Главная > Архив выпусков > Выпуск 1 (1996/5757) > Проза

Дина РУБИНА 

ИТАК, ПРОДОЛЖАЕМ!..

(монолог натурщицы)

Я вот часто думаю - почему голый человек на подиуме в студии выглядит солидно, вроде как при деле, а стоит в таком виде в коридор к электрощитку выскочить - когда предохра­нители вышибает - и ты уже не модель, а просто голая жен­щина.

Вообще, голый человек - существо пустяковое. А предох­ранители у нас в студии, где я натурщицей подрабатываю, час­то вышибает. Художники - народ простой, славный, но руки у них кисточкой заканчиваются. Чуть что - Рая. Тем более, что в прошлой жизни я - инженер-электрик.

Как свет погаснет - я шасть с подиума в коридор, ощупью до щитка, секунда - и порядок. Тогда Ави Коэн - это руково­дитель студии, милый такой, лысый человек - руку мне пода­ет, помогает на подиум взойти и говорит:

- Аз анахну мамшихим - итак, мы продолжаем...

Пятнадцать рублей в час - в смысле шекелей - это ж не валяется. По три часа дважды в неделю - посчитайте-ка. Да мы с Сержантом до его армии на это питались - на мою голую задницу...

Израильтянкам, конечно, платят больше - по двадцать пять. Но Ави Коэн обещал мне с Песаха накинуть рублик, в смысле - шекель...

Да что я, не понимаю - эти ребята художники, что наши, что ихние - все нищие. Особенно зимой, когда турист не едет, а значит, и картин никто не покупает. Они, конечно, подраба­тывают, где придется.

Ходит к нам рисовать Сашка Конякин, из Воронежа. Он к Израилю через бывшую жену отношение имеет, милый такой парень. Так вот он в Меа Шеарим муку на мацу мелет на ма­деньком частном заводике, за шесть рублей в час, в смысле - шекелей. Недавно руку поранил, как раз правую - кровища, говорит, хлестала... Три занятия пропустил. Но ничего, явился веселый. Пусть теперь, говорит, доказывают, что не добавляют в мацу кровь христианских младенцев...

Русские здесь живучие, как евреи в России. А есть еще у нас Фабрициус ван Браувер, очень милый. Ог­ромный такой мужик, блондин. Голландский еврей. Причем то, что он - голландский, он знал, а то, что - еврей, узнал, когда шесть лет назад мама у него умирать стала. Тогда она ему тор­жественно сообщила, что происходит из семьи марранов, ну, тех, кто пятьсот лет назад крестился, но тайком упорно продол­жал быть евреем, хоть инквизиция за это по головке и не гла­дила. Тут ему, значит, мамочка и объясняет - кто он. И по­скольку они вдвоем жили - как мы с Сержантом - берет с него клятву после ее смерти отсидеть по закону шиву^[1] и сразу ехать в Израиль.

Вот что на человека в один миг может обрушиться! Теперь вообразите невинного голландца перед лицом этих диких ев­рейских обстоятельств...

Он отсидел шиву и приехал, и ничего, живет. Ему нра­вится.

Иврит только не осилил, все по-английски. Сам здоровен­ный такой голландец, говорит: «Май фазер - гой»^[2]...

Он здесь работает охранником у Стены Плача.

Да вот и Ави Коэн, довольно известный тут авангардист, - ну, вечно в драном свитере. К нему на днях заявился домой чи­новник из налогового управления. Прикинулся покупателем, ну, эти их штучки... То се... когда о цене сговорились - тот вместо чековой книжки достает служебное удостоверение... Так наш Ави не растерялся. Он галантно взял типа под руку и под­вел к холодильнику. А там, на пустынных полках лежит на блюдечке скукоженный кусочек сыра. Этот, из налогового уп­равления, постоял, поглядел на скучный кусочек и молча ушел... Как говорит в таких случаях Ави Коэн: «Аз анахну мам­шихйм!»

