Главная > Архив выпусков > Выпуск 3-4 (Том 1) (2001/02-5761/62) > Проза

Аарон МЕГЕД

ЯД ВА-ШЕМ'

СЧЕТ ДУШЕ

Старик Зискинд жил один в маленьком доме на окраине города. Раз в месяц — в субботу после полудня — его навещала внучка Рая и ее муж Иегуда.
Рая тихо стучала в дверь. Три раза, как было условлено у них с дедом еще с того времени, когда он жил вместе с ней и матерью. Постучав, стояла, прислушиваясь, в ожидании, пока старик откроет.
— Идет уже, — шептала она, расслышав за дверью шарканье шлепанцев. Звякал ключ в скважине, дверь открывалась.
— Проходите. — Дед подтягивал брюки, глядел на них как-то рассеянно, в уголках его глаз скапливалась слизь. Из длинных рукавов всегдашней желтой майки торчали кисти рук — белые, узкие, старчески беспомощные, странно похожие на девичьи; такой же старчески дряблой казалась шея.
Рая и Иегуда садились к столу, на белой скатерти хлебные крошки — следы обеда в одиночестве, — остатки мяса на тарелке, фруктовые косточ¬ки на дне стакана. Старик пытался навести порядок, взбивал смятые подуш¬ки, набрасывал покрывало на узкую кровать. Комната была запущенной и неуютной, и это показывало, насколько неумел он в хозяйстве: в углу — две закопченные керосинки, чайник, кастрюли, в раковине — гора немытой посуды, на тумбочке навалены толстые книги в кожаных переплетах, на спинках стульев — одежда, в облезлом буфете орехового дерева — пустые полки, на стене — старые, давно остановившиеся часы с маятником.
— Обязательно нужно подарить ему новые часы, — озабоченно говорила Рая всякий раз, когда этот маятник попадался ей на глаза, да купить их как-то было недосуг.
Она любила своего деда, его лицо, умное и доброе, седую шелковистую бороду, тихий голос, который, казалось, был создан, чтобы говорить только добрые и разумные слова, она уважала его за ту решимость, с которой дед оставил их дом и поселился здесь, взвалив на себя бремя одинокой старости. С дочерью он был в давней и горькой ссоре.
После смерти Раиного отца оскудел их когда-то большой и богатый дом. Остатки старой мебели, хрусталь, драгоценности — все, что оставалось от лучших времен, было продано. Дед Зискинд жил с ними с тех пор, как при¬ехал в страну. Мать начала работать ассистенткой у зубного врача, и дед надумал отдать ей все свои сбережения — небольшой капитал, хранивший¬ся в банке. Такая же гордая и упрямая, как и он, мать наотрез отказалась. Однажды, после особенно долгой ссоры, когда они не разговаривали несколько недель, дед собрал кое-что из вещей, снял со стены старые часы с маятником и уехал.
Это произошло четыре года назад. С тех пор Рахель навещала его раза два в неделю, приносила продукты, убирала, готовила на несколько дней впе¬ред. Где она брала деньги на еду, дед уже не интересовался, будто раз и навсегда перестал вникать в хозяйство...
— Чем мне вас потчевать? — спрашивал он, придавая комнате подобающий для приема гостей вид.
— Не беспокойся, дедушка. Ничего не надо, — бормотала Рая. Но дед ставил на стол вазочку с вареньем, виноград, сливы, печенье, два стакана крепкого чая.
Чтобы доставить деду удовольствие, Рая съедала всего понемножку. Для Иегуды каждый их приход сюда был мучительным: от одного вида посуды его начинало подташнивать. И когда на столе появлялась вазочка с варень¬ем, он строил жене гримасу, показывая, что не дотронется до отравы. Дед принимался его уговаривать. Рая поглаживала по колену, примирительно улыбаясь, и Иегуде приходилось проглатывать целую ложку тошнотворно¬го сиропа.
Старик расспрашивал их о том о сем. Рая пыталась рассказывать что-нибудь занятное, чтобы развлечь мужа.
