Главная > Архив выпусков > Выпуск 2 (1997/98-5758) > Проза

Лев РАЗГОН

 «Аллея праведников» - так назвал я давно уже задуманную книгу. Она пишется в основном мысленно, складываясь из отдельных крупиц моей памяти, которые короткими, но яркими вспышками озаряют прожитую мною жизнь. В ней было все, в этой долгой жизни, - любовь и ненависть, жизнь и смерть, радость и горе, отчаяние и надежда.

То, что началом моей новой книги будет публикация этой новеллы в альманахе «ДИАЛОГ», который мне очень дорог, который я люблю и очень высоко ценю, - для меня добрая примета, залог того, что и альманах, и моя книга, и наше общее дело - литература - устремлены в будущее.

ПРАВЕДНИК

Из новой книги

Прекрасным весенним утром, когда северное солнце не только светит, но уже и греет, на высоком берегу красивой поэтическим названием Весляна мы - несколько десятков человек, - кто с жадным любопытством, кто со смехом и радостью, следили, как на наших глазах тонет в реке молодой солдатик. Вероятно, ни у кого из нас эта смерть не вызывала и тени сожаления. Наиболее бойкие, видя, как утопающий из последних сил хватается за скользкий камень, кричали ему: «Не трать, куме, силы!».

И я был среди них, и я не испытывал к погибающему человеку ни­какой жалости. Чего его жалеть? Он из тех, кто нас вырвал из жизни, привез сюда, мучает и убивает. Для меня тогда не существовало разни­цы между Вышинским и этим срочнослужащим молоденьким солда­том. Все они против нас, все они наши враги...

И сейчас, когда больше полувека отделяют меня от этого утра 1939 года, я не нахожу слов осуждения для себя товарищей по Первому лагерному пункту Устьвымлага. Мы просто были тогда другими людьми, не такими, как раньше, не такими, как сейчас.

А происходило вот что: была скатка леса. Из всех каторжных лесных работ - эта самая приятная, я бы даже сказал - веселая. Она бывает всегда весной, в самое хорошее время, когда река уже набрала силу, вокруг все зеленеет. И приятно разрушать эти аккуратно уложенные с побеленными торцами штабеля бревен, еще сохранивших запах леса и остатки прежнего своего величия, когда они были высокими краснобронзовыми деревьями. С развеселыми криками мы подкатываем толстые тяжелые бревна к кромке обрыва. Смотрим, как бревно мчится, сшибая на своем пути пни и остатки кустарника, и с шумом шлепается в воду. Работа идет споро, мы бегаем по штабелям, позабыв, что катище оцеплено конвоем, - в нас бродит позабытая вольность.

В это самое время происходит то, с чего я начал свой рассказ.

К берегу реки бежит десяток вертухаев. Там и старшие, там и младшие, и сам начальник охраны лейтенант Дурнев. А впереди, крепко в руке поводок служебной собаки, мчится молоденький солдат - из тех, кого обучают ловить беглецов. Овчарка взяла след и кинулась в воду. Весляна - горная река. По большим камням, устилающим дно, ее можно перейти вброд. Так, очевидно, и считает этот «Верный Руслан», оправдывавший свою будущую литературную репутацию. Собака с силой тянет проводника, он бежит вслед за ней, перепрыгивая с камня на камень. Но тут его сшибает бревно, он спотыкается и с головой уходит под воду. Над ним проносятся бревна, собака в недоумении остановилась, вертухаи слева кричат и дают совета, но ни один из них не бросается в реку спасать товарища. А мы, наверху, тоже кричим им торжествующе. До тех пор, пока не понимаем, что человек утонул... Погиб на наших глазах.

Конвой согнал нас со штабелей, окружил, и мы, сбившись в кучку, наблюдаем, как баграми зацепляют и вытаскивают из воды тело утопленника.

Нам известна предыстория этой трагедии. Случилось довольно редкое происшествие - ушел в побег заключенный. Случаи эти были редкими, потому что они никогда благополучно не кончались. Беглецов, даже если это были опытные уркаганы, ловили, убивали, привозили их трупы и сбрасывали у вахты. В назидание, дабы напоминали о судьбе того, кто понадеется на «зеленого прокурора» - так называлась попытка к побегу. У нас давно не было побегов, и мы все были удивлены, когда по лагпункту разнесся слух о том, что из лесорубной бригады, прямо из лесосеки, бежал человек. От этого зека меньше всего можно было такого ждать. Это был почти малолетка, совсем юный парнишка, сидевший по какой-то слабенькой уголовной статье, тихий, державшийся особняком и от пятьдесят восьмой статьи, и от лагерной шоблы.