Что касается меня - я всегда выглядела обеспеченным че­ловеком. И сейчас выгляжу обеспеченным человеком, даже когда на подиуме работаю. У меня жизненная установка - ни­когда ни у кого не одалживаться. А то за это потом приходится долго спать.

И вот за меня на днях в супермаркете мужик - явно ма­рокканец - доплатил тридцать копеек. В смысле - агорот. Стопроцентный марокканец, никаких сомнений.

Я набрала полную корзину - ну, там, и шампунь хороший, чашка мне приглянулась в синий горох, кетчуп, который Сер­жант любит (он как раз из армии на субботу пришел) - то се... Уже на кассе спохватилась, что чековую книжку дома оставила. А наличных не хватает. На кассе девушка такая милая сиде­ла, говорит - что делать, избавляйся от не столь важного. Я думаю - ладно, чашку - к черту, хлебцы диетические - к черту, а шампунь и кетчуп - нет. Она говорит - ну, за тобой тридцать агорот.

И тут этот мужик - по виду явно марокканец - он за мной стоял, вынимает из кошелька мелочь и говорит: «Сколько там геверет^[3] должна?»

Я аж взвилась. Да ты что, говорю, мотек^[4], спасибо, конеч­но, но ты не беспокойся, я человек обеспеченный. А он в от­вет - брось, ай, о чем говорить!.. - и мелочь на кассу, небреж­но так... Классический, стопроцентный, каких в русских газетах рисуют: цепи золотые на шее, на запястьях...

Я вот думаю: что им двигало? Унизить захотел? Или просто торопился, а я на кассе застряла... А может, он просто непло­хой мужик, а я на воду дую... После того... молочка...

Да нет, в принципе мне от того происшествия ни холодно ни жарко... Даже смешно, что меня заело - подписка о невы­езде! Как будто я вот сейчас бы за границу подалась. Чего я там не видала - во-первых. Во-вторых, у нас с Сержантом есть на что другое тратить... А вот заело! Лежу ночами, и грызет меня, грызет... Да что ж это такое, думаю - куда ж это я приехала?!

Хотя - надо объективно рассуждать: они там, в полиции, из чего исходят? Из фактов. Ведь факты какие? Убирала я у этой бабки? Убирала. Пропали у нее, как она в заявлении пи­шет, бриллианты? Черт ее знает, вроде пропали...

А я на допросе говорю полицейскому: ну посмотри на ме-
ня - я же даже выгляжу обеспеченным человеком, на кой мне
ее бриллианты?                        \

А он мне доброжелательно так: слушай, ты отдай, что взя­ла, и можешь идти куда хочешь.

Я говорю ему: у меня высшее образование, я инженер-электрик. У меня на заводе, знаешь, сколько таких как ты му­жиков в подчинении ходило?

А он говорит: мне твой корот хаим^[5] изучать некогда. От­дай, что взяла у геверет и можешь быть свободна. А если будешь упираться, мы тебе предложим через детектор лжи пройти.

Я даже расхохоталась. На, говорю. Тащи сюда свой детек­тор. Нашел, чем испугать российского еврея. Но только этот божий одуванчик долбанный пусть тоже процедурку пройдет.

Он так и записал в деле: согласна, мол, пройти проверку на мехонат эмет^[6]. Ла-адненько...

И тут выясняется, что моя старушка отказывается от про­верки на детекторе. В связи с высоким давлением.

Тогда я стала вспоминать наши с ней душевные беседы. Бывало, я тряпкой враскорячку шурую под диванами и шкафа­ми, а она ходит за мной и все сокрушается, как мы, русские евреи, отошли от великих традиций своего народа. Ходит за мной по пятам, дает указания, где еще подтереть, и все угова­ривает к традициям вернуться.

Ну, конечно, с традициями оно хреново. У нас с Сержан­том вообще конфуз с этим делом вышел. Когда мы только при­ехали, соседи Сержанту талес^[7] подарили. Постучали утром, во­шли и торжественно так на плечи накинули. Сержант очень растрогался. Смотри, мам, говорит, какое красивое полотенеч-ко нам подарили. Так что насчет традиций - это справедливо.