Потом происходило то, что Иегуда ненавидел больше всего и из-за чего всякий раз грозился прекратить эти походы: дед вставал из-за стола, придви¬гал стул к стене, осторожно забирался на него, держась за спинку, чтобы не упасть, открывал дверцу старых часов и вынимал матерчатый сверток, пе¬ревязанный черным шнурком. Потом запирал дверцу, усаживался, развя¬зывал шнурок и клал перед Иегудой стопку листов: «Вот, прочти это...» «Дедушка, он же читал уже десять раз!» Но дед делал вид, что ничего не слышит, и Иегуде приходилось читать то, что он уже знал почти наизусть, — поминальную речь деда, написанную его крупным неровным почерком на восьми больших листах. Плач о родном городке на Украине, уничтоженном немцами до последнего кирпича.
Ритуал чтения заканчивался, дед собирал листы, складывал их, тяжело вздыхал: «И ничего не осталось. Памятника — и того нет. Прах и пепел. И ты только представь себе: двадцать тысяч евреев — и некому рассказать о них».
Далее по программе следовали письма, конверты, фотографии его внука Менделе, убитого в двенадцатилетнем возрасте, — сына его сына Осипа, главного инженера большого химического завода. Дед показывал их Иегуде и говорил: «Это был гений. Подумать только, в одиннадцать лет окончил консерваторию, получил государственную стипендию. Гений! Посмотри на этот лоб! Каким мог бы стать скрипачом! — Фотография возвращалась на место, заключительный вздох: — Ничего не осталось!»
Рая и Иегуда неловко молчали. Все это они уже слышали, знали о его Незаживающих ранах, но это их уже давно не трогало.
Дед же, перевязывая сверток шнурком, продолжал свое: «Осип тоже был светлая голова, в молодости иврит знал, Бялика наизусть помнил. Сам выу¬чил. Читал все время Гнесина, Фруга, Бершадского. Вы Бершадского не знае¬те, а писатель хороший. У Осипа было горячее сердце. Политикой не зани¬мался, сионистом не был, хоть и высокий пост занимал, и не забывал, что еврей: назвал своего сына в память о брате Менделе; это, я вам скажу, не самое безопасное имя в России. Еврейское сердце у него было».
Дед обращался только к Иегуде. Рая оставалась для него все той же дев¬чушкой, что когда-то слушала дедовы рассказы, примостившись у него на коленях. Его же он считал человеком ученым, знающим. К тому же занима¬ющим государственную должность. Рая помнит, с чего все началось, когда, как туманом, стало заволакивать разум и память деда Зискинда.
После войны он еще долго ждал — то с надеждой, то с сомнением — вестей от сына... Ведь многие спаслись, перебравшись на восток. Дед об¬ходил одного за другим своих земляков, но никто ничего о сыне его не слышал. Старик не переставал надеяться: может, уберег сына высокий пост? Однажды вечером, вернувшись домой, Рая застыла на пороге: дед Зискинд сидел на полу в разодранной одежде. Домашние перешептыва¬лись, мать ходила с заплаканными глазами. Рая тоже заплакала из-за по¬стигшего дедушку горя, из-за его помертвевшего лица, из-за гнетущего молчания, нависшего в доме. Дед молчал упорно, будто принял обет. С утра до ночи сидел за своим столом, снова и снова перечитывал старые письма, часами смотрел на семейные фотографии, по-стариковски близ¬ко поднося их к глазам, или глядел в окно невидящим взглядом, положив обессилевшие руки на край стола. Он перестал быть тем словоохотливым, скорым на шутку дедом, что вмешивался во все домашние дела, экзаме¬новал внучку по еврейской истории и шумно радовался, если оказыва¬лось, что он разбирается в этой истории лучше учителя. Теперь он жил, наглухо отгородившись от мира, погрузившись в свои мысли, куда нико¬му из близких не было доступа. Как-то сразу дед стал непривычно упрям, чем изрядно досаждал домашним: требовал, чтобы еду приносили ему в комнату, не заходили без стука, и даже в сильную жару не позволял опус¬кать у себя жалюзи. Если порядок этот случайно нарушался, дед вскипал и ссорился с матерью.
Когда умер Раин отец, дед не выказал никакой печали, ни единым словом не утешил дочь. А с окончанием срока траура словно пробудился, загово¬рил. Но не об умершем Раином отце, не о сыне Осипе, а о Менделе, внуке. По нескольку раз на дню заводил о нем речь, рассказывал, как тот выглядел, хотя знал внука только по фотографиям. Бормотал что-то вполголоса, рас¬суждал сам с собой, как надо было бы его растить. Или принимался обви¬нять сына и невестку в том, что не угадали они беды заранее, не уберегли внука, не спрятали в надежном месте у гоев, не постарались переправить в Эрец Исраэль. Бессвязное его бормотание порой доводило Рахель до истерики: «Все! Хватит! Прекрати! Я с ума схожу от твоего бреда». Потом, успокоившись, она говорила Рае: «Склероз у него, расстройство памяти, сам не знает, что говорит».