В этот день нас раньше времени сняли с работы, и мы поняли, что такое «усиленный режим». На вахте нас не просто обыскивали, а заставляли раздеваться почти догола; нас строем отвели в бараки; строем отвели в столовую и обратно; параши внесли в бараки и заперли нас на замок.

Надзиратели свирепствовали, уничтожали любые признаки запрещенной жизни: шахматы, сделанные из хлеба, красивую открытку, присланную из дома, старые газеты, рассматриваемые как материал для изготовления «стирок» - самодельных карт. К штатным надзирателям мы относились без особой вражды. Все это были немолодые люди, подолгу работающие в лагерях и привыкшие к зекам. Почти со всеми можно было сговориться, договориться, редко кто из них проявлял особое рвение в соблюдении множества правил, регулировавших проявле­ния уж какой там жизни, но все же жизни.

Поэтому мы особенно невзлюбили одного из них. Немолодой, не из свирепых, не матерящийся, спокойный, он не допускал ни малейшего нарушения лагерных правил. Снимал с нар вышитую наволочку - по­дарок женщины; не пропускал в посылке ничего, что не входило в спи­сок разрешенного. Он не кричал, не топал ногами, а просто говорил: «Не положено». Его так и звали: Неположено. Под этой кличкой он у нас и проходил. И настолько мы и он сам к этой кличке привыкли, что отзывался, когда ему кричали: «Неположено, иди сюда!»

На следующий день после катастрофы на Весляне мы проходили че­рез вахту, на которой висели траурные флаги. Наш лагерный художник изготовил большой плакат - «Вечная память доблестному (имярек), павшему в борьбе с врагами народа». Был день похорон бедного утоп­ленника, и нас с работы сняли на два часа раньше, чтобы все конвой­ные могли принять участие в траурной церемонии. Конвой в этот день был с нами непривычно суров, придирчив, жесток - как будто мы бы­ли повинны в смерти их товарища. А ведь повинны... И нам казалось естественным, что законвоировали половину бесконвойных, и чуть что на лесосеке конвоир вскидывал винтовку, увидев, как кто-то из нас ото­шел на несколько шагов, чтобы сорвать с куста чернику.

Прошло дней пять после этого происшествия. Уже закончили скатку леса и жизнь начала входить в прежнюю колею. Во всем, кроме одно­го: побег оказался удачным! Беглеца не поймали. Хотя все имевшиеся на лагпункте собаки-ищейки вместе со своими хозяевами шныряли по всей округе. Ежедневная «молитва» - «шаг вправо, шаг влево счита­ется побегом, стреляем без предупреждения» - проговаривалась в эти дни конвоем особенно выразительно и зловеще. За поимку беглеца была обещана большая премия и двухнедельный отпуск. Все напрасно.

Но жизнь есть жизнь, и в ней выпадают неожиданные удачи. Мне поручено сходить на Мехбазу - соседний лагпункт в семнадцати кило­метрах от нашего, чтобы получить счета за ремонт наших лесовозных машин. Поручение приятное. Пройтись по хорошей погоде вдоль ши­рокой наезженной дороги, потолкаться несколько часов на Мехбазе, по­видаться и всласть наговориться со знакомыми из нашего московского этапа, а затем вернуться назад на лесовозе. Хотя я уже числюсь в при­дурках и работаю нормировщиком в плановой части - до бесконвойности еще не дорос, высоким доверием начальства не удостоен. Поэто­му иду с конвоем.

Впрочем, какой это конвой - просто наш обычный старый надзира­тель. И не кто-нибудь, а Неположено. Оказывается, конвоир он вполне приемлемый, даже приятный. Он шагает рядом со мной по широкой ав­томобильной дороге, а я иду по параллельной тропке, вдоль леса. Лес необыкновенной красоты. Красные гладкие стволы без сучьев уходят ввысь, крона у них такая маленькая, что я невольно завидую лесору­бам, которым и сучья не нужно будет обрубать, и с подростом не при­дется возиться: в этом бору его нет, стволы вырастают из ровного бело­го мха - ягеля. Недолго я еще пробыл в лагере, а уже успел разлюбить лес смотрел на него глазами зека, которого пригонят в этот красивый лес и заставят его пилить, обрубать сучья, кряжевать, трелевать к лесовозной дороге.