Уже после допроса я вдруг вспомнила, как перед проис­шествием она все пыталась передо мной бриллиантами похвас­таться. Смотри, говорит, какое богатство у меня!.. Но я в тот день опаздывала на студию, мне совершенно не до бриллиан­тов было, тем более чужих.

И когда я это вспомнила... Ну, в общем, мне все стало ясно. И мне захотелось только спросить у нее: как насчет вели­ких традиций нашего народ? Только спросить - как, мол, на­счет традиций?

И пошла я к ней... У нее небольшая такая вилла в Гар-Нофе. Позвонила в калитку, как обычно. Вышел на крыльцо внучок ее, парнишка лет шестнадцати, славный такой, с серь­гой в ухе. Убирайся, кричит, русская вора! Ага, именно так - «хусская воха».

Ну, на это мне, положим, плевать, я к этим словесам бес­чувственна... Я человек в основе своей не лирический.

Собаку он еще с привязи спустил, что совсем глупо: собак я не боюсь, слава Богу, не местная, да и собачка меня знает. Подбежала к калитке, радуется, хвостом машет.

Я, признаться, камешек-то подобрала. Хороший такой, увесистый камешек... Потом одумалась. Ну, расколочу я им окно. Самой же потом стекло оплачивать. И пошла...

Главное - я Сержанту ничего не рассказываю. Я и там ни­когда на него своих неприятностей не вешала. У меня Сержант с детства очень задумчивый мальчик. Я из-за этой его задумчи­вости и замуж не вышла, чтоб ему лишнего повода к мыслям не давать. Просто понимала, что он не заинтересован. А сейчас мне этого замужа и даром не надо. Навидалась. Тот самый ста­кан воды вам, возможно, и подадут, но вопрос - какой ценой, и доживешь ли ты вообще до этого стакана...

Мне-то грех жаловаться - Сержант одни грамоты домой таскает. Недавно даже приемником его наградили. Я спрашиваю:

- Ну, тебя еще как-нибудь материальненько поощрили?

- Поощрили. Чем?

- Генерал рядом с собой обедать посадил.

- Ты не чавкал? - спрашиваю.

- Нет, - говорит, - генерал чавкал...

Тут на днях предложили ему пройти тест на какие-то курсы офицерские. Написал он. Вызывает его армейский психолог. Знаешь, говорит, судя по результатам этого теста, тебе с твоим мироощущением не только на курсы офицеров - тебе в армии оставаться нельзя... Иди, через два месяца новый тест писать бу­дешь. Сержант говорит ему: думаешь, за это время мир даст мне шанс изменить о нем мнение?.. Тот расхохотался и говорит: в офицеры я бы тебя не взял. Но в приятели взял бы...

Сержант ведь у меня младший. В смысле - младший сер­жант. Скоро должен выслужиться до старшего. Но он не заин­тересован. Говорит - не хотелось бы. Почему? - спрашиваю. Да лычки, говорит, отпарывать, потом новые пришивать...

...Да, так вот живу я в невыезде - ну а мне и не надо. Только к почтовому ящику каждое утро бегаю, чтоб повестку из полиции не прозевать.

И тут у нас в студии такое дело, Фабрициус наш, вш Брау-вер, договорился с одной галереей в Амстердаме о выставке на­шей братии. Теперь картины надо везти, а некому. Сашка Ко-някин муку на мацу мелет - Песах на носу, время самое горя­чее. А Фабрициус на посту у Стены Плача дамам косынки раз­дает и тоже отлучиться не может.

Ну, ^и говорят они мне: а не поехать ли тебе, Рая, картины ввезти. А мы на дорогу сбросимся, командируем тебя.

И вот надо же: сколько я себя уговаривала, что мне все рав-£р что никуда я не собираюсь, а чуть забрезжило, чувствую - умираю, хочу в Амстердам. Чувствую - с детства именно в Ам­стердам хотела.