Однажды — Рая запомнила это на всю жизнь — дед явился в гостиную, одетый в праздничный черный костюм, ослепительную белую рубашку, с цилиндром на голове и в башмаках, начищенных до блеска. Таким его не видели уже много месяцев — это было страшно: они решили, что дед со¬всем помешался.
— Что за праздник сегодня? — спросила мать.
— Будто вы не знаете? День рождения Менделе.
Мать расплакалась, Рая убежала в слезах из дому. Вскоре после этого дед уехал от них.
Рассудок постепенно к нему возвращался. Правда, он часто забывал, что происходило накануне, зато отлично помнил все, что случилось тридцать лет назад в маленьком городке на Украине. Рая приходила к нему — сначала с матерью, потом с Иегудой. Самое неприятное, конечно, было то, что каж¬дый раз им приходилось выслушивать рассказы о внуке Менделе и читать вслух все ту же дедову исповедь об уничтоженном городе. Рахель порой вступалась за молодых, напускалась на деда. «Перестань морочить им го¬лову, — говорила она, решительно убирая со стола листы и сворачивая их, — хочешь, чтобы они тебя навещали, так не говори им о мертвых, гово¬ри о живых. Они люди молодые, нечего им мозги засорять». А по дороге домой успокаивала Иегуду: «Не обращай внимания, он уже старый, наш дед, ему за семьдесят. Не помнит ничего».
Раину беременность дед Зискинд заметил только на седьмом месяце, да и то потому, что Рахель торжественно сообщила ему о приближающемся семейном событии, о том, что у него скоро появится правнук.
На следующий вечер дед впервые пришел к молодым. Он стоял на поро¬ге, одетый как тогда, когда отмечал день рождения Менделе. Рая от радости так растерялась, что обняла и расцеловала его, как в детстве. Лицо деда кротко сияло, глаза лучились тем же умным и лукавым светом, что и в прежние дни, пока с ним не случилась беда. Он неторопливо обошел квар¬тиру, заметил и одобрил в ней каждую мелочь, и его веселость заразила Раю и Иегуду — они искренне смеялись. Старик Зискинд и словом не обмолвил¬ся, что знает о предстоящем событии, и впервые за много месяцев ни разу не вспомнил о Менделе.
— Ах вы, злые дети! Как же вы обращаетесь с дедом? До сих пор скрывали от меня свою квартиру!
— Да сколько раз мы звали тебя к нам, — с улыбкой отвечала Рая.
— Звали? Нужно было привести меня сюда, притащить силой!
— Ты ведь все отказывался.
Думал, живете в темной конуре, а конура у меня и у самого есть. Ну да ладно, я не сержусь. — А уходя, сказал: — И не думайте приходить ко мне больше. Уж теперь я знаю, где вы скрываетесь и что у вас за дворец. Сам приду — надеюсь, не прогоните?
Рахель, услышав от молодых о внезапном появлении деда, нисколько не удивилась:
— Знали бы вы, о чем он мечтает, с тех пор как я сказала ему о ребенке. У него одно на уме: если родится мальчик, чтобы назвали его по имени внука...
— Менделе?! — ахнула Рая, от неожиданности прыснув со смеху. Иегуда снисходительно улыбнулся: мол, он прощает старикам их чудачества.
— Конечно, я сказала, чтобы он выбросил это из головы, но вы сами знаете, какой он упрямый. Уверен, что вы согласитесь, даже рады будете, особенно ты, Иегуда.
Тот пожал плечами:
— Бред какой-то. Сделать ребенка несчастным на всю жизнь.
— Не поймет он этого, — покачала головой Рахель.
— Мы уже выбрали имя, — сказала Рая. — Родится девочка — назовем Оснат, а родится мальчик — Эхудом.
Ни то, ни другое имя Рахели не нравилось. С этого вечера, о чем бы они ни говорили, разговор возвращался к выбору имени; споры эти омрачали ту радость ожидания ребенка, что царила в доме, то настроение глубокой умиротворенности, которая исходила от матери, от тайны ее тела, храняще¬го в своих недрах сокровище, сокрытое от чужих глаз.
