий от Создателя, озаряет мой разум и путь.

Я зажег свечи, и тепло их огня и света заполнило комнату. Эзра Мордухаевич попросил меня найти в старом серванте бу­тылку с наливкой. Сложив ладони, повернувшись лицом на восток и наклонив голову, покрытую ермолкой, он произнес над вином благословение Субботе, и за скромной трапезой мы продолжили нашу беседу.

Я не мог понять, как в этом человеке - слепом, одиноком и, наверное, познавшем немало горя, сохранилось так много доброжелательности и душевного покоя. «Может быть, един­ственный путь к святости и к Богу - одиночество»,- подумал я. Оказалось, что старик обладает еще одним свойством - чи­тать мысли собеседника.

- О ваших раздумьях в Талмуде сказано: «Кто от наказа­ния небесного становится лучшим в своем поведении, тот дол­жен радоваться постигшим его страданиям, потому что они принесли ему великую пользу. Следует возносить за них благо­дарение Богу, как за всякое другое счастье».

Старик задумался, а потом сказал:

-            Поднимем рюмки в честь Субботы. Она помогает нам избавиться от суетных мыслей.

Я выпил и похвалил настойку.

-            Настойка у меня такая же, как в старые времена, а за­куска скромнее, чем бывала по субботам у самого бедного бед­няка в Шполе.

Хотите, я расскажу вам о Субботе в доме меламеда Китай­городского? Какие это были благословенные вечера! Дочери меламеда - Лейка, Бетя и Доня - надевали белые платьица и торжественно садились к субботнему столу. На белоснежной скатерти появлялись одна за другой тарелки с вкусными яства­ми: в маленькой тарелке - салат из бобов и гороха, рядом - длинная тарелка с селедкой, обложенной луком; в глубокой та­релке - очищенные от кожуры огурцы, залитые простоквашей; в центре возвышался цыпленок, начиненный фруктами. А к приходу из синагоги хозяина на стол подавалась фарширован­ная рыба.

Во главе стола восседал хозяин, а рядом с ним - его сын Иосиф. После молитвы, произнесенной хозяином, дочери за­жигали субботние свечи. Но самое замечательное наступало позже - после субботней трапезы все распевали еврейские гимны и песни.

Еврейские песни... Вы, наверное, думаете, что они только о бедном местечковом портном и обездоленной девушке. Не так, нет, не так! Знаете ли вы, что такое музыка для еврея? Каждый еврей есть певец перед Богом, каждая буква в Торе - музы­кальная нота; в еврейских мелодиях так много сердца... А ев­рейские песни, возникшие в диаспоре,- это скорбная симфо­ния о горькой судьбе народа-изгнанника, тоскующего по своей древней родине...

Старик попросил меня завести патефон, стоявший тут же на тумбочке, а сам подошел к аккуратно сложенной кипе плас­тинок:

- Вот эту.

Он подал мне старую, непривычно тяжелую пластинку. Чу­десный глубокий голос кантора¹ заполнил комнату. Эзра Мор­духаевич наклонил голову к патефону и, слушая мелодию, ти­хонечко подпевал... Он долго выбирал следующую пластинку. Зазвучал «Лебедь» Сен-Санса. Скрипка...

- Вы знаете, о чем я сейчас думаю? Яша Хейфец, Иегуди Менухин, Исаак Стерн, Борис Гольдштейн могли родиться только в нашем племени. Дал бы Бог, еще немного прожил Иосиф, сын меламеда Китайгородского, он стал бы вторым Яшей Хейфецом. Бели бы вы слышали, как он божественно иг­рал на скрипке!

Иосиф был гордостью и надеждой доброго меламеда Мот-ла, гордостью всей Шполы... Когда в местечко вошли красно­армейцы, Иосиф ушел вместе с ними по Смелянскому шля­ху - «за советскую власть воевать»... Больше его в Шполе ни­когда не видели. Кто-то рассказал Мотлу Китайгородскому, что отряд красноармейцев, а с ними Иосиф, попал в плен.

Учитель в хедере

Ведущий певец в синагоге

Далее >

Назад >