Говорю я им: так и так, всегда готова подставить вам, му­жики, свое дружеское накладное пле'чо, но в настоящий мо-йент состою на учете в полиции по делу о краже драгоценно­стей. Ну, рассказала, в общем, о бабуле...

Художники мои буквально ошалели. Набросились на меня, ругают - чего молчала. А у меня, отвечаю, жизненная установ­ка - никогда ни у кого не одалживаться... За это обычно при­ходится долго спать.

Ави Коэн даже сморщился от этой истории, как от кисло­го. Выезд-шмыезд, говорит, на иврите, конечно, - эйзе штует!

Пошел он со мной в полицию, долго сидел у начальника и вот не знаю - то ли поручительство какое подписал, то ли еще что, но разрешили мне на три дня отлучку.

Вышли мы с Ави на улицу Яффо, купили по шуарме^[8]. Со­лнышко светит, народ толчется, благодать такая. И он мне го­ворит, мол, ничего, Рая, видишь - ба Исраэль^[9] все по-домаш­нему, и главное знай, что ба Исраэль всегда найдется место, где за тебя заплатят... Знаешь, говорит, может у этой старухи мания? А может, у нее внучок по шкатулкам шурует, а она на тебя подумала?

Знаешь, говорю, а не пошла б она вместе со своим внуч­ком, своими шкатулками и своими маниями...

Ави доел шуарму и говорит: «Аз анахну мамшихим»...

...Я про Амстердам - можно рассказывать не буду? Чего там рассказывать, эх... Я три дня по нему ходила и все время про Фабрициуса ван Браувера думала - это ж надо, думаю, куда человека судьба заносит. И представляла, как сейчас наш летучий голландец у Стены Плача дамам косынки раздает.

Что плохо - английский куда-то сгинул. Хочу сказать бук­вально две-три достойных человека фразы, тыр-пыр... очень в эти моменты обостряется иврит. И главное, возникает в тебе какое-то подсознательное раздражение против собеседника: стоит, понимаешь, мудило, ушами хлопает и ни бельмеса по-древнееврейски.

Командировочные свои я отработала. И деньги ребятам привезла - три картины галерейщица сразу купила и еще пять взяла на комиссию. Остальные четыре надо назад везти.

Заказала я такси до аэропорта. Приехал голландец - благо­ухающий духами, элегантный. Икскьюз ми', говорю, у меня картины, должно быть, в багажник не влезут. О, говорит, пус­тяки, донт варри², мисс! Взял картины, отнес в багажник, тот не закрылся, так он откуда-то какой-то крючочек достал, заце­пил, скрепил, сели, поехали. Все быстро, точно, элегантно, гады иностранные...

Вываливаюсь в два часа ночи в аэропорту Бен-Гурион со всеми бебехами - картины, чемодан. Бросаюсь к маршрутке:

-  Сколько до Иерусалима?

Стоит верзила, на шее цепь золотая, жвачку жует, куда-то вдаль глядит.

-   Сто шекелей.

-   Что, - спрашиваю, - маршрутка - сто шекелей?! Да я сейчас за эти деньги вон такси возьму до дома!

Он жевать перестал, лицо окаменело, жвачкой в сторону выстрелил.

-   Что?! - орет. - До Иерусалима такси - сто шекелей?! Пойдем, покажи мне того, кто за эти деньги повезет! Я сам ему сто шекелей дам, если он скажет, что поедет! Садись ко мне и не морочь голову!

-   Двадцать, - говорю.

-   Слушай, ты чокнутая русская! Восемьдесят, и едем!

-   Двадцать, - говорю.

-   Издеваешься? Думаешь, тут тебе Россия? Шестьдесят, и скажи спасибо! 

^[1] Семидневный обряд оплакивания покойного.

^[2] Мой отец - нееврей.

^[3] Женщина (иврит).

^[4] Милый (иврит).

^[5] Женщина (иврит).

^[6] Милый (иврит).

^[7] Четырехугольная накидка с кистями по углам, в которую облачаются мужчины во время молитвы.

^[8] Специально приготовленное мясо (иврит).

^[9] В Израиле (иврит).

Далее >