Неположено идет молча, наверное, ему и не положено разговаривать с конвоируемым арестантом. Никого мы не встречаем по пути, да и не можем встретить: бесконвойных командировок здесь нет, начальство из Вожаеля выезжает редко. Поэтому мы были ошарашены, когда за ство­лами сосен показалась пыльная, обтрепанная и очень жалкая фигура. Мы его сразу же узнали. Беглец! Тот самый, которого уже пять дней ищут по всей устьвымской тайге и найти не могут. Тот самый «враг на­рода», из-за которого доблестно погиб молодой солдат...  он стоял, не двигаясь, прислонившись к дереву, и молча смотрел на нас. На исхудалом лице - огромные, глубоко запавшие глаза. Неположено не схватился за наган, торчавший у него из кобуры. Он только спросил:

-   Это что же, на тебя ни одна собака не вышла и ты никого не видал?

-   Нет, не слышал собак и никого не видел за это время.

-   Что же ты ел?

-   Немножко ягод подобрал. И ягель...

Действительно, к его запавшему рту прилипли веточки сухого, без­надежно несъедобного мха. Кирзовые ботинки были разбиты, окровав­ленный большой палец высовывался, и становилось понятным, как тя­жело было идти по кочкам, по старым заброшенным лесосекам этому мальчику.

-  Харчи с собой в побег брал?

-  Пайку только.

-  Ох ты, дурень проклятый!

Надзиратель вытащил из кармана большой кусок хлеба, покрытого пластинкой сала, сначала хотел разломить его, потом передумал и це­ликом протянул беглецу.

Мальчишка ел жадно, запихивая пальцами в рот большие куски. Из глаз его вдруг потекли слезы. Мгновенно проглотив еду, он продолжал беззвучно плакать.

-   Куда идешь-то?

-   Домой.

-   Куда, куда?

-   Домой. В зону.

-  Это на лагпункт, что ли? - Неположено ошарашенно посмотрел на беглеца.

-  Тебя же там, дурака, убьют. Забьют, а то и просто пристрелят, да положат у вахты - поймали-де беглого, не ушел он от нас... Ох, что же с тобой, дураком, делать?

Беглец стоял неподвижно, плакать он перестал и не сводил глаз с надзирателя. На меня он не обращал никакого внимания, как будто и не видел.

-   Возьмешь налево, там овражек есть, а по нему тропка. Как из ов­ражка выйдешь, иди по ней, только на дорогу не моги выходить. Приве­дет тебя тропка к задам Комендантского. Прямо иди на вахту и объявись.

-   А что сказать?

-   Скажешь, дурной, что заблудился. Не поверят они, там про тебя уже знают. Так ведь не убьют. Ну, дадут по шее, в кондей отведут или в тюрьму. Не отобьешься, срок тебе намотают. Ну да что тебе срок - в живых останешься, обратно на первый не пошлют. Наверное, на штрафняк загремишь - так не страшно, и там люди живут. А ты еще молодой, тебе еще жить... Вот так и иди тихонько, главное - не пока­зывайся людям. Тебе еще километров шестнадцать топать. А поесть для тебя у меня больше нету. Ну, дойдешь как-нибудь.

Ни надзиратель, ни беглец на меня не смотрели, как будто меня там и не было. А я себя чувствовал виноватым - не взял с собой пайку. Вроде винить меня не за что. А все-таки виноват!.. Не пожалел я того молодого солдатика, чье мокрое безжизненное тело баграми вытаски­вали из воды. А почему пожалел этого чужого зека надзиратель, извест­ный тем, что всегда делал «что положено»? Положено было беглеца схватить, отвести на лагпункт, получить благодарность, премию, от­пуск... А он? Ну, убьют, конечно, парнишку. Но сколько же на его гла­зах вывозили в деревянном ящике на лагерное кладбище вот таких!..

В Иерусалиме, в Музее Катастрофы, где все вызывает содрогание, есть лишь одно место, где может отдохнуть душа и высыхают слезы. Это - Аллея праведников. В этой аллее посажены деревья в честь и поминовение каждого, кто спас человека от смерти. Рискуя собствен­ной жизнью, они прятали, кормили, уберегали от смерти евреев.

Катастрофа, организованная немецкими национал-социалистами, уничтожила шесть миллионов европейских евреев. Советские их кол­леги убили людей намного больше. Но и в этом царствии зла и смерти нет-нет да находился кто-то, способный проявить жалость, спасти че­ловеческую жизнь.

У нас нет и подобия музея, посвященного памяти десятков миллио­нов погубленных людей. Но если бы такой музей был создан, была бы там - пусть небольшая и чахлая, но была бы своя Аллея праведников.

Я не помню, да, может, и не знал имени надзирателя, которого звали кличкой Неположено. Но знаю, что свое дерево в этой несуществую­щей пока аллее он заслужил.

Назад >