Рахель, равно болея душой и за своего отца, и за детей, сама не знала, на чьей она стороне. Она нападала на отца, передавая ему как свое то, что говорили ей Рая и Иегуда. А приходя к детям, уговаривала их подумать и уважить просьбу деда и тем только настраивала всех против себя. Выбор имени для ребенка, казавшийся ей раньше не столь важным, вдруг обер¬нулся выбором судьбы, чем-то окутанным тайной, связанным с жизнью и смертью, влияющим на будущее еще не увидевшего свет младенца.
В глубине души она молилась, чтобы родилась девочка.
— И что плохого в имени Менделе? — говорила она дочери. — Нормальное еврейское имя.
— Да о чем ты говоришь, мама, — возмущалась Рая, — галутное имя, уродливое, ужасное! Я его и выговорить не смогу! Ты хочешь, чтобы я возненавидела своего ребенка?
— Ненавидеть ты его не будешь, а если и будешь, то уж не из-за имени.
— Именно из-за имени. Это равносильно тому, как если бы ты сказала, что у ребенка будет горб. И вообще, с какой стати?
— Вы должны согласиться ради деда, — тихо говорила Рахель, зная, что дело не только в этом.
— Мама, я на многое готова ради деда, я его очень люблю. Но почему я должна приносить в жертву стариковской прихоти счастье своего сына?
Рахель и сама вряд ли могла объяснить почему, но сердце ее противилось очевидным доводам дочери.
Когда-то она и сама так думала. Но теперь все это казалось ей ложным. Скорее всего, люди просто не хотели думать о прошлом. Вероятно, они считали, что можно отсечь прошлое и начать жить сначала, словно ничего и не было. Отец же походил на старое крепкое дерево с глубоко ушедшими в землю корнями; эти корни питались из таинственных подземных источни¬ков, неведомых ни ее дочери, ни ей самой. Если бы не спор об имени, вряд ли ей пришло бы в голову раздумывать о переселении душ и вечной жизни. Иногда она просыпалась ночью в холодном поту от страшных видений: истерзанные, затоптанные сапогами солдат детские тела, — и тогда ее охва¬тывало безысходное чувство вины.
В конце концов она, как ей казалось, нашла выход: можно назвать ребен¬ка Менахемом. Имя одновременно и еврейское, и израильское. Многих мальчиков зовут Менахем, и никому не приходит в голову над ними смеять¬ся. И дед на него хоть и после уговоров, но согласился.
Но Рая и слушать не хотела.
— Имя уже выбрано, оно нам нравится, и ничего менять мы не будем. А от твоего «Менахема» отдает старьем. Да и связано оно для меня с противными людьми. Менахем — это всегда какой-нибудь замухрышка. И не говори больше об этом.
Рахель явно была не в силах ее переубедить. Она спросила только:
— Ты хоть понимаешь, что будет, если вы пойдете против воли деда? Глаза дочери расширились от страха.
— Ты говоришь об этом так, будто речь идет о судьбе. Не пугай меня, мама! — Рая неожиданно расплакалась. Она вдруг почувствовала смутную боязнь за ребенка, словно ему угрожал дурной глаз.
— Что ж, может, и вправду речь идет о судьбе, — прошептала Рахель, опустив голову, и тут же спохватилась.
— О какой судьбе? — Дочь требовала ясного ответа — ответа, который положил бы конец всей этой тревожащей душу мистике.
— Сама не знаю. Но может быть, мы должны вернуться к именам погибших... чтобы сохранить о них память.
Рахель говорила нерешительно, подбирала слова, сама не зная, что за ними — правда или только ее смутное ощущение.
Перед глазами стоял образ отца, и он был сильнее, чем возражения и недовольство дочери.
— Но, мама, я совсем не хочу вечно помнить этот ужас! Нельзя, чтобы память о нем жила в доме всегда, чтобы бедный ребенок всю жизнь тащил на себе это бремя!
Как хорошо понимала ее Рахель. Как часто повторяла она про себя те же слова, глядя на отца, казавшегося ей отреченным, погруженным в прошлое. И все же тихо, как бы про себя, произнесла:
— Не знаю. Иногда мне кажется, что это не дед потерял память, а мы. Мы все.

Далее >